Голубая полоска. Тропинка в небо

Тропинка в небо

1.

И вот настал день, которого я ждал с таким нетерпением: закончились занятия в техникуме. Ребята разъехались по домам. Сданы зачеты по теории в аэроклубе. В нашу учебную группу пришёл инструктор, с которым нам предстояло летать.
Небольшого роста, ничем не примечательный и довольно немногословный, он чем-то приковывал к себе внимание.
- Моя фамилия - Гришин,- коротко отрекомендовался он. Проверил нас по списку, внимательно всматриваясь в лицо каждого, задал некоторым вопросы и объявил:
- Завтра к 6.00 всем на аэродром, добираться самостоятельно. Томарову можно на час позже. Все свободны.

Мы удивленно переглянулись: когда он успел узнать, что Томаров живет в деревне и ходит в аэроклуб пешком! Расходиться не хотелось. Ожидание чего-то необыкновенного, радостного волновало. Группами по 3-5 человек мы бродили из класса в класс, обменивались мнениями об инструкторах с другими курсантами, расспрашивали преподавателей о порядке полетов на аэродроме, подолгу сидели в кабине учебного самолета, экзаменуя друг друга.
Назавтра, чуть свет, я уже шагал по спящему городу к аэродрому. Шаги гулко отдавались в пустынных улицах, а грудь распирало от избытка радости. Хотелось петь, кричать, объявить всему свету, что я иду на полеты.
В лесу, за железной дорогой, было еще сумеречно, но сквозь вершины белоствольных берез просматривалось предутреннее небо: густая его синева постепенно бледнела, растекалась нежным голубым цветом, а справа в эту ослепительную голубизну невидимый художник уже добавлял желтоватой краски, которая ближе к горизонту переходила в нежные розовые тона, наливаясь все больше кармином, и, только я вышел на опушку, - ослепительно яркий шар солнца как-то мягко и плавно выкатился из-за дальнего холма, заливая все вокруг золотистым сиянием.
Любуясь восходом, я долго стоял на опушке леса, слушал звонкие птичьи трели, всей грудью вдыхал чистый настоянный запахами трав и цветов воздух и чувствовал, как всё мое существо набирается какой-то чудесной силой, покоем и уверенностью. Тропинка, петлявшая по лесу, теперь вела меня по его опушке и вскоре свернула к небольшим колкам молодых берез, среди которых были разбросаны какие-то строения, похожие на вагончики, а чуть правее, по краю широкого луга, шеренгой стояли зеленые самолёты У-2 с зачехлёнными моторами.
В опьяняющий запах трав вплёлся знакомый по моторному классу запах авиационного бензина, масла и эмалита, и как-то сразу отошло на второй план очарование природой, и меня неудержимо потянуло к самолетам.
Свернув с тропы, я торопливо зашагал напрямую к самолетной стоянке, но вскоре понял, что совершил глупость: обильная роса с травы тут же перекочевала на мои брюки, а белые брезентовые туфли превратились в серые чавкающие водой лапти. Ледяная росная влага моментально проникла сквозь ткань и, обжигая разгорячённое тело, потекла от самого пояса по ногам. Однако возвращаться на тропу было уже бессмысленно, и я шагал, продираясь сквозь густые заросли травы, пока не уперся в колючую проволоку, ограждавшую со стороны леса все аэродромное хозяйство.
Приподнять колючку, чтобы пролезть на ту сторону изгороди не удалось - туго по-хозяйски натянутая проволока не поддавалась, и я решил пролезть между ее рядами, но когда цель была уже почти достигнута, нога моя скользнула по какой-то мокрой щепке, и я упал на бок: раздалось негромкое протяжное потрескивание, острая саднящая боль обожгла правое бедро, а мои теперь уже бесформенные штаны оказались крепко схваченными двумя рядами колючки. Дрыгать ногами было не только бесполезно, но и опасно, как я убедился с первой же попытки освободиться от колючего плена. Расстегнув ремень, аккуратно выбравшись из мокрых штанов, я снял их с колючих шипов и обмер: правая штанина от пояса до колена была разорвана и испачкана кровью. А ведь это были мои единственные штаны! Горячий ком горькой обиды подступал к горлу, и я готов был заплакать, но в этот момент на стоянке, оглушительно чихнув, заработал мотор, и я, махнув на все рукой, бросился бежать к самолетам, размахивая рваными штанами.
Курсантов на стоянке еще не было, и техники с мотористами, окружив меня, долго потешались, расспрашивали, как меня черти угораздили остаться в такой торжественный день без штанов.
- Хватит ржать, жеребцы!- прикрикнул на них инженер аэроклуба, незаметно подошедший к толпе. - Помогите парню. Ты из чьей группы будешь? - спросил он.
- Из группы Гришина, - ответил я, зажимая рану ладонью.
- Иванов! Помоги курсанту. Аптечка у меня. Там же и нитки найдешь. Остальным - по машинам!  Скоро инструктора приедут.
Через несколько минут рана моя была обработана, штанина, хоть и грубо, но зашита.
- Ну, как? - спросил Иванов.
- Спасибо, хорошо.
- Работать можешь ?
-  Конечно! А летать допустят? - спросил я, ощупывая забинтованное бедро.
- До полетов заживет. Не сейчас лететь,- ответил Иванов, укладывая в ящичек иголку, нитки и еще кое-какую мелочь.
- А разве сегодня летать не будем?
- Больно ты шустрый! Сегодня вы будете устранять зазоры.
- Какие зазоры? - недоуменно спросил я.
- Между тряпкой и плоскостью, - хохотнул Иванов. - Вчера инструкторы, летали. Понял?
- Нет, не понял.
- Ну, пойдем, я тебе покажу, как это делается. Первый пришел -тебе и тряпки в руки. Пошли!

День, несмотря на изнурительную жару, прошел как-то быстро и незаметно. Сначала мы всей лётной группой усердно драили свой самолет, потом, упираясь руками в крылья и стабилизатор, откатили его в поле и долго, по очереди, тренировались в подходе к самолету, посадке в кабину, выходу из нее и докладу инструктору, и, только после этого, умению запускать мотор и выруливать на старт.
Семь потов сошло с каждого из нас, пока инструктор остался доволен нашими навыками в этом простом и, казалось, ненужном деле. Отработав все действия и получив замечания инструктора, первая пятерка ушла отдыхать на "Пятачок", как здесь называлось место отдыха на старте, где уже красовалась свежая "стартовка", по нашему - стенгазета, которую успели выпустить бывалые курсанты из трен-отряда, помогавшие инструкторам вести занятия с нами.
Вдоволь насмеявшись над забавными карикатурами и задиристыми стишками под ними, мы узнавали себя, свои неуклюжие попытки оседлать терпеливые У-2, и нисколько не обижались на авторов.

А с поля по-прежнему доносилось:
- Контакт!
- От винта!
И после короткого урчания запущенного мотора и небольшой паузы после его остановки слышалось:
- Товарищ инструктор, разрешите получить замечания!
К концу дня уставшие, но чрезвычайно довольные первым приобщением к своему будущему, мы дружно закатили самолеты на стоянку, любовно протерли их ветошью от винта до лампочки на руле поворота, заправили маслом и бензином, привязали к ввернутым в землю штопорам на случай непогоды и разбрелись по домам.
Завтра полеты.


2.

Утро - как по заказу: тихое, солнечное, на небе ни облачка; обильная роса, сверкавшая изумрудами на яркой зелени травы, предвещала сухую погоду.

Инструктор построил нас на линейке перед самолётом, объявил порядок полетов и с первым курсантом порулил на старт. Нам с Тошкой Токаревым досталась "почетная" миссия сопровождающих: придерживая крыло рукой, мы шли рядом с нашим У-2 до стартового пятачка; остальные курсанты, прибрав стоянку, пришли туда строем, под командой старшины группы. Вслед за нами выруливали самолеты других групп, так же строем шли курсанты, несли скамейки, бачки с водой, стартовку.
Аэродром оживал, наполняясь шумом моторов, громким говором людей, обычной предполетной суетой. Самолеты один за другим выруливали к белому полотнищу посадочного "Т"; курсанты поднятием руки просили старт и после взмаха флажка стартера начинали разбег. Вcё было просто, буднично и удивительно спокойно. А между тем - празднично!
Все курсанты, как мне показалось, со скрытым волнением наблюдали за каждым движением рулящих и взлетающих самолетов; разговоров на пятачке почти не слышно; каждый - внимание. И только группа ребят, бывших авиамоделистов из Дома пионеров, которые были здесь своими людьми, беззаботно травили анекдоты или отпускали, с видом знатоков, колкие реплики в адрес неудачно приземлившегося экипажа.
Подходил к концу первый час полетов. Подошла и моя очередь садиться в самолет. Я уже знал, что предстоит сделать два полета по кругу: первый - ознакомительный, чтобы осмотреть с воздуха аэродром, запомнить его очертания и "место на земле", как сказал на построении инструктор, и второй - чтобы подержаться за ручку управления, но "не пытаться выполнить сразу высший пилотаж".
Угнездившись на сидении, я с чувством явного превосходства посмотрел на ребят, стоявших на "пятачке"; осмотрел летное поле; обернувшись, глянул на город, скрытый густой дымкой; с мстительным злорадством вспомнил "Исусика" с его пророчеством о моей непригодности к полётам и принялся рассматривать приборную доску, вспоминая назначение каждого прибора. Мотор потихоньку молотил на малых оборотах, отбрасывая на меня струю уже изрядно прогретого жарким солнцем воздуха.
Внезапно черная ручка управления, спокойно стоявшая между ног, пришла в движение и больно ударила меня по лицу, когда я склонился, чтобы рассмотреть что-то на полу кабины. Подняв голову, я увидел инструктора, который что-то говорил, похлопывая себя по шлему. Приложив ладонь к голове, я понял, что не присоединил шланг переговорного устройства к своему "уху", металлической трубке, которая торчала из моего шлема. Исправив оплошность, я услышал целую тираду весьма нелестных слов, сказанных в мой адрес, и мы порулили на старт.
Перед взлетом инструктор напомнил, чтобы я не брался за ручку управления и не ставил ноги на педали; поднял руку около посадочного "Т" и, дождавшись взмаха флажка стартера, плавно увеличил обороты мотора до полных.
Самолет побежал, набирая скорость, затрясся на неровностях лётного поля, и вскоре я почувствовал, словно чья-то сильная рука поднимает мое сиденье; еще несколько легких толчков - и мы оторвались от земли, а затем её зеленое покрывало стало уходить куда-то вниз, а горизонт, раздвигаясь, открывал все новые дали, о которых я только догадывался, находясь на земле. Вот уже и далекий лес под нами, вот и река, серебристо блеснув, протянулась, петляя из-под левого крыла, и неподвижной извилистой ленточкой осталась далеко внизу справа.
Самолет сильно накренился, подняв в бездонную синь неба правую полукоробку крыльев, а левой, описывая плавную дугу вокруг какого-то города.
- Уфа! - восторженно закричал я, показывая рукой за борт. Мост через Белую! Ур-р-а! Поезд, Поезд!
Инструктор широко улыбнулся и тут же спросил по СПУ:
- Покажи аэродром.
Я закрутился на своем сидении, стараясь скорее отыскать наш аэродром, выглянул за борт справа и слева, оглянулся назад, но нигде ничего похожего не видел. Из-под шлема потекли противные капли пота, защипало в глазах, но искомое не обнаруживалось.
Закончив разворот, инструктор осклабился в белозубой улыбке и отвернулся,
"Позор, - подумал я,- потерял ориентировку". Но тут же одернул себя: " мы же над Уфой, вот она; а вот железная дорога, а вон, кажется, тот переезд, через который я хожу на аэродром, а вот...
- Ура! - закричал я, - вижу!- И показал рукой вперед и вниз, где маленькой зеленой стрекозой по лугу катился чей-то У-2, а чуть сзади белело посадочное "Т".
Инструктор согласно кивнул головой, довернул самолет и убрал газ. Летное поле, отороченное по краям кудрявыми березовыми колками, понемногу приближалось, увеличивалось в размерах, четко вырисовывалось в деталях, и в тот момент, когда стали различимы отдельные травинки, самолет вышел из угла планирования и, пронесшись в метре от земли, плавно, на все три точки, приземлился у самого посадочного "Т", широко распластавшего на траве свои белые полотнища.
Развернувшись после пробега, мы снова подрулили на старт. Инструктор, не мешкая, взлетел и, переведя самолет в набор высоты, сказал по СПУ;
- Легонько держись за ручку и поставь ноги на педали. Только легонько. Поведем самолет вместе. Ударю по ручке - убирай руки и ноги. Понял? - Я согласно кивнул головой и взялся за управление.
- Начинаем первый разворот, - услышал вскоре я. – Скорость - 110. Плавно. Не дави.
Я ослабил нажим на ручку и педали, и самолет, плавно завершив разворот, вышел на прямую. Не успел я наметить себе ориентир по курсу, как снова услышал:
- Начинаем второй разворот.
Выполнив его, я тут же засёк ориентир впереди и старательно повел на него самолет.
- Скорость! - напомнил инструктор. - Стрелка прибора уползала уже за 120. Потянув ручку на себя и немного отдав ее вперед, я добился заданной скорости и старался держать капот мотора на линии горизонта против выбранного ориентира. Дело пошло. Скорость резко не менялась, но стрелка прибора все-таки упорно не хотела стоять на месте. Я начинал нервничать, а инструктор вдруг запел какую-то протяжную песню и все время смотрел куда-то вправо, где под лучами полуденного солнца манящим серебром блестела река, опушенная зеленым ожерельем лесов и кустарников.
- Где аэродром?- вновь услышал я.

Сняв руку с сектора газа, я показал на белевшее далеко внизу посадочное "Т", к которому в этот момент медленно подходило левое крыло нашего самолета. Выполнив третий и четвертый развороты, мы перешли на снижение, направив нос самолета на приметную зелёную лощинку, намеченную в первом полете как точку вывода из угла планирования.
- Отпусти управление и смотри на землю, как я учил: скользи взглядом по земле, не провожай ее глазами, старайся запомнить высоту выравнивания, - сказал инструктор, доворачивая самолет.
Медленно приближалась земля; почти бесшумно вращался винт работавшего на малых оборотах мотора; чуть слышно вибрировали с легким гулом расчалки. Ещё минута, и всё почти мгновенно изменилось: выведенный из угла планирования самолет помчался, казалось, с такой скоростью, что я не успел ничего заметить из того, что говорил инструктор. Промелькнул и остался где-то сзади стартер с поднятым белым флагом, загудел, сотрясаясь на неровностях, самолет, и мы покатились по летному полю. Около "пятачка" я вылез на плоскость и, держась за борт кабины, обратился к инструктору:
- Разрешите получить замечания?
- Потом, на разборе,- ответил он, застегивая шлем.

Я отошел от самолета, а на мое место уже садился следующий курсант. Уставший, но счастливый, я с удовольствием растянулся на траве, смотрел в бесконечную даль голубого неба, на редкие, ослепительно белые, с золотистой оторочкой облака и мечтал о том времени, когда я сам, один, поднимусь в эту голубую высь и буду летать среди этой сказочной красоты, как вон тот орел, что так величественно парит над лугами.
Подошли ребята из нашей группы, уселись рядом и посыпались обычные в таких случаях вопросы: как "Он", дает ли подержаться за управление, что видел сверху. Я рассказал, что мог, и в свою очередь, спросил:
- А что Федотов с Волкановским говорят? А Осетров?
- Ну что ты! Они уже летчики! Как прилипли к тем моделистам, так и не отходят от них. Всё о высшем пилотаже да о каком-то банкете толкуют,- сказал Степан Степанов, угрюмоватый, но добрейшей души человек, молотобоец в какой-то артели.
- Девчата вон тоже к ним примкнули, - добавил Яшкин, наш техникумовский парень. - И чего они асов из себя корчат, эти моделисты?
- Да просто они дружат давно. Они ж на танцы вместе ходят и живут где-то рядом,- объяснил Тошка Токарев- студент ВУЗа.
- Ага, танцы! А помнишь драку в техникуме? Это их работа, - сказал Яшкин, которому в той драке ни за что, ни про что нос разбили. - Танцы! Знаю я эти танцы.
- Товарищи курсанты! Лежать на старте не положено, - прогремел над нами сочный баритон Котлярова- командира отряда, - учиться летать нужно не только в кабине самолета. Смотрите, оценивайте, анализируйте каждый полет. - Виновато переглянувшись, мы перебрались на "пятачок".
- Где ваш самолет? - спросил он, обращаясь к Токареву.
- Летает по кругу,- ответил Тошка.
- Покажите, где он? - настойчиво спрашивал Котляров.
- Не знаю.
- Заходит на посадку, - звонко доложила Люба Золотова, оказавшаяся рядом с нами.
- То-то вот, на посадку ... Курсант в любой  момент должен знать, где находится его самолет,- ворчливо закончил Котляров, отходя к другой группе курсантов.
- Степанов, твоя очередь, - напомнила Люда.
- Знаю. Помоги-ка, сорока, шлем застегнуть.
- А чего это у тебя руки дрожат?
- Тебя чуют. Подержаться хотят.
- Иди, звонарь! - зардевшись, проговорила Люба, легонько толкнув Степана в плечо.
- Я не звонарь, я - молотобоец!- дурашливо ответил ей Степан, направляясь к самолет. - Звонари вон каких "козлов" отдирают! - показал он в сторону "Т", где в этот момент приземлился самолет второго звена. Сделав несколько высоких прыжков, которые в авиации называются "козлами", У-2 прокатился до полной остановки, освободил полосу, отрулив в сторону, и снова остановился. Из кабины вылез курсант, ухватился за правое крыло и побежал, сопровождая самолет.

Курсанты на "пятачке" зашумели, обсуждая необычное зрелище, раздался дружный хохот в группе "моделистов", но командир отряда, стоявший впереди, обернулся и так посмотрел на острословов, что шум мгновенно утих.
Неспроста, видать, Ракитянский высадил курсанта. - Кто с ним летал? - спросил Котляров, не оглядываясь.
- Курсант Щенкин, - ответил Осетров.

Прорулив метров сто, самолет настолько увеличил скорость, что Щенкин оторвался от крыла и во весь свой богатырский рост грохнулся на землю, а Ракитянский, не сбавляя скорости, дорулил до "пятачка", выключил мотор и, легко выскочив из кабины, подошел к Котлярову. И все, кто был на "пятачке", тотчас же окружили их.
- Что случилось? - спросил Котляров.
Ракитянский снял шлем, положил его с планшетом на крыло и, заметно волнуясь, сказал:
- Выгнал этого бугая, черти б его задрали! Испугался настолько, что зажал управление мертвой хваткой. Едва не угробились.
- Ты что, в зоне с ним был?
- Да нет, какая зона! Первый ознакомительный по кругу. Начал я делать первый разворот, а он как глянул за борт, так и обомлел: глаза вылупил, что-то орет, а сам за борт обеими руками ухватился. Я его по СПУ успокаиваю, а он не слышит - ухо не присоединил. Я поднялся, чтобы его по башке стукнуть - и он встает. Я горку сделал, стряхнул его обратно на сиденье, а он ухватился за ручку, уперся своими костылями в педали и, хоть ты караул кричи, не отпускает. Сила-то у него лешачья. Кое-как я его пересилил, выровнял самолет да блинчиком, блинчиком завершил круг. На прямой он стал вроде бы успокаиваться, а как стал на посадку заходить - снова вцепился в управление. Едва сел.
- Ну и ну! - тяжело вздохнул Котляров. - Такого за всю свою летную жизнь не видел. А где же тот курсант? Пришёл? - спросил он, оглядывая нас.  С величайшим вниманием слушая Ракитянского, мы забыли о Щенкине, а когда нас спросили о нём - мы молча переглянулись, но Щенкина среди нас не было.
- Вон он, на стоянку рулит, - сказал Волкановский и пронзительно засвистел. Его свист подхватила вся компания друзей-моделистов, и вслед уходящему Щенкину понеслось, вперемежку со свистом, улюлюканье, хохот, дикие выкрики, вроде: "Атy его!"
- Отставить!- повелительно сказал командир отряда, подойдя к свистунам.- Как вам не стыдно?! это же ваш товарищ. Вы  что, все застрахованы от ошибок?
- Да какая там ошибка, он просто трус! Побежал в кусты штанишки менять, - не унимался Волкановский.
А Щенкин, между тем, не заходя на стоянку, шагал всё дальше от аэродрома, и вскоре скрылся в лесу. Больше мы его не видели.


3.

Прошло несколько времени, как я впервые поднялся в воздух и ощутил все прелести полета. Теперь шла обычная будничная работа: летали по кругу, отрабатываели взлет и посадку. У одних это получалось легко и просто, словно они и раньше имели эти навыки, у других не удавалась только посадка, а с третьими инструктора маялись от взлета до приземления, непрерывно подсказывая, помогая выполнить каждый элемент полета.

- И как это у Федотова так здорово получается? - с завистью говорил Яшкин, вытирая пот с лица после очередного полета по кругу. Инструктор его уже в зону повез. И Токарев, и Осетров, и даже Лариса в зону готовятся, а я по кругу едва ползаю.
- А что не получается-то? - спросил я, в общих чертах зная, что у него нет постоянства в полетах.
- Понимаешь, мне уже кажется, что ничего не получается: начинаю следить за скоростью - направление теряю, выдерживаю направление - скорость туда-сюда ходит или крен появляется, Гришин ругается,
а я совсем теряюсь. Обидно же!
- Ну, давай, разберемся по порядку, - предложил я, расчищая ногой песок у скамейки, чтобы нарисовать на земле схему полета по кругу.
- Да теоретически я все знаю, а вот как взлечу, так и из головы все вон. Пока на приборы смотрю - самолет в сторону уходит.
- Стой, стой, стой, - перебил я его,- а зачем ты на приборы смотришь? Ты на приборы только изредка, мельком, посмотри, ты капот- горизонт смотри, тогда и скорость будет постоянная.
- Как это - капот-горизонт?
- А так,- и я рассказал ему то, чему учил меня инструктор.
- Подожди, Вася. Это нам Гришин еще в первый день говорил. Я помню. А вот почему у меня на деле-то не получается?
- Потому что ты делаешь не так, как он говорил. А ты попробуй не напрягаться в полете, свободно чувствуй себя в кабине, будто один летишь. Не жди окрика. Забудь, что сзади инструктор.
- Попробую ..., - неуверенно пообещал он. - А у тебя как дела? Скоро в зону?
- Какая зона! Сегодня на НПП летать. Посадка у меня не ладится. Высоко выравниваю. Или на две точки сажусь.
- У тебя только посадка, а у меня все не ладится.
- А ты не раскисай.
- Да я что ...- уныло протянул Яшкин.

Низкополетная полоса, НПП, находилась здесь же, рядом с основной взлетно-посадочной полосой - и ничем от нее не отличалась: тот же ровный луг со скошенной травой. Только на ней отрабатывались навыки посадки на три точки и умение выдерживать самолет на высоте одного метра, как на выравнивании перед посадкой.
Пролетая над НПП, Гришин кричал мне по СПУ:
- Смотри, запоминай - один метр! Сейчас повторишь сам. Заходи на второй круг.
На следующем заходе он показал мне подряд три посадки и потребовал повторить точно так же.
- От так! От так! Отлично! - кричал он, когда я в очередной раз мягко сажал самолет на три точки.- Так какого ж ты черта там плюхаешься по-вороньи?!- кивнул он на основную полосу при очередном пролете НПП.- Давай кончать. Заходи в круг и - на посадку. Завтра в зону. Понял?
Что ж тут было не понять! Зона - это заключительный этап, вывозных полетов. Это преддверие к самостоятельным полетам, без инструктора, без подсказок. Это, наконец, ни с чем не сравнимое чувство собственного достоинства, веры в свои силы и глубокой благодарности людям, которые поверили в тебя и доверили тебе, в твое полное владение, самолет.
Через несколько дней наступил для многих курсантов самый торжественный и, пожалуй, самый волнующий момент: на стартовом "пятачке" появились мешки с песком. Кому они предназначены - никто не знал, но волновались все. Еще бы! Ведь это означало, что кто-то сегодня полетит самостоятельно.
- Ну, Паша, тебе, видно, начинать самостоятельные полеты! - сказав техник нашего самолета, обращаясь к Федотову и похлопывая ладонью по мешку.
- Почему мне? Токарев с Осетровым раньше меня зону кончили.
- Волкановский раньше нас закончил – ему и вылетать первому, -напомнил Осетров.
- А может Люба первой полетит? Или Яшкин? - загадочно улыбаясь, продолжал гадать техник.
- Тю! Так они же еще птенчики! Их еще за ручку по кружочку водить надо до осени! - рассмеялся Степанов.
Наш самолет, между тем, приземлился и потихоньку рулил к "пятачку". У левого флажка он остановился, инструктор вылез из кабины и махнул технику рукой.
- Взяли! - скомандовал техник, указывая на мешок с песком; Степанов легонько бросил его на плечо и потрусил к самолету, а мы, с вытянутыми физиономиями, остались стоять на "пятачке", с обидой и завистью поглядывая на самолет, где сидела в кабине Лорка Рязанова, боевая и в то же время какая-то застенчивая девчонка со швейной фабрики. Летала она неплохо, уверенно, но часто пропускала полеты, а поэтому мы и были удивлены, что именно она первой получила право на самостоятельный полёт.
Между тем, Лариса вырулила на старт, уверенно и как-то очень плавно взлетела  и так же плавно, без резках движений, перевела самолет в набор высоты. А на том месте, где только что стояла Лариса, остановился другой самолет, и к нему курсанты другой группы понесли еще один мешок с песком. Через какой-нибудь час на "пятачке" не было ни одного мешка!
Начались самостоятельные полеты. Теперь инструкторы, подобно курсантам, стояли небольшой группкой между "пятачком" и посадочным "Т" и напряженно всматривались в идущие один за другим по кругу самолеты. Вначале они обменивались какими-то фразами или шутками, но, по мере того, как самолет выходил из четвертого разворота и начинал планировать,- кончалось спокойствие инструкторов, и они поочередно подходили к "Т" и, в зависимости от темперамента и выдержки, начинали выделывать странные движения, словно сами сидели в кабине самолета и сами сажали самолет, и только после посадки своего курсанта, вразвалочку, словно нехотя, шли в "пятачок".
Лариса села первой, и по тому, как Гришин, сияя улыбкой, шёл к "пятачку", мы поняли, что полёт ему понравился.
- Вот так надо летать! - сказал он, подходя к нам. - Видели? То-то! Федотов, в кабину. Остальные... в такой последовательности. Взяв планшет в руки, он объявил дальнейший порядок самостоятельных полетов и пошёл давать последние наставления Федотову; вместе с техником попробовал прочность привязки мешка в кабине, осмотрел хвост и костыль и, махнув Федотову рукой, снова "отправился к "Т".
- Вот человек! - ворчал наш техник, присаживаясь на скамейку к технарям. – Теперь, пока всех не выпустит, вот так и будет торчать у "Т".
- А что ему больше делать? - отозвался молодой моторист из другого звена,- Вывозные закончил - теперь гуляй!
- Много ты понимаешь! - возмутился наш техник,- Гу-ляй! - передразнил он его. - Он пока выпустит этих птенцов - все нервы вконец измотает. Сухой, как таранка станет. Уж я-то знаю. За зиму немного поправится, а за такую вот недельку в сущую таранку превращается. Уж очень он переживает за каждого такого сверчка. Ишь, стрекочут! - кивнул он с улыбкой в сторону группы курсантов, потешавшихся над карикатурой в стартовке.
- А я-то думал..., - смущенно пробормотал моторист …
- Ничего ты, брат, не думал, - отрезал техник, - вот поработаешь год-другой, насмотришься всякого, тогда и узнаешь настоящую цену этим ребятам. Иди, твой приземлился!
- И когда вы всё успеваете видеть? - оторопело заморгал глазами моторист.
- Не хлопай ушами, так и ты будешь все видеть. Беги, беги, встречай. А то Иванов, вон, уже тебя высматривает. Да и заправляться вам пора.
- И то...
Моторист побежал, нескладно размахивая руками, а техник, подозвав нас, сказал:
- Ребятки, нам тоже пора на заправку. Берите ведро, замшу, воронку. Надо первыми заправиться. Шевелись, орлы!

И "орлы", не ожидая повторений, помчали на стоянку. Нехитрые приёмы обслуживания самолета У-2, благодаря стараниям техника и его жесткой требовательности, нами были хорошо усвоены ещё в первые дни полётов и работ на матчасти, а поэтому мы не только успели заправить, но и до блеска протереть наш самолет.
Все с нетерпением ждали инструктора, вызванного к командиру отряда. А солнце уже жгло немилосердно, и над лётным полем воздух, казалось, стал густым; он дрожал и струился, растекался во все стороны словно вода; голубое с утра небо теперь стало белёсым, затянутым к горизонту сероватой дымкой; на березах, окружавших с двух сторон стоянку, не шелохнулся ни один лист, а в густой траве, которой заросла опушка, было душно, как в парной бане.
- Эх, искупаться бы сейчас! - мечтательно протянул Степанов, стаскивая с широких мускулистых плеч пропотевшую насквозь рубаху.
- Идут!- донеслось из-под крыла самолета, где укрылись два моториста.
Гришин, без планшета и летного шлема, подошёл к нашей группе, отёр большим, в синюю клетку, платком взмокший лоб и объявил:
- Перекур до 17.00. Затем полёты в зону и по кругу тем, кто не закончил вывозные. "Ваньку" из кабины убрать. Самостоятельные полеты сегодня отменяются: сильная болтанка. Все ясно?

Мы стояли, потупившись, не смея возразить и не соглашаясь в душе с таким решением. Всем хотелось летать. И особенно тем, кому на сегодня планировался самостоятельный вылет. Ещё бы! Счастье, о котором мечтали всю долгую зиму, к которому упорно пробивались через все трудности двойной нагрузки, отодвигалось на завтра.
- Ну, что, орлы, носы повесили? Или я что не так сказал? Ребята теснее окружили инструктора и принялись доказывать, что погода тут ни при чём, что они не устали и готовы летать, а главное - у каждого нашлась масса доводов о необходимости вылететь самостоятельно именно сегодня.
- А вот митинговать не советую, - холодновато осадил говорунов инструктор.- Приказы не обсуждаются, а выполняются. Мы - организация хоть и не военная, но порядки у нас воинские. Да и вы, как я знаю, собираетесь стать военными летчиками. Так что учитесь подчиняться. И запомните: не научившись повиноваться - не будешь повелевать. Ясно?
- Ясно! - ответили мы почти хором.

Остающиеся летать побрели в березняк искать хорошей тени и прохлады, отлетавшие дружно направились домой, оживленно обсуждая сегодняшние полеты, а мы с Томаровым и Степановым топтались у самолета, не зная, как поступить: и на вывозные мы не планировались, и самостоятельно не вылетели.
Заметив нашу нерешительность, инструктор сказал:
-  А вы, святая троица, завтра пораньше приходите. Сделаем по кружочку, а там видно будет.


4.

Утро выдалось как по заказу: тихое, росное, прохладное. В березняке, словно соревнуясь, самозабвенно пели птицы, оглашая весь лес звонкими трелями, а высоко в голубом небе, раскинув могучие  крылья, парил орлан-белохвост. Иногда лесные солисты на минуту умолкали, и тогда с небесной выси выливалась на землю удивительно простая, но такая трогательная и по- особому чистая песня жаворонка. Самого певца мы не видели, но песня его лилась и лилась с неба, подчеркивая эту первозданную тишину и покой.
Мы стояли на опушке леса, на той самой тропинке, с которой я в начале июня шагнул на колючую проволоку, и молча слушали эту удивительную симфонию пробуждающегося дня.
Где-то слева, врываясь чужеродно в птичий концерт, послышалось тарахтение автомобильного мотора.
- Наши едут, - сказал Томаров.
- Пошли,-откликнулся Степанов.
И мы дружно зашагали на стоянку.
К нашему удивлению и великой радости, вместе с техниками приехал и наш инструктор.
- Молодцы, ребята!- сказал он, здороваясь за руку с каждым из нас.- Кто рано встает, тому и бог даёт, — говаривала моя бабка. Ну, у вас сегодня я бог, а поэтому даю вам возможность первыми начать полеты, а всё остальное будет зависеть от вас. Сейчас подготовят старт, и начнём не спеша, а там и остальные подойдут. Петрович! Как дела? - окликнул он техника, сидевшего в кабине.
- С вечера порядок,- ответил тот, поднимаясь.- Вчера заменил прибор, так ты посмотри тут.
- Добро!- ответил Гришин и заспешил к машине, привезшей инструкторов. Что-то коротко спросил командира отряда, ещё сидевшего в кабине полуторки, и быстро вернулся к самолету. Натягивая лётный шлем, сказал:
- Томаров, в кабину! Петрович, "Ивана" не забудь.
- Знаю, знаю, - ворчливо ответил техник, проворачивая винт, - Контакт! - крикнул он, рванув лопасть книзу.
- От винта! - донеслось из кабины.

Мотор мягко заработал на малых оборотах, перешел на средние и, коротко взревев на полных, снова затих, шелестя широкими лопастями винта. По сигналу инструктора мы со Степановым убрали из-под колес колодки, и Томаров с инструктором, в нашем сопровождении, порулили на старт.
Из леса, словно подгоняемые стрекотанием мотора, небольшими группками выбегали ребята и что есть духу мчались, кто на стоянку, к своим самолетам, кто на старт вслед за нами.
- Что так рано сегодня? - запыхавшись, спрашивали они.- Кто полетел?
И, удовлетворенные нашими ответами, рассаживались на скамейки, продолжая начатый в пути разговор. Тем временем, Томаров сделал круг и подруливал к "пятачку". Инструктор вылез из кабины, махнул технику рукой, и, пока тот крепил в кабине мешок с песком, долго и обстоятельно что-то говорил Томарову, затем подозвал меня.
- Садись,- без тени улыбки сказал он, сделаешь нормальный полет по кругу. На посадке делай все так, как на НПП. Ясно?
- Ясно,- ответил я, не понимая такого оборота дела, но поспешил сесть в кабину. И, удивительно, ни восторга, ни волнения, ни других, обычных в таких случаях, эмоций я не проявил! Спокойно, даже  как-то буднично выполнил обычный полет по кругу, затем еще один, и, только освобождая для Степанова кабину, я с удивлением уставился на мешок с песком и не в силах сдержать широкой, во весь рот, улыбки прокричал Степанову:
- А ведь я один летал, Стёпа!
- Хорошо слетал. Даже Петрович доволен,- ответил Степанов, усаживаясь в кабину. В порыве чувств я схватил Степанова за голову, поцеловал его в замызганный шлем и спрыгнул на землю.
- Товарищ инструктор! Разрешите получить замечания?- обратился я к подошедшему инструктору.
- Нормально,- сказал он, скупо улыбнувшись, и встал на плоскость, напутствуя последними указаниями Степанова.
- С тебя причитается! - зашумели ребята на "пятачке", награждая меня увесистыми дружескими тумаками.
Повозившись немного на траве, мы чинно уселись на скамейки: к нам шёл командир отряда.
- Кто Томаров? - спросил он.
- Я! - ответил Василий.
- Не имеете желания провезти меня по кругу? Томаров недоумённо пожал плечами и ничего не ответил.
- Он у нас стеснительный, товарищ командир,- ответил за него Осетров,
- Стеснительный, да не робкий,- сказал командир отряда, усаживаясь на скамейку рядом с Томаровым.
- Так как, слетаем?
- Я готов.
- Ну, вот и договорились. Гришин! Дай нам самолёт. Проветриться хочу.
- Пожалуйста. Вот Степанов уже подруливает, - ответил наш инструктор.
- Ну и хитрые мужики! Ишь ты, с подходцем! - заметил Осетров, когда Томаров с командиром отряда порулили на старт, а Гришин с Ракитянским отошли к стартовке. - Они еще вчера насчет Томарова договорились.
- Ну и что? - спросил Токарев. - Так всегда делают, - добавил
Он.- Нас он тоже проверять будет.
- Так то по плану,- возразил Яшкин.
- А какая разница? Лети, как с "Иваном, и всё,- вставила Лорка Рязанова.
Томаров, между тем, сел. И сел отлично. Петрович, подозвав Степанова, направился к мешку, оставленному у левого флага, ворча на ходу:
- Помоги, Стёпа. Наверняка Васю выпустит командир. Подай мне "Ивана". Тяжел, паршивец!

В этот день все курсанты нашей: группы вылетели самостоятельно.
По окончании полетов командир отряда построил всех на стоянке и объявил благодарность Гришину, опередившему все остальные группы. Похвалил и курсантов, получивших отличные оценки за самостоятельный вылет.
Завтра начинались самостоятельные полеты по кругу, а впереди предстояла короткая программа полетов в зону на высший пилотаж и сдача экзаменов государственной комиссии. И на всё это оставалось меньше месяца.


5.

Мать с Никифором Васильевичем уходили на работу рано. Но с начала июня уходить из дома раньше всех стал я. Этому, в общем-то, не придавали значения - привыкли к моей самостоятельности и отчетов о моих делах не требовали. Но однажды, за ужином, мать спросила, как бы между прочим:
- А куда это ты так рано стал уходить из дома? Наши студенты на каникулы уже все разъехались, а у вас в техникуме все еще занятия идут что ли?

Не хотелось мне при "Исусике" открывать свою тайну, но соврать что-нибудь оригинальное я не приготовился, да и вообще не умел я врать, а поэтому ответил напрямую:
- На полеты хожу, вот и встаю рано.
- Какие еще полеты? Ты что?- оторопело спросила мать, с неподдельным ужасом глядя на меня.
- Ой, как здорово! - запищала сестра, хлопая в ладошки.
- Да он пошутил, Таня! Что ты испугалась? Видишь - он шутит. Не так ли, Василий? - вступил в разговор Никифор Васильевич, продолжая раскладывать в тарелки завтрак, поданный матерью с плиты.
- Нет, я не шучу. Я учусь в аэроклубе, закончил теорию, а сейчас мы летаем. Вот завтра мы летаем во вторую смену. Наша зона как раз над нашим бараком. Можете посмотреть, когда с работы придете.
- Да как же это так? Да ведь, поди, страшно, сынок? - запричитала мать, поглаживая меня обеими руками по голове, словно стараясь защитить от угрожающей опасности.
- Нисколько не страшно,- ответил я, как можно спокойнее и убедительнее.- Сидишь в кабине, на сиденье, вот так же, как на стуле; в одной руке - ручка управления, в другой - сектор газа. Взлетел- и посматривай по сторонам. Красиво - описать невозможно! - начал было увлекаться я, но, заметив тяжелый, недоброжелательный взгляд "Исусика", скомкал свой горячий рассказ, коротко пообещав:
- Вот завтра сами увидите!

На следующий день, выполняя пилотаж в зоне, я с особой тщательностью отрабатывал одну за другой фигуры высшего пилотажа, стараясь переводить самолет из одной фигуры в другую без перерыва, словно одна была продолжением другой, а вывод из штопора намеренно делал с запаздыванием, чтобы пройти над нашим бараком на минимальной высоте.
- А не отстранить ли мне тебя от полетов? - сказал инструктор, когда я доложил ему о выполнении задания. - Что-то низко ты сегодня пилотировал. - Он закурил папиросу и, кивнув мне, отошёл в сторону от "пятачка", на ходу бросив Осетрову:
- Придешь из зоны - рули на стоянку.

И только тут я заметил, что день клонился к вечеру: на старте меньше стало курсантов, техники с мотористами потянулись с "пятачка" на стоянку, а воздух над аэродромом стал как-то прозрачнее, чище и не дрожал, как днём, зыбким маревом.
- Ну, так что скажешь? - остановившись, спросил инструктор.
- Виноват, больше не буду. Честное слово! - ответил я, краснея, но без боязни за возможное наказание.
- Что слово твое честное - не сомневаюсь. А вот почему ты из штопора поздно выводил - хотелось бы знать. Может там где-то в городе зазноба твоя живёт?
- Нет, что вы!- с неподдельным ужасом посмотрел я в глаза инструктору. Он засмеялся, но тут же погасил улыбку и добавил:
- А что ты удивляешься? У нас такое бывало. В прошлом году одного очень способного дурня отчислили за такое хулиганство.
- Честное комсомольское - я не хулиганил! Я очень чисто выполнил все фигуры, а штопор... я бы ввернул этот штопор в "Исусика", я бы...
- Стой, стой, стой! - перебил он меня, с удивлением всматриваясь в мое лицо. - Что за "Исусик"?
И я, сбиваясь и путаясь, рассказал о наших весьма сложных отношениях с Никифором Васильевичем.
Гришин внимательно выслушал меня и, повернув к стоянке, заключил:
- Отношения сложные - слов нет. Но выясняй их на земле. А в воздухе ..., в воздухе пусть сердце будет горячим, а голова -холодной. Учись управлять своими эмоциями. Иначе - воздушный боец из тебя не получится. Ясно?
- Ясно!- ответил я, сбивая на ходу головки лютиков и ромашек.
С того памятного дня и до конца своей летной работы я не имел замечаний по своим полётам.
А дома, как выяснилось за ужином, не только мои, но и соседи по бараку наблюдали за полетами. Отношение ко мне заметно изменилось: ребята — с завистью, взрослые - с уважением, домашние - с чувством гордости смотрели на меня с этого вечера.  Тайна моего приобщения к авиации перестала быть тайной, а такое вот всеобщее внимание, пусть только жителей нашего барака, вызывало смешанное чувство неловкости и досады. Если раньше я шёл домой никем не замеченный, то теперь это мне никак не удавалось. Мои сверстники и ребята помоложе непременно старались спросить при встрече: "Ну, как?»"; взрослые, особенно пожилые, старой закалки люди, снимали при встрече картузы, а женщины, рассматривавшие меня довольно пристально, шептали за спиной: "Танин-то,.. летает!"
Однако и это скоро стало привычным. Я уходил на полёты, как на работу, вместе со всеми, и возвращался часто с соседями по бараку, работавшими на новостройке вблизи аэродрома. Моё душевное равновесие восстановилось.
А в конце июля, когда мы выполняли работы на матчасти, на нашем аэродроме приземлилось звено военных самолетов У-2. Зелёные, с красными звездами на фюзеляжах и хвостовом оперении самолеты чем-то заворожили нас. По внешнему виду точно такие, как наши, они, тем не менее, чем-то отличались. Может тем, что из кабин вышли люди в военной форме? А может тем, что повеяло от них романтикой военной службы в строевой части, к которой мы стремились и о которой мечтали с осени прошлого года? А может это только на меня нахлынули внезапно эти чувства, вызванные одним только видом командиров Красной Армии, с которыми я прожил бок о бок столько лет?
Как бы там ни было, но мы все дружно бросили работу и побежали к гостям, выстроившимся в линейку рядом с нашей стоянкой. Остановившись на почтительном расстоянии, мы сначала робко рассматривали прилетевших, обменивались между собою пустыми фразами и догадками, и только с группой наших инструкторов осмелились подойти вплотную к прилетевшим.
Пока командир отряда и инструкторы разговаривали с прибывшими, мы высмотрели все, что отличало эти самолеты от наших. Посыпались едкие реплики и дружеские подначки со стороны наших острословов.
- Товарищи курсанты!- внезапно раздался зычный голос командира отряда,- прошу всех ко мне, коль вы уже здесь. Наступает день, к которому все вы так основательно готовились. К нам прибыла государственная комиссия, которая завтра начнет приём зачётов по технике пилотирования.
- Ур-р-ра! Ур-ра! – нестройно, разноголосо, но от всей души прокричали мы, сияя белозубыми улыбками и сверкая загоревшимися от радости глазами.
- Тихо, товарищи, тихо!- подняв руку ,попросил тишины командир отряда. - Сейчас инструкторы получат все необходимые указания и в конце рабочего дня доведут до вас плановую таблицу полетов на завтра. А сейчас - по машинам! Продолжать работу!
- Ну что, соколики, - встретил нас техник самолета,- последний нонешний денёчек?
- Что ты, Петрович! Это жe только экзамены. А мы еще полетаем! - словно утешая техника, заговорили некоторые ребята, по-дружески обнимая его.
И тем не менее, завтрашний день для многих ребят оказался действительно "последним нонешним денёчком" в нашем аэроклубе: все, сдавшие успешно госэкзамены по технике пилотирования, зачислялись в команды для отправки в военные лётные училища.
Отлетал и я на "Отлично" свой экзамен и был зачислен в группу для отправки в Чкаловское военное училище истребительной авиации, но при подготовке наших документов в штабе аэроклуба выяснилось, что у меня нет свидетельства о рождении.
Сбегал домой. Но там его не оказалось. До конца дня я успел побывать и в шестнадцатой школе, где закончил седьмой класс, и в техникуме, но свидетельства нигде не находилось.
- Дня три ещё есть в твоем распоряжении,- сказал мне командир отряда, ищи, может найдёшь. А нет, так получи копию. Ты где родился-то?
- В Краснокамском районе. Село Саклово,- ответил я, теряя всякую надежду попасть вместе с ребятами в училище.
- Далековато! - протянул врастяжку командир отряда, ведя пальцем по синей прожилке реки Белой от Уфы до устья ее при впадении в Каму. - Как туда добираться?
- До Дюртюлей - пароходом, а там - 60 верст пешком.
- А может успеешь?
- Попробую ..., - ответил я, направляясь к выходу.

Через пять дней, с документом в кармане, я был в Уфе. Не заходя домой, с пристани, направился в аэроклуб. Гулкая пустота учебных классов и коридоров без слов объяснили мне обстановку. "Опоздал", - обречённо подумал я, опускаясь на стул в приёмной начальника аэроклуба, дверь в его кабинет была заперта.
То ли от бешеного бега, то ли от наступившей тишины, но казалось, что всё вокруг наполнено каким-то тонким мелодичным звоном, который давил на уши, становился все более невыносимым. Зажав ладонями уши и уперев локти в обшарпанный стол, я тупо смотрел на его замызганную поверхность, машинально находя сходство бурых пятен с человеческими физиономиями или животными. Застрявшее в мозгу слово "опоздал" постепенно отступало куда-то в глубину сознания, его почти ощутимое звучание как-то незаметно заглохло, и я уловил тот момент, когда тишина не звенит в ушах, и реальный мир проявляется в своих обычных звуках, красках и движении.
На доске объявлений белел лист бумаги, небрежно вырванный из школьной тетради. Красивым каллиграфическим почерком было написано:
"Список курсантов, зачисленных в тренотряд".
И далее, небольшим столбцом шёл перечень фамилий. Второй сверху была моя фамилия и крупные, с завитушками, инициалы.
Я несколько раз перечитал список и, окончательно успокоившись, отметил, что, в основном, это были девчата из разных лётных групп и три-четыре мужских фамилии, совершенно мне не знакомых.
Удивительно долго тянулась эта неделя, за ней другая. Лето подходило к концу, а я всё никак не мог определиться: как дальше жить? Оставаться нахлебником у матери при её нищенской зарплате я не мог, а пойти работать, не имея специальности, было просто невозможно. Получался какой-то заколдованный круг, из которого я, по неопытности, не находил выхода.
И помощь пришла, как всегда, неожиданно. Выходя как-то из аэроклуба, я встретил на улице своего хорошего знакомого - Васю Бойко. Это был удивительный человек!
Вася не ходил, как все люди. Он стремительно перемещался, то и дело меняя направление. Его желтоватая вьющаяся шевелюра непрерывно колыхалась на его розоватой голове, усиливая, тем самым, стремительность его движений; желтая футболка с белой шнуровкой на груди, узенький ремешок фотоаппарата через правое плечо и белые парусиновые туфли, обшлепанные неизвестно где найденной грязью, дополняли портрет "вечного внештатного фотокорреспондента всех газет", как называл себя Вася.
- Привет! Ты что тут бродишь? Давай я тебя шлепну на фоне этого "дворца". Будет классный портрет американского безработного, просящего милостыню, - затараторил он.
- Привет, - мрачно ответил я. - А как ты угадал, что я безработный?
- Да по тебе ж видно! Идешь, как дистрофик, аж штаны едва держатся, а голова ниже плеч опускается.
- Вот и взял бы к себе на работу, если ты фабрикантом стал.
- Фабрикантом я не стал, а на работу тебя могу устроить, если хочешь.
- А то! Конечно хочу.
- Тогда пошли.

И он повел меня в наш Кировский райком комсомола, представил самому первому секретарю райкома, и через час я уже был в 38-й средней школе, в кабинете директора - Рудольфа Ивановича Каулиня.
За столом сидел невысокий, плотный, в темно-сером, далеко не новом, костюме, с редкой шевелюрой на крупной голове мужчина. Молча кивнув на мое "здравствуйте", он, не спеша, набил табаком трубку, раскурил ее, убрал со стола крошки табака, передвинул какие-то листы бумаги и только после этого произнес:
- Стравствуйте. Садитесь.
Говорил он с сильным акцентом, приглушенным, шипящим голосом, словно в момент произнесения слова кто-то внутри его впалой груди приоткрывал вентиль воздушного баллона.
Выяснив, кто я таков, Рудольф Иванович сказал:
- Старших пионервожатых для школ никто у нас не готовит. Будем сами, вместе с вами, делать из вас хорошего пионервожатого. Вы согласны?
Я утвердительно кивнул головой.
Рудольф Иванович, внимательно наблюдавший за мной во все время разговора, едва заметно улыбнулся.
- Ну, хорошо. Знакомьтесь со школой, присматривайтесь к детям, изучайте документы пионерской комнаты, а завтра я вас представлю педколлективу. Если не сбежите, - чуть помедлив, добавил он и как-то очень по-доброму улыбнулся.

Я не сбежал. Неожиданно быстро подружившись с некоторыми трудными ребятами, я заручился их поддержкой, и мы общими силами стали готовить кое-что к новому учебному году.
- Тут до тебя всё девчонки болтались. Чуть не каждый месяц менялись. Придет такая фифа, покричит, поплачет и -тю-тю! - рассказывал мне Генка Киржацкий - ученик седьмого класса, хоккейный боец и заводила дворовой команды с соседней улицы. Учился Генка неважно, много прогуливал, грубил, когда его долго и нудно отчитывали, не терпел нравоучений. Но был мастер на все руки. Любую работу выполнял добросовестно и с увлечением. По моей просьбе Генка со своими друзьями из восьмых-девятых классов переделал пионерскую комнату так, что Рудольф Иванович, крайне скупой на похвалу, однажды, заглянув к нам, удовлетворенно хмыкнул, не выпуская трубки изо рта, и вышел, не сказав ни слова.
- Порядок! - сказал Генка,- Рудольфу понравилось. Теперь даст все, что ни попросишь. Я его знаю.

И Генка оказался прав. Рудольф Иванович помог нам довести начатую работу до конца, и наша пионерская комната заняла первое место во время смотра школ к годовщине Октября. Не отказал он нам и в оборудовании актового зала, и в создании школьного драмкружка, а его жена, Антонина Петровна, учительница старших классов, первой записалась в этот кружок и добросовестно готовила свою роль в пьесе, которую мы поставили к Новому году.
В круговерти школьных дел, а может в силу детского еще сознания, я как-то не заметил, что в жизни города и страны что-то изменилось. И только накануне Нового 1939 года, оказавшись в огромной, на целый квартал, очереди за хлебом, я впервые ощутил какую-то неясную тревогу, услышал грозное слово "ВОЙНА" и с недоумением рассматривал трехзначное, где-то за 600, фиолетовое число на левой ладони. До закрытия магазина я хлеба не купил: моя очередь продвинулась всего наполовину.
Мороз крепчал, но люди не расходились. Находились какие-то дельцы, начиналась перерегистрация очереди, и к утру на моей ладони не было чистого места для новых цифирок.
Моя старенькая кавалерийская шинель и рыжая кубанка, купленные на барахолке, плохо спасали меня от шестидесятиградусного мороза, и я, боясь потерять очередь, все-таки бегал в школу погреться. Благо, школа была в двух минутах ходьбы от магазина.
Рано утром, едва открылся магазин, я был буквально внесен к прилавку этой рычащей, кричащей, изрыгающей сквернословия толпой и едва не был раздавлен насмерть, когда желанная добыча была уже в моих руках. Окоченевший от холода и обессилевший от чудовищных сжатий, на одеревяневших, негнущихся ногах, я едва дошёл до школы и, не выпуская из рук заветную буханку хлеба, рухнул на пол.
Уборщицы первого этажа с криком и плачем подняли меня и понесли к печке отогревать, но тетя Дуся, старшая из них, что-то крикнула и принялась снимать с моих ног старенькие туфли вместе с примерзшими носками. Кто-то принес в ведре снега, и тетя Дуся принялась энергично натирать им мои потерявшие чувствительность ноги.
Кончики пальцев стало покалывать, но я, стиснув зубы, терпел. И вот благодатное тепло пошло по ногам, разлилось по всему телу, и я, как блаженненький, начал смеяться. Тетя Дуся, а за ней и остальные, облегченно вздохнув, тоже рассмеялись.
В дверь, вместе с клубами густого белого пара, вошёл Рудольф Иванович с супругой и одна из уборщиц.
Обутый в добротные валенки, ещё хранящие тепло печки, закутанный поверх шинели в какой-то плед или одеяло, я перешёл вслед за Рудольфом Ивановичем наш школьный двор и очутился в их уютной, излучающей доброту и тепло квартире.
Позже я неоднократно по разным причинам бывал у этих милых и добрых людей, но всегда с каким-то особым чувством благодарности вспоминал то морозное январское утро, когда так близко познакомился с этой чудесной супружеской парой.


6.

Весной, в самом начале экзаменов в школе, Рудольф Иванович сообщил мне, что меня вызывают в райком комсомола, и попросил под вечер зайти к нему домой, так как днем он будет очень занят.
Райком - это напротив, через дорогу. Инструктор райкома, встретивший меня в коридоре, чем-то напоминал Васю Бойко, хоть и одет был в строгий черный костюм с галстуком, и на ногах были не парусиновые башмаки, а начищенные до блеска черные штиблеты, и, тем не менее, было в нем что-то от Васи. И пока я, едва поспевая за ним, шел по коридору, сходство это вполне прояснилось: оно было в его стремительной походке, в разлетающейся шевелюре и манере почти непрерывно говорить, размахивая руками.
- Садись, - сказал он, едва мы вошли в кабинет.- Есть, понимаешь, решение бюро райкома - назначить тебя, Бугров, начальником пионерского лагеря.
И он, не давая мне рта раскрыть, долго и увлеченно рассказывал о значении пионерских лагерей, о важности работы с детьми в летний период, об ответственности и т.д.,  и т.п.
Наконец, он умолк. Словно удивившись, что я еще здесь, недоуменно посмотрел на меня и уже с меньшим энтузиазмом добавил:
-  Решение, понимаешь, есть, но лагеря еще нет. И ты, Бугров, должен его, понимаешь, создать. Да, да! Именно - создать!
-  Из ничего? На пустом месте?- Успел я задать сразу два  вопроса.
-  Ну, не совсем на пустом, месте. Есть там два дома... пустых. Один дом двухэтажный, хоть и деревянный. Зато старшей пионервожатой даем тебе лучшую нашу комсомолку - Раушан Бикбаеву, Раечку! Представляешь?!
-  Нет, не представляю, - разочарованно протянул я. - Да и на кой чёрт мне ваша Раечка!  - взорвался я, переходя на крик, - если там нет ничего, кроме пустых домов.- А есть что? а пить? а спать? - орал я, поднявшись со стула.
-  Ты, Бугров, не кричи! Ты, понимаешь, как себя ведешь, Бугров? Тебе комсомол поручает важное дело, а ты, понимаешь, бузотеришь?

Инструктор долго еще разглагольствовал о долге, о чести, о важности запланированного мероприятия, не прибавив ничего, что хоть сколько-нибудь материализовало этот будущий лагерь.
В заключение беседы он вручил мне список предприятий, откуда будут направляться в лагерь дети рабочих, и которые, якобы, должны будут завезти все необходимое оборудование.
-  А питаться будете в соседнем пионерлагере. Это совсем рядом. Версты две.
Поняв, что дальнейший разговор с этим говоруном бесполезен, я вышел, не прощаясь, и побрел к своей школе, но тут же вернулся, вспомнив, что не спросил главного: где находится мой будущий лагерь.
Приоткрыв дверь, я спросил: " А где он, тот лагерь?"
Инструктор поднял голову, тупо уставился на меня, зачем-то перевернул бумаги на столе, вскочил и привычной скороговоркой принялся втолковывать мне то, о чем я спросил,
-  Короче. Завтра приходи в райком к 10 часам. Вас всех отвезут. Вроде как на экскурсию, понимаешь.

Услышанное меня поразило. Я тихонечко прикрыл дверь, прошел в конец коридора, где было окно с видом на старую окраину города, за которой смутно угадывались очертания Лысой горы, и стал рассматривать ослепительно-белые кучевые облака, медленно к торжественно проплывавшие в голубом майском небе, а себя мысленно перенес на ту опушку леса, откуда я в недалеком детстве наблюдал жизнь палаточного городка армейских лагерей, и вот точно такие ослепительно-белые облака в голубом небе, что проплывали тогда над нашим временным пристанищем у войскового лазарета.
Скоро мне предстояло вновь увидеть те места. Прикоснуться к частице того, что теперь составляло память о детстве.

- Бугров! - как выстрел грохнуло в пустом гулком коридоре. - Бугров, ты еще здесь? Зайди. - позвал инструктор и скрылся, оставив дверь открытой.
Я вошел.
- Вот, понимаешь, забыл.- и он подал мне отпечатанный на машинке список предприятий.
- А этот куда? - спросил я, доставая первый список.
- Этот? Этот, понимаешь, не тот. Этот - Макарову, а вот этот, понимаешь, тебе. Закрутился я, понимаешь, с вами. Ну, иди. До завтра!

Вечером, за чашкой чая у Рудольфа Ивановича, мы обговорили все мои действия в предстоящей работе, а через день, после поездки в лагерь, я уже обзванивал по телефону все числящиеся в моем списке предприятия; просил, умолял, доказывал прижимистым хозяйственникам; грозил карами райкома партии особо упорным руководителям, но добился-таки их согласия на поставку необходимого оборудования.
В конце мая мы приняли первую группу голосистой детворы, и начались наши лагерные дни с играми, походами, ночными бдениями и прочими атрибутами пионерских лагерей.
А где-то в конце июля, совершенно неожиданно, я получил повестку о направлении меня в Молотовскую военную авиационную школу пилотов.
"Кажется, мечта моя начинает сбываться", - подумал я, шагая по пустынной дороге из лагеря в Уфу.
Чувство необыкновенной радости настолько переполняло меня, что я, едва скрылся лагерь из виду, принялся скакать, кричать, плести какую-то несуразицу, размахивать руками и распевать все знакомые мне песни. Спустив таким образом пар и порядком утомившись, я вошел в город уже вполне уравновешенным. На вопрос, мелькнувший в голове: "куда идти? "- я тут же ответил: "конечно — в аэроклуб!"
И правильно сделал. Тут во всю уже кипела работа по формированию солидной группы курсантов для отправки в г. Молотов. На подготовку и сборы нам дали всего два дня.
На третий день, где-то около полудня, мы уже прощались с родными и близкими и, побросав свои котомки на нары третьего класса, с отвальным гудком парохода ринулись на палубу, чтобы в последний раз помахать рукой оставшимся на берегу. Прощались, чтоб никогда уже не вернуться в этот ставший родным город.