Большие дети 2018

Небыль

Сорвался, говоря другим:
"А ты держись!"...
Спасенья выученный гимн -
Ещё не жизнь
И грёз лазоревая высь -
Лишь неба твердь,
Где наша странная нежизнь -
Ещё не смерть.

Недоли ржавый трафарет,
Полотна хмари,
На всех один простой портрет,
Один сценарий -
Там холод стягивает грудь
И в пары - парий,
Но в каждой паре кто-нибудь -
Да станет тварью.

Продался, говоря другим:
"Не предавай!"...
Лишённый сердца херувим -
Лишь пустобай.
И я, способный быть судьбой,
Стал тройкой треф -
Так мы состарились с тобой,
Не повзрослев.

Ветвями, чёрствыми, как смерть,
Возденем пальцы
К той выси, где небесна твердь
И где скитальцы
Иной судьбы услышат наш
Сигнал антенный
Со дна зениц-ладоней-чаш -
На дне вселенной.

Вдыхаем солнца бледный ил
В тени бессмертья,
Мы, выросшие средь могил
Большие дети.




Красные, чёрные грёзы

... обезумев, увидеть весь мир, будто в детстве -
вот от боли и страха последнее средство;
мир не нужных друг другу людей и предметов
превратить в бесконечное, красное лето,
нарезая раздолье пустого асфальта
на квадраты, трапеции, скальпы и смальты
розоватым мелком в неокрепшей ладони -

будут горы синей, будет небо бездонней...


... и не знать, что обиженный гадкий утёнок
никогда не забудет кровавых пелёнок,
прирастёт к ним душой, и за каждый каприз он
детвору будет скармливать змеям и крысам.
В яме лебедь мой чёрный. В пустой мизансцене
розоватым мелком начертили мишени.
Закатали в асфальт небо, горы - и дразнят...
Смейся громко и зло до спасительной казни!


Цепи ржавые, рвоту на белом халате
им оставь на прощанье в крахмальной палате,
а себе только красные, чёрные грёзы -
за негрянувший шторм убиенные розы.
Мсти свободе неволей, нечистым творящий,
смейся громко и зло! Будто к радости вящей,
грудь открой ветру пуль, ножевой круговерти,
ибо жизнь - только сон, глупый сон на рассвете.


... замирая в петле, остывая на жерди,
ибо жизнь - это сон в ожидании смерти.





Пустоцвет

Травы несчастней в мире нет
И злей, и гаже,
Чем человека пустоцвет
В земном пейзаже.
Больным вьюном, чeрвём ползёт
Он в сад духмяный,
На месте улья строит дзот
И, обуянный
Извечно алчущим огнём
Нутра людского,
Зло изольёт за окоём,
Сорвав покровы
С небес непрочных - дома лир,
Что предал Яхве,
Насытится и сытый мир
Земле объявит.

Над пепелищами садов,
Речной отравой,
В тумане синем песни вдов;
Нисходят лавой
Сирот рыданья, слёзы гор
И вой проклятий.
Ложь затевает сладкий хор,
Раскрыв объятья...
О дружбе и любви поют
Хмельные черви -
Высоких помыслов уют
Щекочет нервы.

Вот новый идол, новый бог
С эпохой в ногу.
И чем ты более убог,
Тем ближе к богу.
И чем ничтожнее душа,
Тем горделивей.
Грядущий хам шёл не спеша -
Нагрянул ливнем.
О дружбе и любви поют
Торговцы горем.
Тебя же заберут в приют -
Не слился с хором.

Не надо стражам руки грызть,
Корить за службу.
Есть только зависть и корысть -
Нет в мире дружбы.
Обижен пусть, останови
Слов круговерти.
Пойми, нет правды и любви -
Есть воля к смерти.

Огонь дождей и яд идей -
Душе закалка.
И ненавижу я людей,
И так их жалко...




Как жирные майны на сливе ободранной

Как жирные майны на сливе ободранной,
Шумят и галдят социальные органы,
Топча государство, как плечи атлантовы,
Кто старой кирзой, кто калошей брильянтовой.
А с ними духовности щупальца длинные
Желают внедриться во сферы интимные
И всё любопытно им, ханжеским бестиям,
Кого мы **** и в какие отверстия.
Вопросы решают первичной насущности,
Как дальше им быть с человеческой сучностью,
Казнить, запретить, укротить, поубавить?
И как продолжать после этого грабить?




Квадроцефалия

Квадратноголовый сиделец - диванных мастак экспертиз -
Глядит в зомбоящик квадратный с великим злорадством.
Реалити-шоу: за разоблачение приз;
На чистую воду выводит людей верхоглядство.

Врачи, экстрасенсы, поэты - учёных и лириков рать
Мишенью пред взором хмелеющего правдоруба.
Их любит шукшинский герой беспощадно "срезать".
Девиз его: правда должна быть паскудою грубой.

Всё больше становится в мире квадратноголовых людей.
Другие фигуры, наверное, разоблачили...
Всё меньше друзей у меня и всё больше судей:
Кровавую страсть палача вижу в каждом зоиле.

Приснился мне Бог - уходящий в небесную тьму тессеракт -
И молвил: "А знаешь, суть жизни проста, как подолье.
Прямые углы грубой силы точны, как теракт.
Сей абрис дан людям по образу и по подобью..."

С тех пор не милы мне ни песни, ни тайны стихов,
Гляжу в зомбоящик злорадно, прощаюсь с безбожьем.
Паскудная, грубая правда срывает покров
Взлелеянной тайны - и та обращается ложью.


Считалочка

Раз, два, три, четыре, пять.
Вышел зайчик убивать.
Три, четыре, пять, шесть, семь.
Нынче худо будет всем.

Мир стоит на трёх китах -
Голод, Ненависть и Страх -
В океане вечной лжи.
Это, братец, наша жизнь.
Это - плоская Земля.
Кто не верит, - быдло, бля
И гондон, и пидорас!
Пять, четыре, три, два, раз.
Гуманизм, как исполин,
Погрузился в нафталин.
От него эффекта ноль,
И в шкафу плодится моль.
Рулит всем капитализм!
Остальное - онанизм!
Всё на свете "дашь на дашь",
Жаль, что душу не продашь.
Даром только отдают
Кошек и собак в приют.

Раз, два, три, четыре, пять.
Вышел зайчик убивать.
Три, четыре, пять, шесть, семь.
Нынче худо будет всем.


Стэггер Ли

Вольный перевод песни "Stagger Lee"
Nick Cave & The Bad Seeds


Всё случилось, как помню я, в 32-ом
(Было время нелёгкое, мор и разгром)
Жил-был парень, и звали его Стэггер Ли.
Он носил старый кольт (45-й калибр),
Говнодавы свои на крысином меху
И ковбойскую шляпу размером с ольху.

Стэггер Ли!

Прогнала его женщина лютой зимой
("Позабудь, - наказала, - дорогу домой").
И бесцельно бродил он средь сотен зевак,
Но однажды, продрогший, нагрянул в кабак
И бармена спросил: "Знаешь, сука, кто я"?
Тот ответил: "Насрать, тут таких до ***".

Стэггер Ли!

Наш герой бросил жгучий, неистовый взгляд.
- Рад представиться! Стэггер! Усёк, ****ат?
- Имя помню твоё по другим кабакам.
Рвал я жопы подобным тебе мудакам!
Пойло вздрогнуло в старом и грязном бачке,
А бармен повалился с дырою в башке.

Стэггер Ли!

Вслед за этим причухала местная ****ь
(Нелли Браун её было, кажется, звать).
Пропорхала за стойку, задрала подол,
Рядом с мёртвым присела на каменный пол.
- Стэггер, хочешь, - спросила, - отчалим ко мне?
За бесплатно познаешь ты прелесть вдвойне.

Стэггер Ли!

- Билли Дилли, мой мальчик, попозже придёт.
А до этого будет чума и улёт.
- Нет, - ответил ей Стэггер, - останусь я здесь.
Билли Дилли, предвижу, настанет ****ец.
Жажду выебать в зад твоего малыша,
Подожду да пивка потяну не спеша.

Стэггер Ли!

Тут как раз завалился и Билли в кабак:
- Стэггер! Жив что ли, старый запрелый мудак?
- Живо вниз, на колени! Коль жизнь дорога,
Отсоси! (дуло мягко коснулось виска)
Билли бросился на пол, взмолился, взвопил.
Стэггер в репу ему всю обойму спустил.

Стэггер Ли!




Никто, никому, ничем...

Умирает похожий на сотни других
день:
стон, парящий по небу, и с ним
ядовитый чад,
по кровавой реке, по холмам нечистот -
тень,
свет ворота открыл -
за вратами отверстый ад.
Умирая, хрипит
человек ли, побитый зверь.
и не свет на краю темноты видит он,
а дверь,
за которой толпа
мнёт голодную, пьяную мать
и трёхлетнюю Герду
ткнули лицом в кровать.
Счастье детское длилось
до первых лучей луны,
до чего-то горячего,
что разорвало промежность.
Ненавистными, стыдными
стали невинные сны,
лезвий хладная сталь
заменила ей ласку и нежность.
Умирает похожий на сотни других -
день.
Люди делают новых, ненужных детей
в ночь,
Сытый варвар почил -
на стене его жирная тень.
И никто
никому
не сумеет
ничем
помочь.




У времени есть цвет

У времени есть цвет
и вкус своеобычный,
его незримых струн
мотив необратим.
Под пылью вековой
старинных стен кирпичных
неповторимых солнц
и лун дагерротип.

У детства моего
цвет старых фотографий,
мускатновинный вкус
у юности моей.
Плывёт за горизонт
забот вседневных гравий.
День новый норовит
опередить людей.

А вечером, когда
одолевает усталь
и гул дремотных нот
рояля за стеной,
в безвременья дворце,
где лучезарно-пусто,
бесцельно я брожу
под восковой луной.

Как локон цвета льна,
в гостиной призрак танца,
касанье ветра -
бой по клавишам
и боль.
Один неверный звук -
и флейта Розенкранца,
возникнув предо мной,
исторгнет злую моль.

И вскрикнув, я проснусь
в холодном, тёмном доме,
и пО сердцу пройдут
ночные поезда
оркестром аритмий -
безвременья истома
погаснет,
как во тьме
последняя звезда.

Но нет -
играет ветр
по верным нотам детства,
не нарушая строй,
не разгоняя грёз.
На свете не найти
испытаннее средства
сойти с тропы утрат
на перепутье гроз.

И длится сон времён,
нездешних, проплывая
по клавишам
tres calme
et doucement expressif*
льняной рекой волос,
мускатным цветом мая,
роняя, как листву,
прощальный свой мотив.

___________________________________

* Очень сдержанно, нежно и выразительно (фр.) -
надпись на партитуре прелюдии Клода Дебюсси
"Девушка с волосами цвета льна".




Быть

Быть утром,
синим утром, впитавшим
запах перечной мяты и свежего кофе.
Быть утром прохладным,
и не знать о грядущем
столичном полуденном зное,
о несчётных слезах
на вечернем мосту Мирабо,
о свечах расставаний,
что плывут вереницей
по чёрной воде в поздний час.
Быть утром,
вечным утром, исполненным сил -
и ничьим...

Быть небом,
звёздным небом безмолвья
над истомой дорог
и над пыльными крышами спящего города.
Быть небом,
что не слышит молитв -
быть молитвой самой,
обращённой к себе,
в глубину неизвестности и тревоги,
к тем богам, что не поняли нас,
к тем богам, что непоняты...

Быть дождём,
молодым,
проливным,
безутешным,
и не помнить родства,
и не ведать, что ты безутешен.
Быть дождём
и не знать, что ты - дождь.

Быть водой,
Быть бедой,
Быть собой
и не знать ничего о себе,
и не помнить...




Ветер смерти

Не бороться отныне,
не побеждать,
не выживать
и не убеждать.
На несчётном витке
из сует карусели
выпасть вдруг налегке
в густоту неземной акварели -
из жестокой, напрасной,
житейской метели -
вдруг нырнуть в пустоту,
где на донце пустого колодца
виден кукольный мир, как он есть,
и прекрасно над ним
восходящее чёрное солнце.
Рваной раной щеки,
отцепившись от зла круговерти,
ощутить этот тёплый...
этот тёплый и ласковый
ветер смерти.



Euthanasia Humana


I

Славу рода твоего возвестит жертвенник дымом и туком твоим.
Доблесть и бесчестие дней твоих да будут начертаны кровью скота твоего...


До последнего броска
утро вытравит тоска,
в старой лодке рыбака
взмах не сделает рука;
канет пОд воду блесна -
серебристая весна,
и царь-рыба на крюке,
как журавль в кулаке.
Как сильна и как ловка
деревянная рука...
Плачет сердца мёрзлый ком,
плачет сердце ни о ком;
рыбака несёт в века
деревянная река
по деревьям, по пескам;
ходит лодка по рукам;
канет под воду весна -
воспалённая десна,
убиенным журавлём,
неподвижным кораблём;
горьким чадом кабака
утро вытравит тоска.



II

Да не обольстится твой призрак ни телом твоим, ни душою твоею.
Ибо щедра на возмездие Пустота, скупые дары приносящая, и больны плоды её недолговечные.


Задолго до Антиохии,
в пещерах, где смрад и гниль,
готовила порох Парохии
праматерь земли Парохиль

под небом, где сотни дьяволов
писали портреты богов
промокшими кронами яворов
на снежных холстах облаков.

Под маскою здравомыслия,
безумствуя, Хаос творил
метановоуглекислые
проекты кровавых ярил,

законы формальной логики
и мартирологи-синодики;
историю прямохождения
и наглую ложь о спасении.



III

Ты есть тот, кого нет - и это главное, что ты должен помнить до заката очей твоих.


Оскомина жжёт в душе
от несчётных приманок,
глохнет слух от обмана,
слепнут глаза от клише.

Осознание требует остановить
сердце и вырвать из руки Ариадны нить,
предъявив злому фатуму ультиматумы -
разложиться живьём на атомы.

Униженный знаньем своим,
потерявший голос, лишившийся крыл херувим,
я брожу по чащобам, в непроглядном, дремучем бору
и с иудиных сосен сдираю сухую кору,
бросаю в костёр многоцветие плевел,
посыпаю голову пеплом.

Так и в шумной толпе,
где взрывается смех,
словно брошенный в топку хворост;
в этой юной толпе
я скрываю свой истинный возраст;
в этой лютой толпе
мне приказано было молчать;
непрочтённым письмом, на котором цела печать,
брошен в пламя - в красивом и строгом конверте,
я - презренный старик,
я - студент факультета смерти.

Так бывает, когда говоришь себе "не дыши"
и когда, задыхаясь, рыба твоей души
взглядом мёртвым встречает на небе распятие птицы -
в бесконечном полёте той птице нельзя гнездиться.

Мой предел - там, где сердце уходит в свободный полёт
и в железные крылья руками врастает пилот.
Мой иссохший плавник - только тень от крыла самолёта.
И живёт самолёт, сотворённый из сердца пилота.


IV

Да не дрогнет рука твоя, взяв орудие! Да не испугается сердце твоё, презревшее Закон!


Mon cher ami, helas, adieu!
Настало время каденции.
Моя душа в деревянной ладье
плывёт по смерти в Венеции.
Я пуст, мне не дорог уже никто,
не нужен никто в целом мире,
но я приглашаю тебя в Бардо
минорной капелью клавира.

А соль-минор летит, как снег.
Во храме, в доме ли отчем?
Холсты облаков берут на ночлег
сны поэтов, певцов и зодчих.
Пока наша память и наши сны
не канули в воды забвенья
холодными рыбами, бликом блесны,
внимай моему повеленью.

За каждый убиенный шторм
да будет сожжён розарий!
Разрушим страданий родильный дом,
воздвигнем святой абортарий.
И Смерть станет нашим последним жрецом,
не знающим слова "если".
Мы жизнь, словно шлюху, придавим лицом
к его распалённым чреслам.
Хрипя и стеная, праматерь Весна
убьёт в своём чреве урода
и, яда вкусив, задохнётся она,
и выплюнет Смерть свободу.

Mon cher ami, helas, helas!
Пора бы нам взяться за руки,
пока на земле непроглядна мгла
и действенны чары архаики.
Без страха, без тени сомненья влететь
в отверстую бездну, в открытую смерть,
ступить за черту, не утратив себя
в непрошенном завтра, грубя и скорбя.

Последняя наша услада грустна,
и самое время каденции.
Бардо наряжает гирляндами сна
разымчивый вечер Венеции.


Боль земли и скорбь небес

Два зеркала, смотрящих друг на друга;
две книги, где страницы все пусты;
как брошенные под ноги хоругви,
на снежных простынях лежим чисты;
мы - ревностные стражи Пустоты:
закат вдали и чёрный лес,
я - боль земли, ты - скорбь небес.

А вечером дрожит у изголовья
бескрылых наших душ двойная тень:
два забытья, два тягостных безмолвья
так молят ночь и заклинают день;
чтоб светом не поранил новый день.
О, тьма вдали, где нет чудес,
лишь боль земли и скорбь небес.

Я знаю слишком много и противлюсь
соблазну высоты и злых ярил -
тебе ведь тоже часто доводилось
оплакивать родных среди могил;
но нас никто на свете не любил,
и мы любить других не научились.

закат вдали да чёрный лес,
и новый день, где нет чудес.
Молчанье лир, в крови эфес -
и боль земли, и скорбь небес...


14:27 по Кирико


Гидрометцентра голос был: "Грядут метели Паганини
в час Юга". Надо поспешить - уже без четверти Восток.
Сеанс назначен мне в сомнарии на площади Феллини,
и вот билет мой пропускной с червонной надписью "Вудсток".
Оркестру надо отпустить тревоги тубы и гобоя,
но, видно, сторож потерял скрипичный ключ, и тишина
усталым солнцем разлилась, и летний полдень взяв без боя,
мазками светлыми Моне рядила город в ряби сна.

Только в сквере Малевича два пожилых джентльмена
сотый раз повторяли безвыходный шахматный блиц.
Снова чёрный квадрат и в Харона ладье Мельпомена
всё глядит на ферзей, как солдат на портовых девиц.
Тут окликнул меня, с ног до пят оглядев волооко,
близорукий студентик на улице мунковских лиц.
Он не видит подсолнухов, ирисов, барышень, птиц,
дальтонический знак на пустом перекрёстке Ван Гога.
"Ах, какой, - нерадеет, - пригнали к нам тучи дорогой?"

Вот, непогодицы почин подкинул первые каприсы.
Мы, как под деревом, стоим в тени Вокзала Монпарнас.
Но меланхолия пустых кварталов жёлтою кулисой -
забытой тайной старых снов от бури заслонила нас.
И говорили долго мы, скрипичной яростью гонимы,
смеясь над чем-то от души, слова бросая в водосток.
А рупор сверху повторял: "Грядут метели Паганини
в час Юга, надо поспешить, уже без четверти Восток."

Только в сквере Малевича два пожилых джентльмена
сотый раз повторяли безвыходный шахматный блиц.
Снова чёрный квадрат и Харон, и в ладье Мельпомена,
и бегут августейшие улицей мунковских лиц.

Мне виден плоский город наш в супрематизме острословья.
Два двадцать семь по Кирико - часам Дали пора застыть.
Глашатай оркестровых бурь, держу я рупор наготове,
чтоб встречу новую с душой - с живой душой провозгласить.




Ковчег

Беда настигла ночью нас:
Ковчег пробит, идёт ко дну.
Нам не сомкнуть усталых глаз.
Ты не уснёшь, я не усну.

Под тихий плач молитв и просьб
Последней каплей тает воск.
И вместе те, кто были врозь,
И с нами всемогущий Босх.

А близкий ласковый рассвет
Так бесконечно стал далёк.
Нас не согреет солнца свет,
Не пощадит жестокий рок.

Уверенно идёт ко дну
Неотвратимостью стихий
В объятья дьявольскому сну
Дыханьем новых литургий.

И снова отдан тлен земле,
И глубже скорби океан,
А за спиной живых во мгле
Опять борьба, опять обман.

И зло господствует везде,
Деля со смертью свой престол.
От всякой дани всякой мзде
Вино и кровь, и произвол.

Нажива лёгкая в цене,
А жизнь – ничто, цена ей грош.
Мамоне не сгореть в огне,
Вертлявая спасётся ложь.

Хоть ты молчи, хоть ты моли,
Свершится всё без этих слов,
И чёрный глаз не умалит
Ничьих свобод, ничьих оков.

И вера не спасёт тебя,
Когда объявят приговор.
Дрожит здесь каждый за себя.
Тих волка с волком разговор…

Ладоней зябких полукруг
От уст моих к твоим устам…
Здесь больше нет тепла, мой друг.
Свеча погасла, брошен храм.

Беда настигла ночью нас:
Ковчег пробит, идёт ко дну.
Нам не сомкнуть усталых глаз,
Ты не уснёшь, я не усну…


<2006>




Утро

Так тих рассвет, и горизонт
Не помнит идолов вчерашних.
Как только что прошедший сон,
Забыт черёд событий страшных.

В тумане жертвенных костров
Родятся отблески зарницы,
И духи ткут, покинув кров,
Из лёгких крыльев плащаницы.

Усопших инобытие
Отныне только твердь и камень.
Но глаз живой несёт в себе
Подобный солнцу яркий пламень.

Времён неровный позвонок
Расправит хрупкие сегменты,
Рифмуя, как набор из строк,
Эпох несвязные фрагменты.

Вот, пена волн морских каймой
На берега ложится тихо.
Вчерашней брани глас немой
Не возвратит былое лихо.

Полна желаний станет грудь,
К свершеньям новым вспыхнет жажда
И будет ей легко вздохнуть,
Как это было не однажды.

И лишь в незримой глубине,
У сердца что в повиновеньи,
Возникнут, будто бы во сне,
Давно ушедшие мгновенья,

Что силой радуг и дождей,
И ворожбой своей бесценной
Спектакль далёких светлых дней
Сыграют вновь на старой сцене.

И кроткой лаской голос их,
Минуя призрачные стены,
Как позабытый детский стих,
Напомнит нам о сокровенном.


<2006>




Одинокие миры

Одинокие миры, растревоженные встречей,
Как итог ненастий прежних,
Вы безмолвны и скромны.

Осторожный, тёплый взгляд,
Хрупких рук прикосновенье,
Вам дано одно мгновенье.
Вы печальны и умны.

На нетореном пути в никуда из ниоткуда
Уберечь ли встречи чудо,
Только вам самим решать.

В этот раз, как всякий раз,
без советов и пророчеств -
Кроме ваших одиночеств,
Вам ведь нечего терять.

Тает гордый, строгий вид супротив известных истин,
И порыв ваш бескорыстен,
Только велика печаль.

Но пройдя лишь полпути, вы застынете на месте,
Никогда не быть вам вместе.
Боже правый, очень жаль.

Пусть и подвиг, и борьба, и отчаянный поступок,
В жизни твёрдость без уступок
Навсегда подвластны вам.
И дары волхвов, и спесь; жертва и предназначенье,
И глубокое значенье
Вами сказанным словам.

И быть может, жизни цель – вам достичь соединенья,
Но у вас одно мгновенье,
Одинокие волхвы.

И меня поймите Вы, не ища обид напрасных,
Вы достойны,
Вы прекрасны,
Но не пара мне, увы…



<2006>




А любовь далеко

А любовь далеко. А беда под рукой.
Я с забвеньем делю только гнев и покой.
А беда под рукой и любовь далеко,
Тянет пламя к огню - сердцем к дому влеком.
В перепутьях дорог я не чувствую ног,
Голова высоко, где лишь вечер и Бог.
У порога ждёт грех и чужой горький смех.

А любовь далеко и беда под рукой...

<2006>






Скрижаль

В соавторстве с Лаурой Делла Скала


Лаура: Покрывает песок начертания древней скрижали,
Слава: Позабыта она, только ветер пустыни над ней.
Лаура: Прикажи, чтобы желтые дюны объятья разжали!
Слава: Приказал! Вот они под ладонью пытливой моей.

Лаура: К письменам наклонись и прочесть их сумей
Слава: Ах, язык этот мне не понятен...
Лаура: Но к чему объяснять, как поет соловей...
Слава: Или смысл между строками спрятан?

Лаура: Да, конечно. Загадка - слова на плите
Слава: Разгадать её сам каждый должен.
Лаура: Отдаваясь душой красоте...
Слава: И мечте -
Лишь для них этот подвиг возможен.

Слава: И пусть годы пройдут средь песков и камней
В неустанных попытках ответа.
Увенчает однажды скитание дней
Зарождённый в сердцах лучик света.

Лаура: Чем темнее в ночи, тем сияет сильней
Млечный Путь над уснувшей планетой -
Так и ты, воплощение звёздных огней,
Вдохновенное слово поэта!


<2006>





L'amour, il toujours passe

L'amour il toujours passe
qui vient qui va le vent le loi
la gloire

L'amour est mal suivi
Une ombre grande de ta vie
Un pierre aigu mais sous tes pieds
perdu dans lied
Et puis

L'amour il va toujours
par fous de nous
L'amour ravage des jours
qui vient qui va le vent le loi
en cours...





Туманы и дожди

Я спокойно смотрел
на погибель пространства и времени,
и космический алый закат
омывал меня воплем кровавым
человека и зверя,
кипящей смолой
низвергнутых в пламя деревьев.

Я видел, как разрешился
прожитый мною эон пустоты,
где безликие призраки, вроде меня,
от темна дотемна
разливали забвенье и боль по стаканам,
и на мутных амёбах их глаз
вековая копилась пыль,
и беззвучный, невидимый плач
вымывал из беспомощных старческих глаз
млечный путь,
как предсмертная рвота.

Банальная гибель богов,
торжество низких истин,
банальное превращение
самых близких - в грунтовые воды,
самых нежных - в зловонную падаль.
И меня вместо них закопали,
опустили плыть под землёй
в деревянной ладье
и сквозь землю
глазами пустыми черпать
Свет Люцифера.

Мы в аду не узнаем друг друга...
Будет снова терзать материнское гнойное чрево
саранча ненаедных детей
и глумиться над прахом и честью отца.
Будут сызнова люди молиться своим истуканам,
разливая забвенье и боль по стаканам.
Кто-то пьяный и злой ненароком заденет мой локоть,
в полусне проревёт:
"Жри, паскуда, своё дерьмо!".
И покажется мне в полусне -
это был голос Бога.
И тогда в каждом плачущем старике
своего я узнаю отца,
обречённый себя узнавать
в каждом пьяном и злом
палаче, жандарме - убийце.

И в час урагана последнего
среди душ, заплутавших меж сект,
хватающихся, как за колонны,
за пустые слова хлипкой паствы,
я буду искать свою мать.
Среди них - сломленных,
коленопреклонённых,
пуританских,
викторианских
и просто иномирных
беспомощных женщин,
укрывшихся от ветра
под чашей нечистот,
где непрестанно рвёт
Вавилона Великую ****ь
гноем ревности,
семенем адюльтеров.

... потому, что правда прячется там,
куда страшнее всего смотреть;
потому, что пропавших своих
надо искать
в самом сердце злодейства,
на гребне цунами,
в эпицентре землетрясения,
а откровенья - в осквернении,
на дне убиенных морей,
в нераскрытых бутонах погубленных чёрных роз
и пророчество - в высшей несправедливости.
И другого спасти
можно только, не уцелев,
но возлюбив самоубийство.
Банальная гибель богов...

Не найдя никого,
я исторгну кровавый вопль,
осыпая проклятьями звёзды,
желая, чтоб зло, как казалось Федье,
стало вдруг абсолютным,
абсолютным именем Макиавелли,
и сожрав бытие без остатка,
пожирая себя само,
угасая космическим, алым закатом,
постепенно чернело трупными пятнами
наступающей вечной ночи -
Небытия...

Опарышей, как белые виноградинки,
стряхнув с моего разбухшего трупа,
порезав на дольки,
пустят вместе с кутьёй по кругу,
мной закусят -
здесь каждый стать может Христом,
если плоти его
хватит хотя бы на вечер.
Ave Satani.
Знание - это самопожирание,
Это само пожирание.

"Да будет подобно темнице,
комнате чёрной
без окон и без дверей
сердце твоё,
чтобы свет ядовитый любви
и обман сострадания
никогда не проникли в него".
Так сказала мне Жрица
перед тем, как уйти без прощанья,
взойти на кровавый алтарь
в час, назначенный Силой Иной,
мне доселе неведомой.
И тогда мне казалось,
что вся доброта Земли
в неокупном долгу
перед сорванной и растоптанной
убиенною розою Зла.

Но спасибо той Силе Неведомой
за то, что спокойно смотрю
на погибель пространства и времени,
никого не ищу,
никого не спасаю
и спасения даже не мыслю.
За то, что меня пожирают и люди, и черви,
и уже я не чувствую боли,
лишь предсмертной блаженной агонией
проплывают пред взором туманные сны Альбиона:

Дожди и туманы...
и в их серо-синей рябой акварели
растворённые лица, ожившие гимны,
восставшие с древних страниц,
воскресшие лютни, воскресные песни,
весёлый на рассвете пастушок
(как звонок смех его и бубен)
пастУшка, что услышав их, заплачет
в блаженстве и наивности мечты,
ещё не получившей имя.

То образы иного мира,
зеркального,
похожего на наш,
но где страдание и зло
не могут выйти за границы
снов и фантазий,
и так они воплощены, что можешь
заигрывать, приняв их вызов,
но никогда не сможешь заиграться.

Туманы и дожди
и неразгаданность
тех тайн, в которых нет подлога и обмана,
и небанальность
узоров на стекле вспотевшем,
начертанных, быть может,
детскою рукой;
на стёклах иней, как чертёж соцветий
грядущих трав, сомнений и союзов;
сподручность всем доступных голограмм,
что не дают состариться и умереть
частицам памяти -
коснись и сразу всё узнаешь
и запомнишь,
впитаешь древние сюжеты, смешав
их с солнцем и медовым ветром
сегодняшнего дня.

Туманы и дожди,
алхимия их серо-синей акварели,
где мы другие,
где себя мы знаем,
где я могу любить тебя,
где мы любить умеем...
Там деревья всегда большие,
и всегда за спиной
есть кто-то большой,
кто нас любит.
Там слов высокопарных рать
о человеке и достоинстве его,
о высшем -
не выдумка ущербного ума,
не жалкое пустое оправданье,
придуманное сильными для слабых,
взлелеянное слабыми для сильных,
а воздух и вода и тело,
и жить без них в том мире невозможно.
И к слову очень осторожно
подходишь, зная силу сей стихии.
Ведь даже там, где хода нет греху,
есть право на ошибку.

Агонией предсмертной и блаженной
втекают сны в глаза мои пустые -
в них рушится мой старый отчий мир
и будущих миров эскизы
рябят своим необещаньем,
неисполненьем,
холодной неизвестностью судьбы,
такой же безымыянно-неподвижной,
как позади палитра катастроф.

Вот были люди, травы, города -
и нет их.
Так ясно всё, так просто -
и непостижимо!
Последние, пришедшие на ум
обычные слова
шепчу я в темноту
людей, отверстой ненависти, Абсолюту;
обычные слова
шепчу я в темноту:
"Простите и прощайте..."
Забываясь...



<2018>