Вечное почему

Вечное почему …

        Тополь  посадили, когда я был ещё в пелёнках.  Странноватый обличьем  дядька,  муж моей родной тётки, с удовольствием вспоминал, как он, якобы, посадил чужое коми земле дерево. Ткнул тополиный обрубок возле окна завалившейся избенки, в которой мы все квартировали, и пошло тянуться к суровому северному небу чудное создание со светло-голубой корой. Дядька, по происхождению коренной сортовальский финн, неожиданно живо для его прибалтийского характера улыбался и любил повторять, как он спасал потом тополь от проезжавших мимо местных возниц. По его словам невежи один перед другим норовили сломать ровную и почти без сучков вицу, росшую прямо у тележного прогона дороги, чтобы потом погонять ею ленивых или усталых лошадей. Так вот он прямо-таки перехватывал охотников, не позволяя им сломать тянувшееся к небу чудо.
     Тополёк между тем неслышно отсчитывал года, и вскоре превратился в молодое высокое дерево с раскидистыми ветвями и крепнущим толстым стволом. Он давно перегнал в высоту плетущуюся у его подножия черёмуху, прикрыл сверху крышу избы и, раз за разом смело выпуская сочные листья по весне, шелестел ими потом  всё лето напролёт. Зимою ветры силились сломать застуженный ствол, мяли и крутили его разлапистые ветви. Он отмахивался от назойливой силы и неспешно жил дальше, и только креп с каждой весною.
      Когда я впервые заинтересовался необычным деревом, мне ещё приходилось слушаться папу с мамой, утирать нос тыльной стороной ладони и быть любопытным, доверяя на слово всем россказням и байкам. Но то, что тополь – мой ровесник, я выспросил досконально и по-своему перепроверил много раз, и, наконец, ощутил его некоей добродушной родной мне плотью, живой душой, пусть хотя бы и деревянной.
     И, конечно же, я жил своими заботами. Рос, мужал, как и другие дети переселенцев, которых  злой рок и судьба закинули на чужую сторону. Моих родителей и старших родственников, никто не спрашивал, как привольно им живётся на новом месте в суровой земле, о них словно забыли. Просто предоставили им дышать, работать, растить детей. Как это принято в нашей мятущейся жизни, власти сквозь пальцы смотрели на возвратившегося сначала с войны, а следом и из заключения моего отца, то ли защитника Родины, то ли бывшего арестанта, на меня, появившегося между делом на свет  в сорок пятом. На то, как я учил таблицу умножения, страшась, что строгая учителька, как и обещала, оставит меня на второй год, если не расскажу наизусть всё это умножение. На мою серебряную медаль за окончание школы. На службу в погранвойсках, где тоже почти что наперекор отцам-командирам получил нагрудный знак «Отличный пограничник». На мою работу слесарем в сельском хлебозаводе и одновременную заочную учёбу в городском  пединституте, где, как мне мнилось, я изучал правильный родной  русский язык. Мне тогда не верилось, что буду работать в школе, - просто хотелось быть дееспособным. Молодость – это пора иллюзий, светлая, золотая пора.
    Так что росли мы с тополем, и я не чувствовал своего неравенства с ним, когда забирался на его кряжистые толстые ветки. Он принимал меня на руки без напряжения, добродушно. Я прижимался к его шершавой коре и думал, что мы с ним родня, что я буду его защищать.  Кстати, вожаки окрепшего нашего рода посматривали на разросшееся дерево с ленивым опасением: на Смоленщине тоже не растёт таких высоких деревьев, и что с ним делать, если он пойдёт расти дальше?
     К тому времени избушку, приютившую нас на первое время, уже снесли и на её месте выросли два  рубленых дома: моих родителей и тётки с мужем. Стоявший у дороги, и как бы заслонявший от постороннего глаза тополь, естественно, не тронули, и он распахнул громадную крону над новыми крышами. И вот тут наши старики всерьёз стали опасаться, что некоторые подсохшие на северных ветрах толстые ветви обломятся и пробьют крышу. Как в таких случаях  можно обезопасить себя? Конечно же, осторожно свалить дерево. Об этом уже заводились разговоры, и только я, как мог, их пресекал. А когда сломанный ветром сук действительно, грянув с высоты, пропорол пару листов кровельного шифера, я без лишних ахов  заменил повреждённые листы, на том разговоры и закончились. Я взял под свою опеку ровесника – мне без него уже не виделось, как жить. Тополь дальше спокойно отсчитывал весны, парил в высоте своими тремя макушками. Его могучие корни стали уже и моими корнями, и я невольно воспринимал себя заодно с этим огромным деревом. Тополь не вмешивался в мои дела, но я знал, что он был всегда со мной, всегда на моей стороне.
    Со временем рядом в высоту потянулись посаженные мною берёзы, липы, и даже осина, и даже елка. Но тополь всё равно царил над прочим лесным сбором, какого в окружающих лесах было довольно, венчал собой наше с ним место на земле. Может быть, на его родине, где-то в Средней Азии, тополя - обыкновенное дерево, как у нас ольха, сосна, берёза. В нашем же селе тополей было пересчитать по пальцам. И тем приятнее  для меня  было сознавать, что этот мой и только мой тополь.
     Жизнь отсчитывала незаметные годы. В стране за это время произошло множество событий – русские не могут жить спокойно. Даже умудрились повернуть историю вспять: социализм на капитализм поменяли. Глухомань деревенская, конечно, оберегала моё село от  больших резких потрясений, но хороших перемен в жизни всегда мало, а всевозможное плохое очень сказывалось на жизни односельчан. Генеральный секретарь КПСС предал, а пьяница-президент пропил социализм на корню. Всякие там приватизации и шоковые терапии и даже отголоски рекета, мода  воровать государственное с вездесущей коррупцией легко пронизали наши безликие сельские будни. В моём селе не было демонстраций, не говорили речей, да и вороватые агитаторы, сдуру залетавшие  к нам, в селе долго не задерживались. И мы с тополем и не ждали ничего хорошего от учинившейся свистопляски. Он отстранённо шумел где-то наверху ветвями. Я, как и все, старался как-то прожить. Оба мы неприхотливые, терпеливо следили ход времени, понятно же, что напастей на свою голову добровольно не выбирают.
        Капитализм насаждался сверху. Ни мне, ни тополю он был совершенно не нужен. Мы привыкли справляться с любыми житейскими трудностями, и нам было один чёрт что социализм, что капитализм, что хрен с горькой редькой. Но в лице своих многочисленных гайдаров и чубайсов капитализм, не спрашивая нас, рушил привычные устои нашей жизни, подбирал почву, пригодную для себя. Шоковая терапия для моего села пришла не сводом продуманных правил перехода, а постепенным полным разрушением существовавшего в селе хозяйства, схватившей за горло нищетой. Нищетой, что незримо и против воли моих селян вошла в дом к каждому. Впрочем спасло всех нас то, что никогда особенно сыто и богато мы не жили, привыкли жить просто, скудно. Это наверху переступали низведённые в прах законы и воровали, заводы и большие деньги грабили где-то в далёких городах. У нас в селе несмело наживались и растаскивали предприятия одни начальники. Простонародье сразу запутали, осадили бессмыслицей реформ, дали попить спирта «рояль», пособие по безработице и почувствовать своё место в этом объективно необходимом периоде криминального накопления капитала. Примечательно, что подросший в это время сын однажды да и спросил меня: «Вот ты такой умный. Так что же ты не разбогател, как другие?» 
     Мы с тополем задумались. Были с ним всегда прямолинейны, а тут я прямо-таки опешил и не смог честно ответить на этот вопрос сразу. Вопрос был здравым и злободневным, просто так не отмахнёшься. Наконец, самому же было интересно разгадать, почему ж это я, нормальный в желании благ и недурной на голову, вдруг да и проморгал возможность разбогатеть. Или поленился рискнуть? Или не сумел бы? Думал аж четыре дня. Когда ответ, в который самому поверилось, пришёл, самому же и понравилась обретённая истина: «Знаешь, сынок, да противно мне так, как можно, как разрешается теперь, богатеть. Лучше уж ладить с собой, с собственной совестью,  душу не рвать на гадости».
        И мы с тополем перетерпели лихое время. А когда власти обрели себя в новом качестве и стали осознавать опасность наличия обобранного в одночасье народа и кинули людям, как кость собаке, какие-то послабления, я взял у леса вне черты села гектар земли в собственность и своими руками выстроил на нём свой дом.
       Простой, деревенский - излишеств в нём не было. Дом стал родным, как кожа, уже в процессе строительства, когда я от усталости закрывал глаза и прижимался щекой к шершавой коже бревна, - в нос мне ударял запах сосны. Тоже чудилось, дерево стены не умерло, а переродилось и греет, как живое, теплое. 
       Вселился в недостроенный. В родительском доме под тополем остался взрослый сын с семьёй. Он почему-то уцепился за старый дом: ходить на работу близко, а из нового - далеко. Чего там, конечно же, ему захотелось независимости, собственной жизни. Так или иначе мы разобрались: он самостоятельный, а я в новом доме у леса, и только тополь остался возле старого дома уже без меня. Стоял, наверное, то ли днями, то ли в темноте и высматривал, корил меня за предательство, за то, что покинул его.
     Я утешал себя тем, что не брошу его, не брошу родительский дом. Не смогу выбросить большую часть моей жизни, которая неискоренимо жила же во мне. С тополем столько прожито, пережито – он, как часть души и тела, не оторвать. Но остался тополь, мой ровесник, мой молчаливый товарищ, что был всегда на моей стороне, возле старого дома, к новому его было не пересадить.
     Поначалу я  ходил почти каждый день в гости к сыну, в гости к прежней жизни, к тополю.
Но в гости – это не то. Постепенно в меня проникал всё ощутимее холодок разлуки. На прежнем родном месте у тополя я уже чувствовал, не успеваю жить, что здесь идёт уже какая-то новая другая жизнь, без меня. И однажды я понял, что гости - это всё-таки чужие люди, ухода которых хозяева начинают ожидать уже со стука в дверь. И я махнул рукой: чего церемониться,  гость - так гость, а все гости от частых посещений начинают казаться надоедливыми. И вот только тополь по-прежнему ждал меня, молчаливо слушал, как я что-то стараюсь сказать в своё оправдание, стоя у его подножия. С ним как же? Мы с тополем никогда не мешали друг другу. Он всё молчал. Молчал, когда я всё чаще, не останавливаясь, проходил мимо. Наверное, глядел со своей высоты, тянулся  вслед. А я, когда начал осознавать свою разлуку, даже придумал себя утешить: вот же живу на дальней горе в новом доме, а здесь остаётся, тоже дышит кусочек моей души, тополь. Ну, и пусть оттуда с горы моя душа сюда тянется - правильно тянется, и хорошо, что меня здесь тополь ждёт. 
     А он ждал. Казалось бы, высокий, огромный, безразличный тополь и в наступившей осени, когда я приближался, окружал, окутывал меня своим запахом. И в зиму, когда я засматривался на его вершину, слезил мне глаза свежим воздухом, инеем, приставшем к коре, бодрил щеку.  Весной душил предчувствиями. Летом жил.
     Год и другой пролетели незаметно, и я не сразу рассмотрел, что в кроне дерева стало до странного много сухих веток. В метре над землёй в толстенном основании ствола располагалось большое дупло. Оно, скорее всего, осталось у тополя ещё с младенчества, когда проезжий возница всё-таки вывернул с мясом боковую ветвь для вицы погонять лошадь. Остался шрам на десятилетия. Но рана на стволе подзатянулась и прежде не бросалась в глаза, не мешала  жить и расти огромному дереву. А тут вдруг я подумал, что мой тополь сохнет, оттого что в дупло попадает влага, которая по зиме замерзает, и всё сильнее рвёт моё дерево чудовищной ледяной распоркой.
        Набрал горбыльков, забил дупло наглухо – живи добрый друг.
        А он вдруг впервые за много лет не выбросил листвы по весне. Только на самой верхушке, почти что под облаками зазеленели две сиротливые ветки. Тополь силился жить, не хотел умирать, ведь сроки нашей с ним жизни ещё не кончались.
        И тут резанула сердце глупая догадка: это из-за меня, из-за разлуки со мной тополь загрустил, устал один грустить, жить не хочет. Невероятно, но я не находил других объяснений. Всё же остальное было, как всегда. Так же пролегала мимо дорога, правда, давно уже не для телег, а асфальтированная,  для нынешнего автотранспорта. Так же под тополем находился наш дом, правда, в нём давным-давно не было людей, посадивших и оберегавших тополь. Не стало вот и меня.  И словно бы разорвалась живая путаница связующих жил, соединявших наши с тополем души. И, наверное, тополю стало так одиноко, что он поверил в свою брошенность - высох до времени.
         В то лето на стыке погод, сухой до звона и неожиданно обвально-дождливой, случился невероятно сильный ветер. Пронесся невиданный в здешних местах ураган, почитай, форменный торнадо. Дурная мощь взбесившегося воздуха снесла в селе до десятка крыш с жилых домов. Рухнул под её напором другой роскошный сочный стоявший за семь домов тополь. А мой больной товарищ пропустил стихию сквозь себя - не сломался ни единый высохший сук.
      Радоваться бы нежданному везенью: вот уж воистину не угадаешь, что в беде может помочь, только…   Только смотрю я теперь на моего друга, и царапина на сердце становится всё глубже, горше. Главное, помочь ему не могу. Цепляюсь за надежду, что как-нибудь оживёт моё дерево. Не время ему высохнуть. И не дам я пилить его по частям, хотя сын уже поговаривает, что скоро начнут валиться на крышу дома сухие мёртвые сучья.
    Стоит полуживая громадина, а я себя виновачу  в его беде, в своей неспособности помочь.
    Вот так и мой народ, песчинкой которого я являюсь. Он-то, верю, вечный. Русские!.. То ли из скифов, то ли из славян произошли и в веках не иссякли. И не иссякнут. А сколько иных кровей обрусил мой народ? В себя вобрал. Соседи, завоеватели, монархи – все перемешаны в квашне истории огромной страны русским духом и стали русскими, потому что соединились племена и верования общей судьбой, общей землёй, общей нуждой жить под единым сильным именем. И только-только пронеслась большая беда, ну, прямо, как тот ветровал в моём селе. Одно время показалось даже, что втопчут в пыль забвения само имя: русские. Бездарные вожди, идущие на поводу враждебных указчиков. Разрушение основ силы жить. Стыд за беспомощность. И уже растущее безразличие к собственной душе… Которые уезжают теперь в страны, где лучше, спокойнее богатеть и жить. И надсадно теперь стараются научить быть жадными,  равнодушными – не русскими…
    Верую, могучее сердце моего народа можно напрячь отчаяньем, попробовать накачать наркотиком жадности, но оно такое, что никогда  не остановится и не станет каким-то другим, послушным и слабым. Из чего же тогда, из чего…  из чего рождается мощь русского духа? Из шири, среди которой умещается и один человек с тополем, и целые народы со своими балаганами? Из угрюмого взгляда, что обыкновенно устремлён в самого себя и неожиданно поверх вражеского плеча в небо? Из умной гордости, что прикидывается, если надо, дуростью, этаким Иванушкой-дураком? Из неискоренимой доброты, что вопреки самому себе велит голодного накормить, нищему подать, погорельцу пособить последним? Или она, мощь-душа, сегодня в ярости, что затмевает обиду и боль и даёт нескончаемую силу крушить, чтобы удивиться простодушно потом, что ж наворотил-то я? Или она в терпении, что, как дерево, немо, но и так же живо жизнью нескончаемой?  …Не знаю. Не понимаю, как мой народ осилит очередную беду, но знаю, что осилит. Осилит сутью своей, встанет из горя обновлённым.
        Тополь - не народ. Но как же хочется, чтобы и ему помогло неведомое и непонятное  остаться живым, остаться тем, кто ты есть. Не вечные мы с тополем. Быть может, и мой народ – не вечен. Но, пока мы живы, мы будем думать, что всё-таки  мы -  вечные.