свет...

Свет домов
(попытка прописать еще одну главу о детстве...)

  Каждый дом на улочке детства из прошлого выплывает в памяти на особинку. У каждого свой характер. Один радостно манит светом прошлого, другой обдаёт холодком.
  Самый яркий свет загорается во мне от комнат моих соседей, Шуровских. Тёплое, яркое освещённое пятно, обрамлённое мягким, круглым, уютным. Никаких острых углов, ничего колючего, жёсткого. Всё в ласковой круговой мелодии. И вращается в памяти тихо, гипнотически, гладит по голове, сладко усыпляет. И в золотом круге выплывает доброе, румяное, здоровое лицо тёти Нины. Сама она, небольшого роста, крепенько сложенная, с южным говорком. Всегда, кажется, в чём-то таком, что похоже на цветы летние, наши, северные. Неброские, но памятные сердцу. Фарфоровое что-то в её ладной фигурке, похожее на игрушечных дам и кавалеров, стоящих на комодах почти в каждом доме. Или частых солдатиков, тёркиных с гармонями. И пахнут они клеем и гипсом. Протяни руку в прошлое и поставь тётю Нину на подоконник широкий! Плыву памятью по домам улочки и не вхожу счастливо больше в такой золотой конус света, как у Шуровских. И стол мерещится круглый, узоры на коврах, половичках, золотисто-румяные пирожки. И тётя Нина навсегда, до конца живёт в этом световом, сытном, ароматном, тёплом свечении. И улыбку её вижу, и говорок хохлушки слышу, веретенцем убаюкивающим. И что-то мягко-мягко всё время постукивает в моей памяти, как по войлоку деревянной ложкой…
  Улыбающийся Вовка уводит в какой-то уже неуловимый памятью светлый уголок, пахнущий тетрадками, учебниками, книжками. И рядом – пышное, кроватное, высокое, сдобренное подушками и цветным лоскутным одеялом. И всё, всё вокруг обдаёт жаром семьи, достатка, не шумного согласия, лечащего тебя.

  Из окна на кухне в домике Морозовых мне хорошо виден и дедовский домик, где я живу. А позже барак, где мы с сестрой были приняты Зоей и Игорем, стоял через дорогу от Морозовых. Галя была подругой Зои, а Валька и Витька Морозовы верховодили нашим мальчишеским «детским садом», до поры до времени. И я почти никогда не вспоминаю внутренние покои их дома – почти всегда кухню. Свет из окна на Байбузенко, напротив русская печка и тётя Лиза. Маленькая ростиком, но крепкая, переваливающаяся с ноги на ногу. От печки до стола, от стола до печки. Покатые пышные плечики, лицо в добрых морщинах, обращённое к тебе, всегда с улыбкой. Глядишь на неё, умостившись на табуретке у выходной двери, рядом со столом, и кажется, что она всё время тебя хочет о чём-то спросить или сказать ласковое что. Я приходил к тёте Лизе, и когда уже вырос, работал, учился… Когда не было в доме ни Вали, ни Витьки, ни Гали – все покинули гнёздышко материнское.
  …И в памяти вырастает обращенное к тебе грустное и доброе её лицо. И кажется нет ничего больше – оно одно, как на картине художника. Ей богу, рембрандтовское, высвеченное медовым. Лучатся золотым морщинки: «Коля, я тебя сейчас молозивом угощу… Коровка у нас отелилась». И несёт из устья русской печки большую алюминиевую тарелку, видавшую виды, всю в кратерах ушибов, как луна в миниатюре.
  Звонкая она, лёгкая. Маленькие, крепкие ручки тёти Лизы покрыты печным полотешком. Золотистая корочка молозива! Оно, как омлет, берётся ложкой щедро, легко. Горящие жаром русской печки руки стучат ножом в гулком алюминии, взрезают загоревшую плоть молозива. Валька весь в мамку: мал, крепок, улыбчив. Стоит прочно на полу, руки положил за спину. Витька с лицом отца, несколько удлинённым. Этот егозит плечами, поводит головой, иногда резко склоняет её к полу, и в это время обязательно ногами переступит и плечами передёрнет. Улыбка Вальки проста, бесхитростна, а у Витьки рот подвижный, рвется сказать, готовый на посмешку какую. Не злую, нет. Ну не хочется так вот наблюдать, как ем я. А тётя Лиза мягко шлёпнет по плечу его, развернёт к внутренним комнатам. Витька гыгнет чего и скроется в горнице. Галя выскочит, бросит лукавое и ласковое мне и хлопнет дверью. И нигде мне так не открыта была улица. Наверное, тётя Лиза многое чего знала весёлого и печального, сидя у своего окошечка. Окошечко обращено ко всей нитке Байбузенко, от горки до магазина почти. Всё пространство прострелено её не досужим любопытством, усталым доглядом.