О, внезапный, о, страшный, о, вкрадчивый...

О, внезапный, о, страшный, о, вкрадчивый...
Юрий Радзиковицкий
                О, внезапный, о, страшный, о, вкрадчивый…
                Огонь

                Всё в мире из огня. Мир есть, был и будет
                вечным огнём, мерами затухающий и мерами
                возгорающийся.
                Гераклит Эфесский
                Огонь  - это нечто глубоко личное 
                и универсальное.
                Гастон Башлар
                Тогда огонь зажжённого костра
                Оповестил зверей о человеке.
                М. Волошин

Не знаю как вы, мои читатели, а я застал то время, когда радио безраздельно хозяйничало в доме. И у меня свои были привязанностей к нему.  Однако главной из них был «Клуб знаменитых капитанов», еженедельная  трансляция в урочный день, в урочный час. Истории, рассказанные знаменитыми персонажами великих книг - Гаттерасом, Немо, Григорьевым,  Тартареном, Мюнхгаузеном, Гулливером и другими, впечатляли тогда  моё юное сознание.  А их песенка, которой начинались эти передачи, просто зачаровывала:
В шорохе мышином, в скрипе половиц
Медленно и чинно сходим со страниц,
Шелестят кафтаны, чей там смех звенит,
Все мы капитаны. Каждый знаменит.
И тут мне пришла мысль: «Почему бы не возродить традицию? И не пригласить вас, читатели, на заседание подобного клуба?»  Представьте себе значительное по своим размерам помещение. Что-то среднее между огромной комнатой и залом средней величины. В центре -  массивный приличных размеров овальный стол цветом под морёный дуб. Столешница его покоится на  четырёх причудливо изогнутых основательных ножках, напоминающих скорее конечности какого-то доисторического исполинского существа. Так и кажется, что вот-вот за ними вернётся  их хозяин, и содрогнётся всё от грозных и страшных рыков, наподобие тех, что мы слышали «В парке Юрского периода». И содрогаться здесь было чему. Вокруг стола были расставлены  стулья, сиденья и спинки которых были оббиты зелёным велюром. И на каждой спинке можно было прочесть золотистую вышитую надпись: клуЗав. Такая же надпись   была и  на всех предметах сервиза на двенадцать персон, а также на салфетках и пепельницах. Она же украшала изящные головные уборы и симпатичные фартучки двух молодых очаровательных официанток, что торопились накрыть и украсить стол к приходу членов клуба. В бликах настенных канделябров тускло мерцали  в тяжелых рамах изображения каких-то персон. При ближайшем их  рассмотрении  все сомнения исчезали. Это была галерея героев. Но не тех, кто на поле брани сыскал себе славу и право на память благородных потомков. Это были и не отважные путешественники,  и не  прославленные мореходы, и не первопроходцы далёкого космоса, и  не …   Да они вообще никогда не жили среди людей. Но в них  всегда нуждалось человечество. Это были художественные изображения литературных героев, властителей дум многих поколений, некие высокие нравственные эталоны, явленные миру выдающимися писателями и поэтами разных времён и народов. Были здесь и портреты антигероев, которые потрясли умы и души читателей невероятной степенью зла, сотворённого ими. На  посетителей со стен смотрели князь Игорь и вещий Олег, Чацкий и Онегин, Обломов и Рахметов, Чичиков и Остап Бендер, Жан Греннуй и Морриати, Фродо и Гарри Поттер, Дон-Кихот и д`Артаньян, Анна Каренина и Татьяна Ларина, Анжелика и Скарлетт  О;Хара, и многие другие. При этом надо заметить, что они  так нерасторжимо были связаны с судьбами многих людей, что лирическому  герою  одного из стихотворений Михаила Светлова, который тревожился за судьбы своих любимцев, пришлось обратиться к писателям    настоятельной просьбой.
Товарищи классики!
Бросьте чудить!
Что это вы, в самом деле,
Героев своих
Порешили убить
На рельсах,
В петле,
На дуэли?..
Прозвучал протяжный удар гонга,  и двое служащих   медленно раздвинули тяжёлые портьеры, закрывавшие высокие двери, приглашая гостей пройти вовнутрь.
 Не спеша, обмениваясь какими-то фразами на ходу, приглашённые стали заходить, при этом кто-то сразу отправлялся к столу и занимал место за ним, а кто-то  располагался в уютных креслах, что то тут, то там стояли у стен, а между ними можно было увидеть  медные  скульптуры древнеримских и древнегреческих писателей: Катулла, Плиния, Тертуллиана, Тибулла, Ксенофонта, Лукиана, Анакреона, Аристофана, Гомера, Софокла.
И если присмотреться, то можно было сообразить, что присутствующих здесь  было  столько, сколько  смотрело на них изваяний великих классиков мировой литературы – десять. Да и по роду своей деятельности они были собратьями этим  величественным мужам. Все вошедшие были знаменитыми писателями, и их слава  перешагнула все мыслимые пределы.
   Я думаю, что сейчас мне надо остановиться и объяснить, о чём собственно идёт речь. Я попытался себе представить событие, которое в реальной жизни никак не может произойти – заседание Клуба Знаменитых  Авторов, то есть заседание клуЗава.  Конечно, можно задаться вопросом: «А что тут необычного, чего бы писателям, даже если они и суперзнамениты, не организовать свой клуб и не собираться? Чем они хуже любителей почтовых марок?» Всё это так. Но дело в том, что некоторые из них давно ушли в мир иной, а другие, хоть и живы, находятся так далеко друг от друга, что  вряд ли могут быть членами одного клуба. Но они  всё же здесь собрались, и вот-вот начнётся заседание этого странного клуба. Зачем  мне нужно было придумывать такое немыслимое? А вот зачем. Когда бы ни жили писатели,  в какой бы стране они ни творили, предметом их рассмотрения была жизнь отдельного  человека или какой-то части общества в обстоятельствах выбираемого авторами исторического времени. И это изучение выбираемого объекта было связано с общими для большинства писателей проблемами. Это были попытки ответа, скажем, на такие актуальные вопросы, как «Что такое счастье?», «Что такое любовь?», «В чём суть отношений Бога и человека?» Именно  ответы на такие  и многие другие вопросы искали читатели   в популярных книгах.  И мне представилось интересным собрать несколько писателей за овальным столом  и предложить им порассуждать на один общий для них всех вопрос. И этот вопрос был  сформулирован следующим образом: «Отчего зависит судьба человека?» При этом было поставлено единственное условие, что каждому автору при ответе на этот вопрос надо исходить из рассмотрения жизни отдельного человека, описанной на страницах  одного  своего известного произведения. И вот приглашённые писатели собрались, маленькое чудо совершилось, и я вас, мои читатели, приглашаю присесть вместе со мной где-нибудь в некотором отдалении в этом зале и внимательно понаблюдать за беседой именитых гостей, которая скоро начнётся.
Только мы с вами незаметно расположились, как прозвучал второй гонг, и не успели стихнуть его басовитые переливы, как все знаменитости уже сидели за овальным  столом и ждали третьего удара гонга. Он не заставил себя долго ждать, и в момент его затухания  в помещение энергичной походкой вошёл ещё один знаменитый автор и сел за председательское место во главе стола, а за его спиной на стене висело изображение любопытного литературного героя, полностью соответствующее авторскому описанию.
 "Два глаза упирались в лицо смотрящего на этот на портрет. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый - пустой и чёрный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо …было скошено на сторону, правый угол рта оттянут к низу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице …как будто навеки сжёг загар" Под этим жутковатым портретом можно было прочесть надпись: «Воланд»
А теперь позволь мне представить вам только что вошедшего господина. Это был Михаил Афанасьевич Булгаков, человек с удивительной судьбой и с не менее удивительным литературным талантом. «Необыкновенно элегантный, подтянутый, со всё видящими, всё замечающими глазами, с нервным, очень часто меняющимся лицом»,  он появился «в лихо отглаженной чёрной паре, чёрном галстуке-бабочке на крахмальном воротничке, в лакированных, сверкающих туфлях, и ко всему прочему ещё и с моноклем, который он иногда грациозно выкидывал из глазницы и, поиграв некоторое время шнурком, вставлял вновь, но, по рассеянности, уже в другой глаз…» Многие из присутствующих его хорошо знали и приветствовали дружелюбными улыбками и шутливыми репликами. Через некоторое  время Михаил Афанасьевич попросил тишины и обратился к сидящим за овальным столом:
- Господа. Я рад нашей новой встрече в этом уютном клубе. Надеюсь, что вы уже заметили  удивительное изобилие всяких вкусностей на столе перед вами. Хочу выразить личную признательность нашим очаровательным хозяйкам и надеюсь, что вы все присоединитесь к этой моей благодарности, выразив её не только изящным слогом, но и отдав должное  этим манящим яствам. Хотя гастрономические изыски всё  же не являются целью нашего  нынешнего сбора. Всё это так, между прочим. А если переходить к теме нашего сегодняшнего заседания, то она, как вам уже было сообщено заранее, формулируется следующим образом «Жизнь человека как предмет художественного исследования». И перед началом дискуссии я хотел бы вот на что обратить ваше внимание. В моём  романе  «Мастер и Маргарита» состоялся такой диалог между Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Христос,  и Понтием Пилатом, прокуратором Иудеи:
- Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? - спросил арестант, - если это так, ты очень ошибаешься.
    Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
    - Я могу перерезать этот волосок.
    - И в этом ты ошибаешься, - светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, - согласись, что перерезать волосок уж, наверно, может лишь тот, кто подвесил?
 Помолчав и проделав очередную манипуляцию с  моноклем, и в очередной раз перепутав глаз, куда его надо было вернуть, Булгаков продолжил:
- Многое разделяет этих двух так не похожих друг на друга собеседников, но понимание, что жизнь, судьба человека подвешена на нити, то есть нечто такое, что им управляет, их сближает. И хотя многие прочитывают этот мой роман как некую сатиру на советскую систему, или как авантюрно-плутовскую историю, или даже как  мистический опус, мне  же он мыслился, как попытка ответить на только что поставленный в этой аудитории вопрос: «Так кто же подвесил человека? Кто же имеет власть над его судьбой?» И многие персонажи и коллизии моего романа являются иллюстрациями к ответам на этот вопрос. Скажем, к таким, как власть, рок, Бог, случай, любовь, страсть, сам человек.
И в начале нашей дискуссии я бы хотел предложить  её участникам   рассматривать предложенную тему под углом только что предложенной проблематики: так кто же подвесил ваших героев на дорогах его жизни?
И для затравки, я хочу напомнить строки из письма одного из вас, здесь присутствующего, к Корнею Чуковскому, написанные в 1902 году. Прошу внимания, господа.
    Мне не важно, кто он, герой моих произведений. Мне важно только одно – что он человек и как таковой несёт одни и те же тяготы жизни.
- Леонид Николаевич, после прочтения этого  вашего заявления я почувствовал себя как та юная барышня, кажется, Катенька Одинцова из тургеневских «Отцов и детей», когда она услышала от этого невообразимого чудака Базарова, что деревья все одинаковы. Ужели и вы  с ним согласны, что и человеки все  одинаковы, и  управляют  ими только тяготы земного бремени?
   Человек средних лет, «с красивым смуглым, точёным, декоративным  лицом, поражающим сочетанием правильности, энергии и напряженной выразительности своих резких черт, с небольшой бородкой и чёрными длинными волосами», «лишь в немногих местах прорезанных белыми нитями», одетый «в пиджак табачного цвета», мягко, «просто и доброжелательно», заговорил в ответ:
- Милейший Михаил Афанасьевич, стоит ли делать такие обобщения на основании нескольких строчек из  моего письма. А вот что касается затронутой вами проблемы, я думаю, что по ней я со всей откровенностью высказался в своей пьесе «Жизнь человека». Дайте мне немножечко времени: я хочу процитировать кое-что из вступления к ней, которое там произносит некто в Сером.  Извините, минуточку, пожалуйста…
   Пока автор вспоминает, я хочу его вам представить. Это Леонид Андреев -  очень популярный  в России писатель начала двадцатого века.
 - Надеюсь, моё молчание было для вас всех не очень утомительным? Вот этот текст. Надеюсь, что его размер не очень утомит вас, вы ведь знаете мою страсть к длиннотам, -  несколько смущённо усмехнувшись, добавил он.
В ночи небытия вспыхнет светильник, зажжённый неведомой рукою,— это жизнь Человека. Смотрите на пламень его — это жизнь Человека.
Родившись, он примет образ и имя человека и во всём станет подобен другим людям, уже живущим на земле. И их жестокая судьба станет его судьбою, и его жестокая судьба станет судьбою всех людей. Неудержимо влекомый временем, он непреложно пройдёт все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верху к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимается нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несёт ему грядущий день, грядущий час — минута. И в слепом неведении своём, томимый предчувствиями, волнуемый надеждами и страхом, он покорно совершит круг железного предначертания.
Вот он — счастливый юноша. Смотрите, как ярко пылает свеча! Ледяной ветер безграничных пространств бессильно кружится и рыскает, колебля пламя,— светло и ярко горит свеча. Но убывает воск, съедаемый огнем.— Но убывает воск.
Вот он — счастливый муж и отец. Но посмотрите, как тускло и странно мерцает свеча: точно морщится желтеющее пламя, точно от холода дрожит и прячется оно. Ибо тает воск, съедаемый огнём.— Ибо тает воск.
Вот он — старик, больной и слабый. Уже кончились ступени жизни, и чёрный провал на месте их,— но всё еще тянется вперед дрожащая нога. Пригибаясь к земле, бессильно стелется синеющее пламя, дрожит и падает, дрожит и падает — и гаснет тихо. Так умрёт Человек.
- И, на мой взгляд,  есть только одна сила, которая властна над ним – это природа, её неотложный и неумолимый закон – закон смертности всего живущего под солнцем, закон конечности бытия рождённого для жизни. Суровость этого закона вызывает у человека желание бунтовать. Вот как сам Человек говорит об этом:
«...Я смел и силён, я зову Тебя на бой. Поблестим мечами, позвеним щитами, обрушим на головы удары, от которых задрожит земля! Эй, выходи на бой! <...> Побеждая, я буду петь песни, на которые откликнется вся земля: молча падая под Твоим ударом, я буду думать лишь о том, чтоб снова встать и ринуться на бой! В моей броне есть слабые места, я знаю это. Но, покрытый ранами, истекающий алой кровью, я силы соберу, чтобы крикнуть: «Ты ещё не победил, злой недруг человека!»
 Но природа не отвечает на эти призывы человека. Этот её закон вечен и неодолим.
- Я бы хотел несколько разрядить напряжение, которое было создано предыдущим коллегой, - осторожно промолвил пожилой автор, лет шестидесяти, европейской внешности. Я зачту вам пародию на моего «Парфюмера», найденную мною в сетях интернета. Весьма забавная, смею вас всех заверить.
Запах Волка был омерзителен. Он пах, как пахнет каморка дубильщика, в которой разлагались трупы. От его грязной, серой шкуры, исходил непередаваемый запах мертвечины, сладко-горький, вызывавщей тошноту и омерзение. Сам Волк не чувствовал этого, он был полностью сосредоточен, он любовался Красной Шапочкой. Она пахла фиалкой на рассвете, тем непередаваемым запахом, который бывает у цветов лишь за пару минут до рассвета, когда еще бутон не полностью раскрылся.
- Хотя уже  почти тридцать лет я известен в мире читателей, как автор романа «Парфюмер», всё же хочу представиться. Патрик Зюскинд, проживаю то в Германии,  на своей родине, то в Париже. Веду достаточно непроницаемую жизнь: избегаю всяких встреч и не даю интервью, и, мне кажется, что  поклонникам известны только три  моих изображения.
 А что касается темы нашего заседания, то я категорически не согласен Леонидом Николаевичем. Мне думается, что трагичность бытия человека в связи с его смертностью  не столь актуальна,  и не она определяет бегущий день его бытия. Трудно представить человека, который каждодневно об этом думал бы и страдал. И если это так было, то это был путь к душевной болезни, к шизофрении. Я полагаю, что человек находится под сильным диктатом той или иной страсти, страсти, не знающей меры и границ дозволенного.  Вот  именно такая страсть овладела с детства моим героем Жаном-Батистом Гренуем, подчинила, изломала, обрекла на одиночество и уничтожила физически. Его страстью был аромат, запах, ещё один мощный язык, на котором говорит человечество. Именно из-за этой страсти он совершил  многочисленные убийства и насилия.
 Вот несколько выдержек из романа, характеризующих объект страсти моего героя-выродка рода человеческого, жившего во Франции восемнадцатого века.
• Аромат проникает в самую глубину, прямо в сердце, и там выносит категорическое суждение о симпатии и презрении, об отвращении и влечении, о любви и ненависти. Кто владеет запахом, тот владеет сердцами людей.
• В аромате есть убедительность, которая сильнее слов, очевидности, чувств и воли. Убедительность аромата неопровержима, необратима, она входит в нас  подобно тому, как входит в наши лёгкие воздух, которым мы дышим, она наполняет, заполняет нас до отказа.
• Он научится сохранять запахи, чтобы никогда впредь не упустить столь совершенную красоту.
• Запах – душа существа.
Эта страсть подчинила  главного персонажа, исковеркала его жизнь, обрекла на одиночество и уничтожила физически, приведя к  гибели в страшных мучениях при фантастических обстоятельствах.
Они кинулись к этому ангелу, набросились на него, опрокинули его наземь. Каждый хотел коснуться его, каждый хотел урвать от него кусок, пёрышко, крылышко, искорку его волшебного огня. Они сорвали с него одежду, волосы, кожу с тела, они ощипали, разодрали его, они вонзили свои когти и зубы в его плоть, накинувшись на него, как гиены.
     Но ведь человеческая плоть отличается прочностью, и её не так-то просто разорвать; когда четвертуют преступника, даже лошадям приходится тянуть из всех сил. И вот засверкали ножи, кромсая мышцы, и топоры, и мечи со свистом опустились на суставы, с хрустом дробя кости. В кратчайшее время ангел был разделён на тридцать частей, и каждый член этой дикой своры ухватил себе кусок, отбежал в сторону, гонимый похотливой алчностью, и сожрал его. Через полчаса Жан-Батист Гренуй до последней косточки исчез с лица земли.
Одна порочная человеческая страсть породила другую, не менее ужасную.
- Как я пОгляжу, гОразды вы,  сОвременные автОры,  стращать свОих читателей, - раздался сразу по окончанию  чтения жутковатого отрывка  глуховатый низкий голос с характерным оканьем. Голос принадлежал высокому, сутуловатому, худощавому   человеку средних лет. «Огромные кисти  /его/ рук были в полном несоответствии с узкими плечами и лёгким станом».  Он сразу привлекал к себе внимание и другими подробностями своей внешности. Притягивали к себе и «одухотворенное лицо простолюдина с широким ртом, и морщинистый высокий лоб с зачёсом коротких волос, и нахмуренные клочковатые брови над глубоко запавшими глазами и колючие рыжеватые моржевидные усы. Всё это делало /его/ лицо  сосредоточенным, даже угрюмым. Глаза, цепкие, острые, всё схватывающие, светлые и сияющие, как бы изнутри освещённые  и способные плакать от радости...»
- Надо же, и насколько кусков разорвали беднягу, подсчитал, на тридцать, не больше и не меньше... Автор пугает, но меня это как-то не забирает. Видно, толстокож стал… Да, страсти дело не шуточное. Ещё старик Шекспир ими пугал: в пятых актах его трагедий вся сцена в крови. Так и
вспоминается  пушкинское из его «Цыган»:
    И всюду страсти роковые,
     И от судеб защиты нет.
- Mein Got, прости, сорвалось. Мой Бог!  Здесь сам великий Максим Горький присутствует! Вот так встреча с одной из высочайших вершин русской литературы двадцатого века!  Весьма рад, но не могу согласиться с вашим выводом, метр. Разве не страстями живёт главный персонаж романа «Жизнь Клима Самгина»? Ведь если изъять из четырёхтомной эпопеи всего любовные истории вашего Клима Ивановича и издать отдельной книгой, то получится потрясающий любовно-романтический бестселлер с такой вакханалией страстей, что он и дня не продержится на прилавках.  Как до такого ещё никто не додумался?
- Нет, батенька, не страсти любовные занимали Клима, хотя они и изрядно его потрепали.  Вам, наверно, известны такие строки из «Мцыри» Лермонтова?
Я знал одной лишь думы власть.
Одну, но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Так  и мой Клим Самгин всю жизнь был томим одной страстью. Но это была не любовная страсть.
Многие годы из своей сорокалетней жизни  он «чувствовал, что он живёт накануне  открытия новой, своей историко-философской истины,  которая  пересоздаст его, твёрдо поставит над действительностью  и  вне всех старых, книжных истин. Ему  постоянно мешали домыслить,       
дочувствовать  себя и  своё  до  конца.  Всегда  тот или другой человек  забегал  вперед, формулировал настроение Самгина  своими  словами».
   Клим Иванович, осознающий себя русским интеллигентом, полагал, что в мире есть только одна власть над человеком: власть мысли, идеи, слова. И человеку нужно только правильно выбрать истинную из них и подчинить этому выбранному свою жизнь и судьбу.
 Если вас, господа присутствующие, не утомит, то вот несколько иллюстраций из моего романа  к такому бесконечному и драматичному для него поиску:
* Нередко  казалось, что он до того засыпан чужими словами, что  уже  не видит себя.  Каждый  человек, как бы  чего-то  боясь, ища  в  нём союзника, стремится накричать в уши ему что-то своё; все считают его приемником своих мнений,  зарывают его в песок слов.
* Но,  просматривая идеи,  знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не  мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о  фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они - чужие, не говоря о том, что многие из них были органически враждебны, а иные - наивны
до смешного.
* Самгин утверждался в своём взгляде:  человек есть система фраз.
*  В него извне механически вторгается множество острых, равноценных мыслей... Он чувствовал, что в нём кружится медленный вихрь различных мнений, идей, теорий, но этот вихрь только расслабляет его, ничего не давая, не всасываясь в душу, в разум. Иногда его уже страшило это ощущение самого себя как пустоты, в которой непрерывно кипят слова и мысли — кипят, но не согревают.
* Зачем ему эти … бесконечные, бесплодные думы, в которых  так легко исчезает сознание внутренней свободы и права  жить по  своим законам, теряется  ощущение своей  самости, оригинальности  и  думаешь как бы тенями чужих мыслей?
* Он не доверял случайным мыслям, которые изредка являлись у него откуда-то со стороны.
* У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык.
Он, как Моисей, водил себя сорок лет по перекрёсткам идей и мнений. Пытался даже написать об этом книгу под названием «Жизнь и мысль». Но книга не была написана, путеводные идеи не были найдены. А в душе образовалась огромная пустота. Ведь недаром, первоначально я этот роман хотел назвать «История пустой души».  И всё это усугубляет тот факт, что, будучи бездарным в поисках направляющих его жизнь идей, он был совершенно бездарен в любви, в отношениях  с людьми, в жизни в целом, демонстрируя при этом подчас моральные качества весьма сомнительного толка.
- И так, господа, - сразу после того, как Максим Горький закончил своё выступление и, откинувшись в кресле и тепло улыбаясь, окинул всех взглядом, как бы говоря, что ещё много чего мог поведать, но, мол, пора и честь знать, заговорил ведущий:
- Я могу подвести некоторые итоги очень полезному,  на мой взгляд, состоявшемуся уже обмену мнениями. Всем выступавшим очевидно ясно, что есть много сил, которые определяют жизнь человека. Ими в этом плане были уже названы и  законы  природы, и страсть, и идеи. Последующие авторы ещё добавят в этот список, но сейчас я хочу объявить перерыв: нам надо немного отдохнуть, расправить косточки и несколько  погурманичать.
  Однако, тут я, мои читатели, предлагаю покинуть это заседание знаменитых писателей и отправиться к другому, не менее интересному. Я приглашаю вас на заседание клуба знаменитых поэтов.  Все они, жившие в разные исторические эпохи, собрались за круглым столом для обсуждения темы: «Огонь как антропологический фактор».  Предварительно было также  оговорено, что во всех представляемых в выступлениях участников произведениях мыслеобраз огня обязательно должен присутствовать. Однако определённым оговаривалось, что он должен быть связан с живым огнём, со всеми свойствами первоогня, который когда-то был приручён человеком. Поэтому все поэтические изыски в части метафорического/метафизического/ огня не должны употребляться. В данном случае имелись в виду такие изыски как огонь в крови, в сердце, в глазах, в душе, огонь любви, желания, страсти, нетерпенья, тоски, ненависти и тому подобные художественные тропы. Так что Николай  Некрасов не смог бы на этом  уникальном собрании процитировать свои известные строчки:
Когда горит в твоей крови
Огонь действительной любви,
Когда ты сознаёшь глубоко
Свои законные права, -
Верь: не убьет тебя молва
Своею клеветой жестокой!
Да и Фёдор Сологуб не мог бы здесь признаться, что «огонь, пылающий в крови его, его не утомил». И трудно поверить, что и самому Пушкину не было позволено здесь прошептать: «В крови горит огонь желанья…» и Дмитрию Мережковскому объявить, что «еще огнём горит мой взор…»
И никто не стал  бы поражаться декларацией Марии Петровых. Ведь её нельзя было произнести из-за того что в ней был не тот огонь:
Я думала, что ненависть – огонь,
Сухое, быстродышащее пламя,
И что промчит меня безумный конь,
Почти летя, почти под облаками…
Но ненависть - пустыня.
Что же  до  Николая Языкова, то и он в таком случае был бы лишён возможности  поделиться вот таким искренним воспоминанием:
Какой огонь тогда блистал
В душе моей обвороженной,
Когда я звучный глас внимал,
Твой глас, о бард священный,
Краса певцов, великий Оссиан!
Как не жаль и мандельштамовские строки тоже оказались бы под запретом:
Огонь пылает в человеке,
Его унять никто не мог.
Тебя назвать не смели греки,
Но чтили, неизвестный бог!
Все необходимые пояснения сделаны, так что можем переходить к уже упомянутому собранию клуба знаменитых поэтов. Надо сразу заметить, что для всех было достаточно неожиданным  предложение, которое сделал ведущий этого заседания в начале  обмена мнениями по предложенной проблематике. Вот синопсис этого выступления:
- Уважаемые метры поэтического слова, я хотел бы обратить ваше внимание на следующее историческое обстоятельство в многовековой  коллаборации человека и огня. С момента её возникновения домом, пристанищем, очагом для огня, вступившего с человеком в непростые отношения, был костёр.  Не важно, где это стало возможным в истории становления и развития человеческого рода: в районе африканского озера Туркана, в местечке Кооби-Фора, что в Кении, или в пещере Вондерверк на территории ЮАР, или в израильской пещере Кесем близ Тель-Авива,  или во французской Бретани на стоянке Менез-Дреган, или в испанской пещере Боломор – везде костёр сыграл существенную роль в развитии земной цивилизации.  Жарение, варка, копчение пищи сделали её более энергоёмкой, что позволило разительно совершенствовать мозг и мыслительные процессы в нём. Немало важно отметить, что термическая  обработка пищи на костре способствовала более длительным срокам хранения. Создание костром атмосферы повышенной температуры способствовало  снижению заболеваемости и продлению длительности жизни человека. Костёр, по этой или по другим причинам, стал центром коммуникации, способствуя сплочению рода, обмену знаниями, возникновению и развитию языка. Немаловажную роль  он в совершенствовании орудий труда: берёзовый дёготь и силкритовые  каменные пластины для копий, заострение концов для палок-копалок и тех же копий. Именно костёр научил человека плавить медь, что привело к переходу  от каменного к медному веку, а далее – к железному. Вы спросите, зачем вам эти антропологические факты. Я и отвечу вот как. Если в истории огня костёр занимает столь важное место, то давайте обменяемся мнениями по вопросу: каков мыслеобраз костра в вашей поэзии? 
И первым автором, который сегодня выступит, будет  Зинаида Миркина, известная поэтесса ХХ  и начала XXI века. Однако я её несколько задержу и зачитаю вам отрывок из её замечательной работы, посвящённой Марине Цветаевой.
Когда один из титанов украл огонь, он был жестоко наказан. По сути, Прометей сделал то же, что Люцифер. Только одна религиозная традиция прокляла дерзновенного; другая - оставила векам образ благородного страдальца. И гуманистическая традиция до сих пор рав-няется на Прометея, хотя Прометеев огонь грозит спалить этот мир.
Прометей украл огонь у богов и отдал его людям. Он хотел, как и тот золотой змей из райского сада, чтобы люди «сами стали, как боги»... (Всего-навсего. И за такую малость...).
Впрочем, он ведь был добр. Он хотел избавить людей от жестокости богов - стихий - природы. Намерения у него были благие. Те самые, которыми ад вымощен.
Как бы то ни было, огонь был украден, присвоен. Ибо огнем может по праву владеть только тот, кто способен сделать его силой созидательной, а не разрушительной: Созидатель жизни
Но разве Бог не даёт огонь жизни всем? Разве во всем живом нет огня? И разве не назвал Бог первого ангела Люцифером – Светоносным?
Назвал. Люцифер - тот, кому Бог доверил свой Огонь. Поручил нести. От Бога к Богу. Огонь должен был служить Богу. А ангел - как всякая тварь – только носитель и хранитель огня.
Священный огонь, данный нам, не принадлежит нам, как сама наша жизнь, как наша душа. И, однако, надо нести и хранить Божий огонь Светоносный ангел пал тогда, когда назвал Божий огонь своим' Себя - высшим. Самым высшим - Богом. Но тот, кто чувствует себя самым высшим, тот, кто меряется с другими, - не Бог и Богом быть не может.
Бог тот, для кого нет других. Все - в Нем и Он во всех. Тварь такими категориями не мыслит. Тварь не может обнять и вместить вся и всех Тварь - одна из множеств. Если огонь находится на службе у твари, он сжигает одних для других. Он становится смертоносным.
Огонь может принадлежать только Творцу, только Всецелому Духу который не делится на части и не может противостоять никому У него нет врагов. Ибо все - Он, все - Одно. Он живет в другом измерении (не от мира сего, не от мира частей: Он - целостность)
Есть древнее изречение: Христос - подлинный Люцифер (под¬линный носитель огня).
Человек, у которого все выжжено, прожжено насквозь его «я» (эго) человек, который стал един с Богом, - всецелый человек - вот кто вынес божественный огонь, вошел в него, слился с ним и не сгорел стал светом. Он не отказался от огня. Ни одной искры не уронил Всё собрал. Душа его горела великим пламенем. Накал этого пламени был такой, что людям трудно было вынести его, трудно глядеть в упор
И все-таки пламя это никого не сжигало. Сердце его горело и не сгорало, как куст неопалимой купины. Жизнетворная любовь Этой любви ничего и никого не надо присваивать. Она открыла источник жизни внутри самой себя. Все – внутри.
Многие из вас, уважаемые метры, могут сказать, что Зинаида Миркина высказывается не  о том огне. Не соглашусь. Хотя  в значительной части  своего текста  - не о том. Но согласитесь: как сказала! И теперь, наконец, слово этой поэтессе.
 Благообразная седовласая пожилая дама  оторвала свой взгляд от листочков, лежащих перед ней на столе, и посмотрела на собеседников внимательным взором на собеседников сквозь стёкла своих солидных очков. Помолчала некоторое время и медленно стала говорить, казалось бы, взвешивая каждое слово:
- Странно мне слышать о каком-то таком и не таком огне. Он един в своей утилитарности и, если угодно, метафизичности. Я как-то писала в своём эссе о Цветаевой о метамагии огня: «Первый ангел, самое совершенное творение, дерзнувшее овладеть огнем, оказался носителем зла. Что же отказаться от огня, от стихии? Но это равносильно отказу от жизни. Жить без огня, жить без энергии, без жизни - нельзя. Так - не жить? Или жить и искать что-то третье? Возможности истинного прочного равновесия духа и плоти, добра и стихии?
Огонь жизни не может быть грешен - вот что знала глубинным - пророческим - поэтическим знанием Марина Цветаева. Сновиденным знанием, «отродясь» знала. Верой. Верила в жизнь. И верила в Дух. И потому чувствовала, что жизнь и чистая духовность должны были слиться в одно.
Нет, не гасить огонь, а сжечь все тёмное и выйти в белизну света. Дорасти до белого накала.
В письме Пастернаку в 1926 году она писала о трех видах огня, которые соответствовали для неё трём степеням любви. Огонь и есть любовь. Но есть огонь, который хочет только плоти и вполне насыщается плотью. Это «огнь-ал (та, с розами, постельная)», чувственная, самая поверхностная любовь.
Это для Марины Цветаевой вообще «не в счёт, не любопытно».
Проблема начинается с другого огня - любви к душам, души - к душе. Огромная, стихийная, неукротимая ничем сила, пламя, сжигающее всё, что встанет на пути его, - огнь-синь. Так она его называет. Синий, как небесная лазурь, так любимая ею, а может быть - и как адское пламя... Этот огонь одновременно и одаряет жизнью, и отбирает жизнь. Кого-то одаряет, у кого-то отбирает. А может быть - одну и ту же душу он и наполняет всем жаром жизни, и убивает. Одновременно. Это уровень страстей, уровень многобожия и трагического выбора между богами. Это уровень Маруси и Молодца. Огонь этот нуждается в пище, как упырь в свежей крови. Кого-то он сжигает, и остаются в пространстве «огромные лоскутья пепла» (то же письмо). Да, это не только пламя жизни, но и пепел смерти. И душа содрогается. Ей надо выбирать между жизнью и добром. Отказаться либо от жизни, либо от жалости и добра. Не жить - или жить по законам дикой природы - леса, зверя - силы, а не добра».
А что касается костра, то я, как истовый огнепоклонник, так мне кажется, кто-то именовал меня в интернет-сети, его непременный обожатель.  Ведь
«мне так хочется привести людей на берег Неисчерпаемой жизни, привести и оставить там наедине с этой Неисчерпаемостью, как с Океаном. Я тут ни при чём. Пусть останутся наедине с Этим, и в Этом мы встретимся. И нет большей радость, чем такая Встреча». Речь о созерцании, которому люди так редко сейчас придаются. И в своих стихах я стараюсь передать всю прелесть тихого созерцания. И костёр в этом случае  наилучший объект. Как пройти мимо, когда  «посреди лесной поляны / Священнодействует костёр». Погружаешься в созерцание костра, и тогда
                <…>незаметно, постепенно
                Растёт уверенность во мне,
                Что центр раскинутой вселенной
                Живет во вспыхнувшем огне.
   Вся неизведанная сила,
   Её запас незримый весь -
   Всё то, что будет, всё, что было, -
   Сосредоточенно вот здесь.
    Плодом другого подобного созерцания  костра стало моё стихотворение, которое я хочу привести целиком            
Треск костра... Боже, как я люблю
   Этот звук, приводящий к нулю
   Все волненья, все мысли, весь шум,
   Заполняющий суетный ум.

   Утихают тревога и боль.
   Все часы превращаются в ноль.
   Ноль часов, Больше времени нет.
   Есть лишь только мерцающий свет.

   Да вот этот единственный звук,
   Усмиривший все звуки вокруг.
   Ничего. Ноль долгов. Ноль забот.
   Круглый ноль - отворившийся вход

   В бесконечность, в тот самый провал,
   Где мерцает начало начал.
   
Но как не преклониться перед таким врачующим душу таинством костра! А вы говорите, тот или не тот огонь. Он всегда тот!
Сидевшие за столом словно замерли, услышав столь безапелляционное заявление Зинаиды Александровны. Воспользовавшись паузой, к собравшимся вновь обратился ведущий:
- Мы, конечно, предполагали, что мастера поэтического слова в штыки воспримут любое ограничение  их выступлений. Поэтому в нашем письме  к вам, уважаемые метры, только предлагалось несколько сузить формат обсуждения для более глубокого проникновения в  значимость огня в исторической ретроспективе  развития человечества. Подчёркиваю – рекомендовалось, а не запрещалось. Вот и я сейчас ознакомлю вас  со  стихотворением Фёдора Сологуба «Костёр». Почему я, а не сам наш известный автор. Дело в том, что по каким-то обстоятельствам он, ранее согласивший непременно быть, не сумел всё же выполнить своё  обещание, прислав, однако, несколько своих произведений по тематике нашего собрания с просьбой  зачитать их в ходе дискуссии. В предлагаемом стихотворении вы сможете уже знакомую двойственность, ту двойственность, о которой только что так убедительно говорила  Зинаида Миркина. В первой части  стихотворения автор предлагает  наблюдать за костром на лесной поляне, который, будучи оставленным без присмотра,  вот-вот подожжёт окружающий лес.
Забыт костёр в лесной поляне:
Трещат иссохшие сучки,
По ним в сереющем тумане
Перебегают огоньки,
Скользят, дрожат, траву лобзают,
В неё ползут и здесь, и там,
И скоро пламя сообщают
Ещё могучим деревам.
Во второй части этого стихотворения автор сообщает, что одновременно с лесом сам он сгорает на медленном огне. Из дальнейших строчек мы узнаём, что он сгорает на огне  яростного желания, того желания, если ему дать волю, то оно подвергнет окружающий мир «тягостным страданиям».
И я, томясь в немой кручине,
Изнемогая в тишине,
В моей безвыходной пустыне
Горю на медленном огне.
О, если б яростным желаньям
Была действительность дана, —
Каким бы тягостным страданьям
Земля была обречена!
И посыл этого произведения вполне прозрачен: в любом огне таится такая опасность, что лучше всего держать его стихию под контролем.
- И всё же меня всегда манило пламя огня, - в разговор вступила женщина, у которой «были  густые локоны с насыщенным медным отливом и зелёные миндалевидные глаза». Её «пышные тёмно-золотистые волосы спускались на нежно-белый лоб и оттеняли глубину удлинённых глаз, в которых светился внимательный ум». –
Живые взоры я встречаю...
Огня, огня! Костёр готов.
Я к ближним руки простираю,
Я жду движенья, знака, слов... <…>
Душа обманутая плачет...
Костёр готов — и нет огня.
Но  я искала огня общения, огня человеческого соучастия, которые бы подожгли костер мой души, согрев её. 
Но говорю... и дышит скукой
Их утомительный ответ.
           Я отступаю, безоружный,
            И длю я праздный разговор,
            И лью я воду на ненужный,
            На мой безогненный костёр.
О, как понять, что это значит?
Кого осудим — их? меня?
Душа обманутая плачет...
Костёр готов — и нет огня.
- Достопочтенная госпожа Зинаида Николаевна Гиппиус, - я  с сочувствующим вниманием прослушал ваше стихотворение, - мягким баритонистым голосом вступил в беседу кряжистый мужчина в  тёмном сюртуке, его лицо украшали окладистая борода и пышные усы. А глубокие залысины   только подчеркивали его академическую серьёзность. – Но мне всё же представляется, что костром, притягивающим к себе и согревающим своим огнём должны бы мы, поэты. Это мысль у меня возникла, когда я наблюдал однажды пейзажную картину, а потом попытался запечатлеть в своём стихотворении. Послушайте, господа, его.
Сумрак, холод, сон глубокий,
Пустырей немых простор;
Где-то в поле одинокий
Пламенеющий костёр.
Чьи-то тени, чьи-то лица,
Озарённые огнём,
И - как чёрная темница -
Ночь бездонная кругом.
В мраке луч тепла и света,
Средь пустыни страж ночной,
Ты — не образ ли поэта
В безрассветной тьме земной?
- Восхитительно. Это просто какой-то удивительный ноктюрн. Так и хочется переложить эти строки на музыку. Я слышала, Арсений, Модест Мусорский сочинял романсы на ваши стихи. Нет ли у него романса на это стихотворение?
Арсений Голенищев-Кутузов, а это был он, известный поэт на рубеже XIX-XX веков, в ответ лишь отрицательно покачал головой. На что Борис Рыжий, ведь это ему понравилась ночная панорама Арсения Аркадьевича, счёл нужным добавить:
- Мне тоже виделся когда-то костёр.  Вот такой костёр-пожарище: 
Внезапный ветр огромную страну
сдул с карты, словно скатерть, - на пол.
           Огромный город летом - что костёр,
          огонь в котором - пёстрая одежда
           и солнце. Нищие сидят
           на тротуарах в чёрных одеяньях.
          И выглядят как угли. У девчушки
          на голове алеет бант - она
          ещё немножко тлеет. Я ищу
          в пустом кармане что-то - может, деньги
          для нищих, может, справку в небеса,
          где сказано, что я не поджигатель.
        ...А для пожарника я просто слаб.
 Вероника Тушнова, поэтесса, о внешности которой известный литературовед Лев Аннинский написал, что её «красота жгуче-южная, азиатская (скорее персидского, чем татарского типа», мягко улыбнувшись, заметила, когда Борис замолк, признавшись, что он плохой  пожарник для разбушевавшегося костра:
- Я в своей жизни пострадала от других костров. Они, видно, и сократили мою земную жизнь. Вот об этом моё размышление у такого костра, костра любви, костра опалившего мою  судьбу
Ни зяблика, ни славки, ни грача.
Стволы в тумане.
Гаснет день короткий.
Лесной костёр
грызет сушняк, урча,
и греет нас - услужливый и кроткий.
Рождённое от хищного огня,
с орешником заигрывает пламя...
Ну, что молчишь? Что смотришь на меня
такими несчастливыми глазами?
Как много раз ты от меня бежал,
как много раз я от тебя бежала...
Мы жгли костёр.
Гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться
от пожара?
И вновь возникла долгая пауза, наполненная молчанием присутствующих, всё ещё находящихся под впечатлением от исповедальности прочитанных  Вероникой Михайловной строк.  Спасая положение, ведущий решился продолжить обсуждение:
- Роберт Иванович Рождественский, популярный советский поэт, делает для меня весьма примечательную инверсию.  Он  не переносит некие особенности костра в  обстоятельства человеческих судеб, а наоборот,  очеловечивает костёр, наделяя его какими-то людскими качествами. Примечательно в этом плане  для меня его стихотворение «Костёр», в котором поэт наблюдает за угасанием-смертью костра.
Умирал костёр, как человек...
То устало затихал,
то вдруг
вздрагивал,
           вытягивая вверх
кисти жёлтых и прозрачных рук.
Вздрагивал,
           по струйке дыма
                лез,
будто унести хотел с собой
этот душный,
            неподвижный лес,
от осин желтеющих
                рябой,
птиц
    неразличимые слова,
пухлого тумана
              длинный хвост,
и траву,
        и россыпь синих звёзд,
тучами прикрытую едва.
Какая человеческая  тоска у  умирающего костра по уходящей жизни, по её зримым сущностям: лесу, осине, туману, траве и «россыпи синих звёзд» - как тягостно с этим расставаться навсегда, уходя в небытие!   
 Малоизвестный провинциальный поэт Тимофей Белозёров  близок к этому дискурсу вочеловечивания костра. Он создаёт удивительно трогательную  поэтическую миниатюру, в которой повествуется о диалоге, о парадоксальном диалоге, который ведут в ночи человек и костёр.
В овраге ухают сычи,
Притих лесной простор…
О чём с охотником в ночи
Беседует костёр?
Слезятся, кашляют дрова
На чёрном сквозняке.
Огонь гудит,
Как тетива
В разбойничьей руке.
Стреляет искрами кедрач,
И в рокоте огня
То вдруг раздастся детский плач,
То ржание коня.
То прозвучит глубокий вздох
Седого старика…
Как порох, вспыхивает мох
На ветках сушняка.
Белеют пни-бородачи
За прутьями ракит…
Костёр
С охотником в ночи
О жизни
Говорит.
Поэт утверждает, что костёр с человеком говорит о жизни. «О чей жизни?» - можно спросить поэта. И не дожидаясь ответа, я утверждаю: о  жизни огня. Может быть, этот рассказ был выслушан когда-то  Максимилианом Волошиным, коктебельским затворником. Иначе как бы он мог дать такую эпическую характеристику этому земному чуду.
Есть два огня: ручной огонь жилища,
Огонь камина, кухни и плиты,
Огонь лампад и жертвоприношений,
Кузнечных горнов, топок и печей,
Огонь сердец — невидимый и тёмный,
Зажжённый в недрах от подземных лав…
И есть огонь поджогов и пожаров,
Степных костров, кочевий, маяков,
Огонь, лизавший ведьм и колдунов,
Огонь вождей, алхимиков, пророков,
Неистовое пламя мятежей,
Неукротимый факел Прометея,
Зажженный им от громовой стрелы.
И у этого  же поэта мы можем найти поразительное размышление о роли костра в судьбе человеческой цивилизации.
Костёр из зверя выжег человека
И сплавил кровью первую семью,
И женщина — блюстительница пепла

Из древней самки выявила лики
Сестры и матери,
Весталки и блудницы.
С тех пор, как Агни рдяное гнездо
Свил в пепле очага —
Пещера стала храмом,
Трапеза — таинством,
Огнище — алтарем,
Домашний обиход — богослуженьем.
И человечество питалось
И плодилось
Пред оком грозного
Взыскующего Бога.
А в очаге отстаивались сплавы
Из серебра, из золота, из бронзы:
Гражданский строй, религия, семья.
     Мне думается, что читатели уже устали от этой смены персоналий, участвовавших в заседании клуба знаменитых поэтов. Но поскольку тема обсуждения весьма любопытная,  то я позволю себе остановиться ещё на нескольких эпизодах этого заседания.  Примечательным было выступление  Константина Бальмонта, одного из кумиров серебряного века. Это его выступление со всей очевидностью подтвердило наблюдение  Александра Блока за манерой чтения своих стихов этим поэтом:
 «Никто не опутывает души таким светлым туманом, как Бальмонт. Никто не развевает этого тумана таким свежим ветром, как Бальмонт. Никто до сих пор не равен ему в его “певучей силе”» Его исполнение гимнических строк в адрес огня просто покорило и очаровало аудиторию. Ради этого стоило прийти на это заседание.
Огонь очистительный,
Огонь роковой,
Красивый, властительный,
Блестящий, живой!
               Бесшумный в мерцанье церковной свечи,
               Многошумный в пожаре,
               Глухой для мольбы, многоликий,
               Многоцветный при гибели зданий,
               Проворный, весёлый, и страстный,
              Так победно-прекрасный,
              Что когда он сжигает моё,
             Не могу я не видеть его красоты, —
             О, красивый Огонь, я тебе посвятил все мечты
Остановился, передохнул, взглянул на всех отрешённым взглядом и вновь  кинулся в пучину своих песнопений огню, своему огненному кумиру:
О, ты светишь, ты греешь, ты жжёшь,
Ты живёшь, ты живёшь!
В старину ты, как Змей, прилетал без конца,
И невест похищал от венца.
И как огненный гость много раз, в старину,
Ты утешил чужую жену.
О, блестящий, о, жгучий, о, яростный!
В ярком пламени несколько разных слоев.
Ты горишь как багряный, как тёмный, как жёлтый,
Весь согретый изменчивым золотом, праздник осенних листов.
Ты блестишь как двенадцатицветный алмаз,
Как кошачья ласкательность женских влюбляющих глаз,
Как восторг изумрудный волны Океана,
В тот миг как она преломляется,
Как весенний листок, на котором росинка дрожит и качается,
Как дрожанье зелёной мечты светляков,
Как мерцанье бродячих огней,
Как зажжённые светом вечерним края облаков,
Распростёрших свой траур над ликом сожжённых и гаснущих дней!
    Можно лишь поразиться изысканности сравнений, которые, по воли поэта,  придают огню столь впечатляющие черты. Прочтите медленно ещё раз этот удивительный отрывок, отслеживая подробности художественной образности огня, созданной в этом тексте поэтом. Её палитра  должна  впечатлить вас,  без всякого сомнения.
Но совершенно растерзали аудиторию два  неистовых заклинания огнём, последовавших один за другим . Первое заклинание, нервное, горячечное , совершил Валерий Брюсов. Этим своим выступлением он только подтвердил слова Петра Пильского, его современника, написанные в воспоминаниях о нём:
«Да, поэт - всегда раскрытость, поэт - самоотдача, поэт -оголённая грудь и оголённое раненое сердце, поэт - разверстая душа мира, и он всегда самая полная правда, и самый полный крик боли, и самый полный стон любви, и самый горячий исповедник своих грехов и напастей, и ужаса, и восторгов!..»
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
Красный огонь, взвейся в темную высь!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
Лживую куклу, в цени золотой,
Лживую куклу пронзаю иглой,
Лживую куклу, в цепи золотой!
Лик восковой, обращённый ко мне,
Лик восковой оплывает в огне,
Лик восковой, обращённый ко мне!
Сердце твоё, не кумир восковой,
Сердце твоё я пронзаю иглой,
Сердце твоё, не кумир восковой!
Вся твоя жизнь, наяву, не во сне,
Вся твоя жизнь погибает в огне,
Вся твоя жизнь, наяву, не во сне!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
Красный огонь, взвейся в темную высь!
Красный огонь, раскрутись, раскрутись!
          Затем к огню с призывами и увещеваниями обратился мистик и провидец -  Николай Рерих.
Отец — огнь. Сын — огнь. Дух — огнь.
Три равны, три нераздельны.
Пламя и жар — сердце их.
Огнь — очи ихи.
Вихрь и пламя — уста их.
Пламя Божества — огнь.
Лихих спалит огнь.
Пламя лихих отвратит.
Лихих очистит.
Изогнёт стрелы демонов.
Яд змия да сойдёт на лихих!
Агламид — повелитель змия!
Артан, Арион, слышите вы!
Тигр, орел, лев пустынного
Поля! От лихих берегите!
Змеем завейся, огнём спалися,
сгинь, пропади,
лихой.
А когда на присутствующих обрушилась  горячечными строками Марина Цветаева, в которых сложно  было уразуметь, о каком огне вещает поэтесса, то я счёл за благо удалиться. Её загадки были мне не по плечу:
Пожирающий огонь — мой конь...
Пожирающий огонь — мой конь.
Он копытами не бьёт, не ржёт.
Где мой конь дохнул — родник не бьёт,
Где мой конь махнул — трава не растёт.
Ох, огонь-мой конь — несытый едок!
Ох, огонь — на нём — несытый ездок!
С красной гривою свились волоса…
Огневая полоса — в небеса!
Правда, перед уходом мне пришлось несколько задержаться: уж больно интересно она связала тему заседания со своими личными воспоминаниями о М. Волошине:
«В иные минуты его сильной сосредоточенности от него, из него - концов пальцев и концов волос - было пламя, настоящее, жгучее. Так, однажды за его спиной, когда он сидел и писал, загорелся занавес. <…> Выскакивал или не выскакивал из него огонь, этот огонь в нём был - также достоверно, как внутри земли. Это был огромный очаг тепла, физического тепла, такой же достоверный тепловой очаг, как печь, костёр, солнце. От него всегда было жарко - как от костра, и волосы его, казалось, также тихонько, в концах, трещали, как трещит хвоя в огне. Потому, казалось, так и вились, что горели".
Вероятно, она и  сама была вместилищем огня. Может быть, об этом она признавалась, размышляя о пожирающем огне? Как знать…
 Но потом  я всё же  покинул заседания клуба, совершенно машинально повторяя про себя две строки  из  Даниила Хармса:
Но не гнётся огонь никогда.
Огонь любит воздушную свободу.