Родина, живи!

               
        В середине 60-х по всему Союзу начали ставить обелиски в память о погибших в Великой Отечественной войне. Наш Дмитриево-Усад не стал исключением. С раннего утра народ  потянулся в центр села, к клубу, где было решено установить памятник. Вся школа также была там.

       Какими-то необычными выглядели сегодня знакомые взрослые односельчане. Мужчины с орденами и медалями на пиджаках курили как-то стеснительно, словно украдкой, и часто покашливали. Женщины в белых платочках, старушки в чёрных негромко переговаривались, многие вытирали слёзы.

        Были  речи, минута молчания – всё, как полагается. И вдруг, прервав тожественно-печальный процесс, к памятнику подбежала женщина лет сорока пяти; упав на колени, обняла обелиск и несколько минут то голосила, то затихала, припадая к земле и гладя серебряную пирамидку. Многие плакали, не пряча слёз.

        Отголосив, женщина поднялась с колен, повернулась к людям. Лицо у неё было какое-то счастливо-просветлённое. В стоявшей оглушительной тишине она таким же просветлённым голосом сказала:
     – Ну вот, как будто на могилке его побывала, повидалась с ним.  Теперь есть куда приходить.
      Ещё раз легко дотронулась до обелиска, подошла к группе как-то отдельно стоящих женщин, всех приблизительно её возраста и обратилась к ним:
     – Ну пошли, девчонки, помянем наших родненьких, как положено.
     И они пошли. В руках у них вдруг оказались одинаковые небольшие узелки. А она окликнула ещё одну женщину:
      – И ты идём с нами. Ты наша.
     Не вытирая обильных, беззвучных слёз, та присоединилась к ним.

       Всезнающая   одноклассница Маня  проинформировала  нас:
     –  Это вдовы. А та, которую позвали – ни жена, ни вдова. У
неё жених на фронте погиб.  Так она его и ждёт до сих пор.

     С наших двенадцати-тринадцатилетних глаз словно спала наивная пелена.  С «высоты» своего юного возраста мы воспринимали этих чуть за сорок женщин как очень уже пожилых, даже старых, неинтересных. А сейчас как-то резко стукнуло в сердце и отозвалось щемящей болью внезапное понимание, что они ещё совсем молодые, что именно они вынесли на своих плечах войну и послевоенное лихолетье, справились одни, без крепкого мужского плеча. И они не из книжек, они живут рядом с нами и молча несут в душе невыносимый груз военных потерь. Стало понятно, почему так тревожны они, провожая в армию выросших сыновей: помнят, как провожали на фронт мужей, а те ушли в вечность.

Митинг закончился. Народ потихоньку расходился. Перекрестившись на обелиск и поочередно приложившись к нему как к иконе, ушли своей группой старушки в чёрных платках – матери погибших и вдовы постарше.

И весь день к памятнику снова и снова возвращались люди, подолгу молча стояли и сидели рядом. А у меня перед глазами всё стояло измученно-просветлённое лицо невесты-вдовы и стучало в висках потрясающее стихотворение Юлии Друниной:
 
Бывает жизнь забавною вначале:
"Ах, первое свиданье! Первый бал!"
У юных девушек свои печали:
"Не позвонил! С другою танцевал!"
У юных девушек свои печали…

Но плачут женщины – одни в дому.
Их похоронки с милыми венчали,
Не в дымке молодость их скрылась, а в дыму –
В дыму войны… В их душах обожжённых
               
Тоскливый вой сирены не затих.
Их никогда не величали "жёны",
И вдовами не называли их.
Невестами с любимыми расстались,
Чтоб целый век одним провековать.
Сутулясь, подбирается к ним старость,
И вот уже их величают "мать".
Они же колыбелей не качали,
Они одни встречают новый год…

А ваши, девочки, светлы печали.
Хотя, бывает, плачете ночами,
Клянусь вам – все до свадьбы заживёт!
Пусть только вновь сирена не взревёт.
Пусть не утонут города во мгле:
Хватает одиноких на земле!


Привожу стихотворение в той редакции, в которой впервые его прочла, сейчас некоторые строки изменены. Но это и не суть важно.
А через некоторое время мне попалось на глаза стихотворение Сергея Викулова, потрясшее меня до глубины души.  И с тех пор, сколько бы раз я его не читала в разных аудиториях, ни один человек не оставался равнодушным, люди плакали. Потрясло оно меня похожестью на то, что происходило в нашем селе в день открытия обелиска…

Вот оно – это произведение:

            Не пришедшим с войны
 
…И только председатель молвил слово,
что надо б в память тех, кто отдал отдал жизнь
в войну, кого ни матери, ни вдовы,
состарившись, домой не дождались, –
Какой-нибудь хоть памятник поставить
(« Пришла пора: не так уж мы бедны!»),
как зашумели все. И даже встали,
в ладоши дружно хлопая:
– Должны!
– Чего там говорить… –
И Пелагея
пробилась тоже к сцене, к кумачу
и подала, что было, не жалея:
 – Возьми-ка… –  прямо в руки Кузьмичу.
 
Все знали, что живёт она не очень…
Но, чтоб вернуть назад ей пятаки –
нет, не посмели: у кого – сыночек,
а у Палаши – четверо… сынки.
Да и хозяин… Всю, как есть, породу
война перевела. Никто с тех пор
не приносил ей в избу в вёдрах воду,
никто, кроме самой, не брал топор.
 
…Был памятник поставлен в самом центре
в кругу берёз старинных, над рекой,
и, так уж получилось, рядом с церквой,
по-нынешнему, рядом с мастерской.
И вышел митинг в день его открытья.
В погожий, но не жаркий этот день,
суровы и тихи, пришли на митинг
все жители окрестных деревень.
 
Стояли, вспоминая и жалея
кровиночек, забавушек, родных…
 
Чуть припоздав, пришла и Пелагея
с букетиком цветочков полевых.
Пробилась ближе, на колени стала
одна.
И всем почудилось в тиши,
что с чёрных куполов не галок стая
взвилась в тот миг, а вопль её души.
Рассыпала неяркие цветочки
у памятника, вывела, скорбя:
– Ну что же вы, ну что же вы, сыночки,
Не сберегли все четверо себя?!
Уж я ли вам защиты не молила,
Уж я ли вас, горюха, не ждала? –
Как будто бы не памятник – могила
сыновняя у ног её была. –
Ой, да какою ж мама ваша стала,
сыночки, вы бы глянули сейчас.
Ой, да не ей ли выпало под старость
земельку обихаживать без вас.
От лебеды спасать да от полыни,
а в вёсну плугом, горькую, пластать…
Ни дна те, ни покрышки, змей-горыныч,
сыночков погубивший супостат!

А галки всё метались за оградой,
И всё у рта платок держала мать…
И медлил председатель, стоя рядом,
речь начинать.

Ведь так всё и было: вспоминали, жалели и были «суровы и тихи», пришедшие из «окрестных деревень», Русских, мордовских, из маленькой татарской деревеньки. У всех была одна скорбь, у всех сияли на груди одинаковые ордена и медали. Может, именно тогда мне впервые по-настоящему открылось, что наша великая многонациональная страна живёт как одна семья. С годами это чувство только окрепло, несмотря на невзгоды, которые случаются в любой семье.

А потом пришла беда – не стало великой единой страны-семьи.   И  сирены  ревели,  и  взрывы  грохотали,     и
города погружались во мглу. И гибли дети. Тревожно и сейчас.

Но вот ведь что: в последние годы снова появилось и крепнет чувство единой страны-семьи. Восстановлена великая историческая справедливость: Крым вернулся домой. Гордость за Россию греет сердце. Будет жить моя Родина.

Давно написала я стихотворение, которое заканчивается словами: «В мир иной когда-то отбывая, «Родина, живи!» – я прошепчу».
И сегодня, у последней черты, я повторяю, как  заклинание:
– Родина, живи!