Корабли и кораблицы

                В.Т. бы понравилось...

… Я не помню себя, когда я не любила море. С первого взгляда и на всю жизнь, до капельки, песчинки и пузырьки белой пены. Любила его лимонадное шипение, как у «Буратино», который только что открыли. И запах йода, после которого всё заживает, вперемешку с запахом слякотных водорослей и мокрых камней. И корабли, конечно…
     Когда мне было года три, я узнала, что сперва лошади бывают маленькими, и только потом вырастают в больших и сильных. А в пять лет я увидела корабль впервые, и мне стало его жаль, потому что он сразу был большой и сильный и у него не было  всех этих плюшек, мячиков, царапин и птенцов… Потом я об этом забыла.

     А тут позвонила дядюшке, поздравить с Днём подводных моряков, тот обрадовался, поговорили и он вдруг спрашивает, не знаю ли я, где его бескозырка с ленточкой «тихоокеанский флот»? Я ответила, что знаю, что он подарил её моему брату, но у него теперь не спросишь, он дрейфует где-то по подземным  водам…  Говоря это, я смотрела на верхнюю полку стеллажа с книгами, где бескозырка лежала долгое время раньше, а потом куда-то делась, (как ёлочные игрушки, как кусок янтаря, который мне подарил В.Т.) Так вот, какую бы красивую историю возврата бескозырки я не придумала, на Украину мне не попасть и дядюшка с его, изъеденным ковидом, сердцем и подорванными подводной службой почками, ко мне в Россию не выберется.

    Так что там с детством кораблей?  Всё разрешилось удивительным образом. Я познакомилась недавно с одним кораблём, средних лет такой, ладный, пассажирский такой лайнер. Зовут его «Андрей Вознесенский» синим с золотом по белому ... почему, собственно, я с ним и заговорила, когда пила кофе в открытом кафе на пристани. Он стоял рядом.  На мне было алое платье…Я даже не удивилась, хотя утром надевала белое.  От стихов мы плавно перешли к детству,  и он улыбнулся моей озабоченности по этому поводу. Вот кратко его история.

   Его дед, «Лев Толстой»,  был речным баркасом, ходил по Волге всю жизнь. Такой, знаете,  басовитый волгарь, косая сажень, просмоленный и пахучий дымом. Естественно он курил трубку, конечно же, выбивал её об колено,  и, разумеется, носил тельняшку. Бабушка «Офелия»  бороздила воды Чёрного моря, так как была подводной лодкой, хитрой и незаметной.

     Как?! Как они встретились, речной баркас и военная подводная лодка, «Андрюша Вознесенский» так и не выяснил. Сколько бы он не спрашивал их об этом, оба отмалчивались,  дед хмыкал в усы, бабуля краснела ржавым боком, рыбы молчали, как обычно…Но только вся семья знала, что бабуля, та ещё зажигалка в молодости, сдалась деду без боя. И они любили друг друга всю жизнь, хотя не очень долго были вместе. Зато у  маленького лайнера была возможность проводить лето, то у деда на Волге, то у бабки на Чёрном море.

    Отец «Андрея» был военным кораблём. Его звали «Сторожевой»! Мама подшучивала, дескать, нам не нужно заводить собаку, у нас есть свой сторожевой. Папа, как всякий  военный, отмалчивался, с обожанием глядя на жену. Она была  бригантиной. Её звали «Бельканто». Умница и красавица, она так умела распускать паруса по ветру, у неё были такие  умопомрачительные алые ленточки над парусами, вокруг неё, нимбом, вечно вились  такие чайки белоснежные, как ангелы,  такие дельфины стаями не давали ей проплыть и мили, и тёрлись рядом, как кошки,  что у папы «Сторожевого» сводило сердце от любви,  и он уходил в рейс.  Она скользила по воде, зная обо всей этой возне вокруг неё, даже не глядя в сторону рейда, где стоял на страже её любимый. Он был очень серьёзен и мог только  иногда, боковым зрением, следить за алыми ленточками.

     А  потом бригантина опускала паруса, прибивалась к прибрежным скалам , плакала, молилась и ждала, чтобы опять - алые ленточки и чайки… Потом, когда он вернётся...

- А Вы помните своих друзей детства?
- О, да! Одна Каракатица чего стоила! Парящий, Призрак, Удача, Ласточка и главный друг Белый Кит. Конечно, помню!
У меня и наследство имеется, -  улыбнулся «Андрей Вознесенский».

   От деда досталась медная, с долей серебра, рында. Откуда такая роскошь на речном баркасе? Рында была  покрыта гравировками имён родившихся и умерших на корабле,  язычок исполнен в виде  головы чёрта. И моряки, видно,  колошматили  склянки этой башкой так, что нечистому было не до забав. Думаю, бабуля отрыла  рынду на каком-нибудь дне и подарила любимому «Льву» на память о погибших кораблях с пожеланием долгих лет.  Звук серебряной доли  рынды  эхом шёл по берегам впереди баркаса и  вслед за ним, проникая под каждый куст. Олени, медвежата, кабаны, лисы, ежи – все выходили к воде, приветствуя баркас.

    От бабушки «Офелии» лайнеру перепал перископ. Он хранился в корабельном музее,  и пассажирским ребятишкам разрешалось приложиться к нему, чтобы почувствовать себя хитрыми и незаметными. При этом им разрешали надеть бескозырку с надписью «тихоокеанский флот», старую, с обтрепавшимися ленточками, которая, бог знает как, прибилась в  музей и тельняшку, которая тоже осталась от деда.
     От матери «Бельканто» у « Андрюши» был штурвал, всегда тёплый и полированный, неземного какого-то  светлого дерева. В сердце штурвала имелась медная  круглая табличка, на которой читалось имя матери. И ещё – пара выгоревших, но всё ещё алых ленточек, которые лайнер никому не показывал и никогда не говорил о них. Я сама догадалась…

     А от отца досталась гильза от снаряда, когда его ранили в брюхо,  и матросы, сменяя друг друга, закрывали телами пробоину, чтобы не случилось внутреннего излияния у «Сторожевого»  и он, из последних сил дотянул до прибрежных скал, чтобы дать спастись матросам, посмотреть на свою бригантину и затонуть на их любимом месте.  Вскоре  бесследно пропала «Бельканто». Кто-то, где-то, что-то слышал, но всё неконкретно и призрачно. Штурвал остался на камнях с привязанными алыми  ленточками.  Гильзу, после смерти сына,  нашла на дне бабка «Офелия» и хранила её, шептала в неё всякое. Потом она оказалась у «Андрея».

     Прибрежные не отдали деда в переплавку. Он стал памятником сразу всем и оставался на берегу. Зверьё очень любило «Льва Толстого».  Он был,  как Ноев ковчег…  Поколения за поколениями рождалось в его чреве, росло, бегало и возвращалось. Был там и старый пёс, рыжий, с незапамятных времён живший на баркасе и доживающий потом в нём же. Он должен был издохнуть жизни три назад, а он всё ещё был жив. Может это была душа корабля, а может и  Льва Толстого, как такового…
    Бабка лежала на дне тёплого моря. Она, как кошка перед смертью, уползла, никто не знал куда, и устроилась  в какой-нибудь балке  или банке уютно и основательно, как не получилось при жизни,  чтобы вспоминать и думать о своей любви и нашёптывать внуку всякое. По воде же разносится…

     И вся эта симфония чувств, с самого детства, обрушилась на моего нового знакомого, как девятый вал. Выросший в любви двух поколений кораблей,  он блистал теперь  всеми причиндалами корабельной красоты, которые должны блестеть. Он щеголял палубой, натёртой до зеркального отражения облаков, и сверкал рубкой капитана, как самородным кристаллом. Чайки узнавали в нём мать. И он такие знал стихи!
    В него нельзя было не влюбиться проплывающим шхунам, каравеллам, лодкам, баржам и прочей корабельщине женского рода. Кораблицы всячески привлекали его внимание. А лайнер искал ту единственную, которая была бы одновременно незаметна, как его подводная военная бабуля, и - чтоб с алыми ленточками, дельфинами-кошками и чайками-ангелами, как его красавица мать.
    И хотя я, как женщина,  понимала, что крайне трудно найти такую, но думаю, что шансы у лайнера всё же есть, вернее – один на миллион… Уж больно он был хорош, этот лайнер!  И будь я кораблицей…