Ante Noctem 2015

ANTE NOCTEM


I “Funeralis”


Как попал я в этот дом – не вспомянется.
Зеркала накрыты аспидной тканью,
чай холодный мне в гостиной оставили
и мальчишку семилетнего рядом.
За окном рассвет туманный румянился,
во дворе рубили клён со стараньем.
– Мы назвали это дерево Авелем, –
молвил мальчик не словами, а взглядом.

А потом мы провожали покойника,
бесновались в небе ящеры молний.
гроб лежал под сенью старенькой яблони –
мне сказали, что её звали Евой.
Этот сон не разгадать даже сонникам:
нам читал апокриф батюшка полный
о пустующих судах горней гавани
и о том, что Бог не ведает гнева.

Капли серого дождя с яблок розовых
упадали на чело, растекались
по молитве подорожной, по венчику.
Мальчик шёпотом сказал:
– Буквы плачут.
Подошли к реке, где тихо и плёсово.
По воде пустили гроб – попрощались.
Затрещали колокольцы-бубенчики.
Экипажные зафыркали клячи.

Отворились две небесные проруби,
все разъехались, залитые светом,
а малыш легонько взял меня за руку,
и пошли мы вдоль реки желтоватой.
– Люди, – молвило дитя, – это голуби,
это песни, что ещё не допеты,
и живут они кладбищенской задругой,
а повсюду имена их и даты…

Забрели мы в камышовые заросли,
и лишился я былого покоя:
там от неба и людей будто пряталась
безымянная сухая могила.
И мой сын из неисполненных замыслов
лёг на холмик и прижался щекою,
и слова, что я услышал, впечатались,
в сердце мне, и это сердце кровило.

– Ты меня похоронил в мыслей ворохе,
по чужой земле хожу я без имени.
Ни при свете дня пустого, ни в мороке
не могу тебя узреть, как и ты меня.
Моего отца ли прах здесь покоится?
Иногда твоё лицо вижу явственно –
до него хотя бы раз мне дотронуться
и хвалу судьбе воздать благодарственно.
Дай допеть мне эту песню незрячую,
твердь небесная тогда станет пухом мне.
От сапсана крылья белые спрячу я –
приближается уже гулким уханьем.
Голубиная душа, ты – скиталица,
нерастраченной любовью гонимая.
В этом мире умирая – рождаются,
унося с собою невыразимое.
Кто ещё на свете мог так соскучиться?
Папа, папочка, вставай – там же холодно!
Или смерть сию делить будем поровну.
Не могу тебя оставить на улице!


И настала тишина – доля горшая,
Доля, тошная до невыносимости.
От лица отвёл ладони замёрзшие,
Огляделся – никого нет поблизости.

Что наделали вы, травушки райские,
ветры-воры, ядовито-дурманные?

И ответил мне земли голос ласковый:
– Возвращайся, через час поминальная…




II “Vomitorium”


И был мне сон второй.


Это дом не тот.
Это дом чужой.
Стол и эшафот
о крови большой.
Стоголосый плач,
вой до хрипоты,
радостный палач,
ложе тошноты.


Я к столу подошёл – вижу разную дичь на подносах.
Исковеркано всё, словно дикий тут зверь пировал
и оставил ответ на любой из возможных вопросов,
до которых мой разум мучительно не дозревал.
На железной тарелке, подёрнута плёнкой распада,
вся в коросте и шрамах свиная была голова.
В чёрных гротах глазниц неизбывные сумерки ада –
чернота умоляла за нею последовать в ад.

– Вижу я нашу ферму, – плыл голос усталым куплетом, –
дни былые, когда ты ребёнком ко мне забегал.
Аккурат каждый день появлялся ты после обеда,
ставил миску зерна, милой хрюшкой меня называл.
Ты разведать не мог, что попал я в недобрые руки,
что восточным ножом мне глаза вырезали живьём,
ненавидя за что-то, и после чудовищной муки
умирать отнесли, на колючее бросив жнивьё.
Нас такими запомнили небо и солнце, и вечность.
Мы – застывшая память, музей рукотворного зла.
Волны новых убийств, к нам восходят, туманясь и пенясь,
и печатям седьмым в этой мёртвой дали нет числа.
Опоясали тьму вереницами остовы птичьи,
и звериные скулы толпятся на Млечном Пути,
слепы, глухи, беспамятны, святы своим безразличьем,
от былого очищены тленьем до самой кости.


И запел голосами детей хор вселенский чудовищной снеди:


– Мы с ума не сошли, коротая часы
нескончаемой силой терпенья –
это боги отпили кровавой росы
и познали восторг разрушенья.
Обитая в лесах нашей боли, они
ловят жизни себе на потеху,
и смеются расставленные западни
механическим, бешеным смехом.
Время вышло, недвижен часов циферблат.
Бесконечны пиры бессердечности.
Не вчера нас пытали, не годы назад –
каждый день, каждый час каждой вечности.

Поминайте нас, поминайте!


Я из дома бежал.
Совесть тысячи жал
выпускала и в душу вонзала.
Это сон или бред,
или страшный секрет
мне миражей поведала зала?

На высокой горе
силуэты богов
и огня исполинские тени.
И рядами в костре
мириады клыков,
словно стражи червонной геенны.


А на троне запретную книгу листал
предводитель небесных сынов Ацефал.




III “Arbiter”



За ржавой клеткою – злодей,
тот, самый главный.
Родоначальник нелюдей,
тотем безглавый.
Он говорит, но не губами –
краями раны.


– Ты видел всё, что недоступно душам смертным, -
всё, что печать седьмая спрятала от взора.
Богатства горя и греха – огни несметны.
То боль вины людской и тяжесть приговора.
Ты мог бы здесь остаться жалкой единицей,
дары порока принимать, как подаянье,
в краю свободы и величья злодеяний,
сокрытый тенью от кровавой багряницы.

Но о тебе замолвил слово вещий голубь.
Ступай из клетки вон! Беги куда угодно,
тропою ветра в камышах, дорогой водной,
в небесную ныряй златую прорубь.
Найди ту пристань, что людьми зовётся явью –
нам, обезглавленным, она – лишь сон неверный.
Нам, бессердечным все гущины – мелкотравье,
людские радости и горести – мизерны.


Тянулся нитью по песку
мой след кровавый,
и пот струился по виску
холодной лавой,
и гулом каменных дождей
звучал безглавый
за ржавой клеткою – злодей,
тот, самый главный…





IV “Desperatio”


Отличить не могу, это сон или боль пробужденья.
Сколько минуло лет, что состарился так и устал?
По Земле я скитался, до бледной луны долетал,
был золою костров, серым пеплом и лунною тенью.
Мне дышать тяжело, словно нити всех прожитых жизней
окружили, скрутились на шее смертельным жгутом.
Не исправить ошибок в чужом, неизвестном «потом»,
только призраки прошлого в сердце звучат укоризной.
В прежнем доме моём кто встречает холодное утро,
в понедельник дождливый уходит, не заперши дверь?
Что тогда не сберёг, каждый день я теряю теперь,
и на лицах родных помертвелый окрас перламутра.
Вместо мёда оставило мне невозвратное лето
только мёртвых стрекоз, только крылья сухие в траве.
Обветшалый билет в никуда хороню в рукаве,
Ведь у сердца, увы, не бывает обратных билетов.
Выйду к морю, и мне всё мерещится, будто бы кто-то
Издалёка зовёт, машет лёгкой, знакомой рукой,
словно есть у разлуки невидимый берег другой,
и вальсируют волны в пустыне неспешным гавотом…


V “Evigilo”


– Холодный лоб – он говорил, – глаза недвижные.
От тёплого касанья ты отвык,
и свет в твоих зрачках – лишь точка чёрная.
Но скоро ветер заколышет нивы пышные,
и ты, весенних трав узнав язык,
оставишь тропы, сонно-беспризорные.

Вглядись в мою ладонь, отец небесной пУстыни,
вот линии другие, новый день,
и звери все в твоём хлеву здоровые.
Того, кем был ты, волны вдаль несут без устали
в ладье скорбей, скользящей, словно тень;
а ты со мной идёшь одной дорогою.

Рука в руке, вдоль речки желтоватой…


Ко мне вернулись память и сознанье,
и, чувствуя, что близится исход,
я обнял сына – радость узнаванья
была мне наивысшей из щедрот.


Он продолжал:
– А я смогу родиться
в чужой семье, что, горем заплатив
судьбе, о счастье перестав молиться,
мою любовь поможет воплотить.
Да будут имена, новы и древни,
у дерева, судьбы и у меня,
и небу поднесёт волна на гребне
благодаренье дольнего огня.
Возьми свечу, её неспешный пламень
до сумерек храни, как жизни ключ,
но погаси, когда в густую рамень
светило унесёт последний луч.
Тогда закрой глаза – и пробудишься
в том доме, где незапертая дверь,

дождливым утром точно в понедельник…


Ответил я:
– Тебя благословляю!
С судьбой решили спор и я, и ты
на кромке ада, у истоков рая –
важней, что до прихода темноты.
Лети туда, где нет разлук и смерти,
а утром в окна льются свет и трель,
где душу голубиную, приветив,
отец и мать уложат в колыбель.
Пусть сон уснёт во мраке хвойной чащи
и будет явь, как я – не имярек,
что не родившись, умирал всё чаще,
и вот, решил родиться, умерев!

И голубь воспарил…


Померк закат,
погас костёр
безжалостных богов
горы высокой.

Я погасил свечу,
закрыл глаза.

И наступила ночь.




КОНЕЦ


13.10.2015




Излом


Когда проснулся, отирая едкий пот,
когда у ног привычно тёрся старый кот,
но в жизни новой и в другом каком-то мире,
раскрывшемся с утра в моей квартире,

я осознал, что жизни прожитой года
моей судьбою не являлись никогда,
ни капли правды, только слёзы, боль и ересь,
в которые я смог потом поверить.

Кто их придумал, - я не знаю, - может, сам,
а может, тот, кто ненавистен небесам.
Магнетизёр коснулся лба лучом рассветным,
гипноз отвёл, из дома вышел незаметно,

а я с тех пор брожу по улицам ночным,
где фонарей бездомный свет и жёлтый дым
всё спрашивают тягостной тревогой:
хочу ли я идти другой дорогой...?





Здесь повсюду стоят часовые

Здесь повсюду стоят часовые
И не слышат всечасных побоищ,
Удивляются, будто впервые
Оказался в руке пистолет.
Очень много патрульных и скорых,
Но никто не приходит на помощь –
Бездыханного кутает ворох
Перелистанных свежих газет.

В бесконечных, пустых разговорах
Перепутаны планы спасенья –
Их сложить, непростых и неспорых,
Всё равно, что умножить на ноль;
И любовь не приносит страданья,
И страданье – давно не ученье.
Бытие непреклонною дланью
Над сознанием взяло контроль.

Посылают бесцельно друг другу
Даже самые близкие люди
Мёртвых слов перелётную вьюгу
Вместо прежних живых голубей.
Ни заботы, ни ласки обычной
Нет в семейном холодном уюте.
Бьёт ребёнка отец злоязычный
И ребёнок не плачет «не бей!»

Флаг на древке и галстук на вые,
Министерства, ларьки, душевые,
И повсюду стоят часовые,
Удивлённые, будто впервые…




Гора Мэрилин
(Йохан Эдлунд)


Рыданье, Эоса багровей,
Пролилось жертвенною кровью,
Cей жизни сон, где на пути
Любовь погибла во плоти

И серебром мерцает тайна.
Я злое приглушу роптанье
И боль упрячу за стеной,
Ведь больше нет тебя со мной.

Глубокий кратер – сердца рана,
И всё так чуждо, всё так странно.
Ни страх, ни тишь меня не ждут,
Найдя в могиле свой приют.

Сверну луну – пусть глупо это,
И буду бредить солнца светом,
Где грань любви. За гранью той
Познанья вижу храм златой.

Безумие измерю златом
С улыбкой призраков крылатых,
Огнём коснусь волшебных век,
И девы взор уснёт навек.

Пожну живого поля краски,
Где неприкаянности ласки,
Что глина топкая и соль;
И серой тенью станет боль.

С мессиром спаян цепью древней,
Отрину рай и погребенье,
Клянясь зовущим божествам,
Что истину поведал вам.

(Огонь и дым в дыханье оных)

Фигуры зла, что шли за нами,
На деле оказались снами.
Впитавший сатанинский яд,
Мир дивной радугой объят.

(Думаешь, мне не плевать?
Думаешь, мне это важно?)




MOUNT MARILYN
___________________________________

by Johan Edlund


The threne my love that opens now
In cattle blood of aery brow
Con that life's a dream not to affy
As embodied matter love will die

You twinkle still in Argentine
When I palmy dout the rapid din
To force the mure, the pain I hide
As you're not longer by my side

Mazed I helmed this crater deem
Stranger than a stranger seems
Wished to shroud the sortance leer
And yarely wink the eyes of fear

Splay the moon that foolish be
And let the sunshine raving me
Beyond the love I do behold
A ken I saw, a fane of gold

I'd peize in pounds our insane blend
And phantom laid a smile I send
Eke an ounce of purple fire
And fairy eyes no longer twire

Would fain to stalk the colour fields
But tickle I shall stark lonely yield
Merely in drowning water clay
As anguish wears but shades of grey

To retain the chains of elder squire
I'd prune the funeral skies denier
Once in a while he still appeals
To remind you all it's still for real

Breathing smoke and fire

But the face of evil that haunted us
Was never ever present thus
The cupid rainbow ties an orb
In which every demon shall absorb

Do you think I care?
Do you really think I care?




Упрёк

Хоть наша жизнь – короткий срок:
Перетерпеть – и кануть в сон нам,
Но не слабеет мой упрёк
Богов нежалостливым сонмам

В том, что размеры кулака
И прихоть варвара победны,
Что позолочена рука,
Достойная лишь тени бледной;

В том, что протравливают жизнь
Беды больным, кровавым воем,
Плодя детей для новых тризн –
Детей, что быть могли травою;

Не избежать нам злой игры,
Творимой божьими перстами,
И плачут женщины навзрыд –
Те, что могли расти цветами.




Мы из племени Каина

«И сделал Господь [Бог] Каину знамение...»
(Быт. 4:15)




Нас никто не спасёт.
Мы привечены адскою мукой
за века до рожденья
и тянем анафемы нить.
Мы из племени Каина:
души отмечены буквой,*
и поэтому их
до суда никому не сгубить,


и не сделает нас
безысходности пытка сильнее –
нас убили давно
те, кто душу и жизнь даровал.
Чем вина их незримее,
тем наши страсти больнее.
И раскаянья нет,
и чернеет небесный провал.


Наши злые дороги
слезами беда окропила,
словно шрамы земли –
их не смогут разгладить дожди.
Нас Венера в ночи
молоком ядовитым поила,
и не знала любовь,
что таит скорпиона в груди.


Воздадим же хвалу
нашей спутнице верной – недоле,
не вступая с богами
в пустой, унизительный торг.
На кровавых крылах
понесём
благо слёз,
счастье боли,
и безумие сна,
и паденья смертельный восторг.




* Раши (Раби Шломо бен Ицхак) в своих
комментариях на Тору поясняет знак Каина так:
Бог начертал одну из букв своего имени на его лбу.




Во свете голом

Лейли воскресла и пришла к Меджнуну.
Они в раю раскинули шатёр,
а раем правит бог Джордано Бруно,
священникам готовящий костёр.

В раю теперь есть всякого народа:
Адам и жёны Ева и Лилит,
есть Гитлер - пейзажист, поэт Ягода,
епископ Сталин, мытарь Айболит.

Не борется никто за право слова,
во свете голом не родится тень,
там пляшет питекантроп Иегова
и Дарвин умирает на кресте.


Молодёжное

Неправда, что солнце для всех светит равно.
Оно - для красивых, счастливых, согретых.
Для всех остальных - на запястиях раны
И пятна на солнце - их больше, чем света!

Кто правилен, тот будет правильно делать,
Кто крив и неловок, тот крив и неловок.
Одна есть палитра, где чёрное в белом:
Двуличие клерков и правда тусовок.

Смирение - слабость, любовь - лишь наживка
Для тёлок сопливых и хилых ботанов.
Священно лишь "нет", остальное - фальшивка
Для тех, кто с колен никогда и не встанет.

Что я захочу, то должно исполняться.
По жизни ведут меня ветер и голод.
Ты знаешь, я прав - прекрати притворяться.
Я прав, как всегда, потому, что я молод.



Друг мой, враг мой


Друг мой, враг мой,
кого мне просить
о спасении смертью прекрасной,
если нет на меня ни болящего Бога,
ни ножа, что я мог бы приставить к усталой руке?

Друг мой, враг мой,
кровавая нить,
что нас вяжет годами напрасно,
бесконечна, как боль, не узнает итога,
и по кругу Земли нас погонит опять налегке.

Я меняю орало на меч беспощадного слова.
Хладнокровно убью, справедливый верша самосуд,
и заплачу потом втихаря от бессилия злого,
став однажды последним из всех мной убитых Иуд.

Друг мой, враг мой,
я понял теперь,
что ни разу ни пробовал света,
ни глазами, ни сердцем, хоть прожил так много,
но в реке был сухим, и свободно ходил по реке.

Друг мой, враг мой,
ни голубь, ни зверь
не дарует напрасных ответов.
Вот и нет на меня ни болящего Бога,
ни ножа, что я мог бы приставить к усталой руке.

Все друзья предадут, а враги победят и забудут.
Друг мой, враг мой, извечно одни мы с тобой на Земле.
Ты спасаешь Христа, я опять превращаюсь в Иуду
и хожу по воде, и учусь оступаться во мгле.




Заметки на полях


- Ты говно! Ты говно! Ты говно!
- Верно мыслишь, Иаков, но
как быть с тем, что живя так давно,
не воняет нисколько оно?



* * *


Была весна, смердела плоть.
По кладбищу я шёл послезапойно,
С тревогой странной будто понимая,
Что не купался добрых десять дней...



* * *


Ох, Егорушка ты, мой Егорушка!
Заведу-ка я тебя за бугорышко

И осчастливлю...



* * *


В "Союзпечати", помню, на витрине
Звезда морская как-то оказалась,
В пакетике, сухая, красовалась
В таком неподходящем магазине.

Я умолял сестру купить звезду мне
Недели две, а может быть, и месяц.
И вот купила! Я был счастлив, дурень...
Но в тот же вечер, как красноармеец,

Звезда погибла смертию героя...


Застукала меня за тихой дрочкой
(Да, я дрочил, хоть мне и запрещали)
Сестра и в гневе, доходя до точки,
Раскинув ручки, страшно верещала.

Потом в руке скорвекала звезду
И выбросила прах её в ****у!

Под дикий плач мой, как с небес, летело
Звезды моей разломанное тело -

С небес иных, что выше глаз и шей,
С небес, что ростом в девять этажей.




* * *



Светит мне ненужная звезда,
Словно я опять нашкодил дома...
Между нами чья-то борода
Памятью богатой траходрома.
На его руинах я лежу.
Хрупкое прохрустовое ложе,
Лишь усну, подкидывает жуть
В сон, и я скулю, и я еложу.
Вижу там кислотные дожди
Вижу там зелёные рассветы!
На остоебенившем пути
Ждут меня знакомые сюжеты.


Припев:

О, грыжа, бандаж мой тугой,
Боевая награда за резвость!
Подагры довольно одной,
Чтоб жить навсегда расхотелось.


Только позабыть никак нельзя
Сколько тут милашек возлежало,
глупые красивые глаза
и словечки острые, как жала.
Только между нами борода,
Остеохондроз и бормотуха...
В небе пресловутая звезда -
мелкая, назойливая муха...



Припев тот же
1 раз!



* * *


В сентябре мне исполнилось -34 года жизни. Что? Говоришь, мол, возьми по модулю?
Разве ты не слыхал по новостям, что модуль упал в океан? Да, да, опять нестыковка вышла...
А у нас продолжается нежизнь.

Смерть глянула на меня прищуренной глазницей и пометила знаком "+" ещё одну дату
в своём календаре.



* * *



Заметки на полях радьоактивных
Оставили небесные кроты.




One Kiss To Die

I know that you don't love me
You didn't even like me
Thanks for you just don't hate me
And for this friendly hug

I'm not your type of body
My face is almost ugly
My mind is really buggy
But not afraid to try...

Your tender kiss could lift me
Right up the very heaven
Jeez! Up that fucking haven
Or did I ask too much?

If you do I would bless you
Refuse - I will not blame you
And I just close my eyes now
Will silence talk to me?

You kissed me, tipped the wink then
And smiled and left my bed then
And walked into the mist and
You disappeared...

And happy like a moron
I stepped into the morning
The megatons of pain I
Could carry on my back

And light as pigeon's feather
I zoomed up to the housetop
And I just closed my eyes and
Fell down like fucking star

And when my kinda body
Crashed to the shit some down there
Twas ever happiest moment
In all my losers' life

I know they'd never love me
They always didn't like me
Thanks if some didn't hate me
For didn't give a hug

(I've died a happy man)

I'm not their type of body
I have become that ugly
That bullied ugly duckling
Now I don't give a fuck!





20.10.2015