О подонках в дюнах

Писк птичий
сквозь шёпот моря,
лёгкий и свежий ветер
лишают болтливых речи.
Лениво думается
солнцу подставив плечи.

Эрами тонким помолом
Ветры мололи кварц,
катая по берегу зыбкие дюны.
Ствол побелевший,
быть может от мачты
смолёной рыбачьей шхуны
торчит,
              словно рыбий остов.
Дереву солёному
огонь лишь страшен,
гнили в нём
               завестись непросто.
Гнили доступнее души наши.

Давно уж по нашим меркам,
четыре десятка с гаком,
самолёты проплыли верхом,
и пули первые впились в берег.
Потом и снаряды его долбили.
Берег ранили,
                но не убили.

                * * *
В моей ладони
лощёная некогда пуля
невинна как вырванный зуб.
Вгрызается ржавчина
медленно в пулю,
металл же для ржавчины
                жёсток и груб.
Пуля – дура. Полёт её прям,
недолог и путь во времени.
К счастию
          дура летела не к нам,
мысль скользнула
                в горячем темени.
Что если
движение пули дискретно,
но постоянно?
Она очнётся,
                из дюны вынырнув,
ударит в кого конкретно?

А что, если я человек
          с чёрной кинокамерой?
Мне надо расставить дюны,
пулю и женщину,
что греет в ложбинке груди.
Что о съёмке подумают люди?

На пальцах я взвесил рыжую,
упруг ли
мой левый сосок – мишень?
Приставил к соску,
                не выдержал.
Но не смотрится пуля,
не готова для съёмки рапид:
мужику ли бояться пули,
да и шерсть моя портит вид.

А груди женщины
                трепетно бледны,
благоуханны и размыто-розовы.
Бесстрастно чёрная камера
                выхватывает планы.
Наводкой резкости уберём туман,
ракурс сверху,
                дюну – на задний план.
Снимок сделать такой смогу ли?
Приблизим мы в кадре
                к ней тяжесть пули…

К поцелую манящий сосок
сжался:
холод страшен стального тела…
Довольно!
                Хватит!
Вот мой висок,
болью можно буравить смело! 

Вечно искусство,
                да жизнь коротка
(голова как под вечер улей),
                напряжение сводит шею.
Удача всегда и везде редка,
съёмку такую сделать я
                не сумею.

Много в музеях я видел хламу,
нет лишь колеса Фортуны.
«К чему груди женщины
                тискать в раму,
чёрно-белыми видеть дюны,
осколки извлекать из небытия,
нервов тревожить струны», -
                подумал внезапно я.

Давно уж по нашим меркам,
четыре десятка с гаком,
самолёты проплыли верхом,
и пули первые впились в берег.
В писк птичий
раскатами грома вкатилась,
природы нарушив приличья,
та, что по фильмам
                и книгам знакома,
война в своём жутком обличье.
Поплыли образы…

                * * *
Чу!
Шевельнулась пуля
                иль пригрезилось
(кто детство помнит, меня поймёт).
Встала пуля почти торчмя,
                веса осилила гнёт,
приподнялись ржавые усики,
оказалось под ржавчиной рот:
«Что, солдатик, неймётся?
Думы тебя замучили?
Слишком много думаешь,
а ведь думать незачем.
Ты бы лучше залёг
пока идёт
артиллерийская подготовка.
Схоронись,
авось поживёшь часок
пока дюны твоё укрытие».

Болтала дура
                не размыкая глаз.
Я понял, она незряча
               и не вникает в события:
«Терпеть не могу осколки,
словно нельзя благородно
                напиться крови,
нет, ведут себя словно волки»,
               дёрнулись пули рыжие брови.
«Толи дело я и мои сёстры,
точны и логичны в линиях,
не кудлаты, но тоже остры.
Скоро сёстры мои засвищут,
и станешь ты лёгкой добычей…»

Болтала пуля,
             намолчалась за сорок лет,
прервал её, надоело слушать:
«Молчи,
               твои надоели байки.
В наше время со скелета
сдирает мясо
            невидимое облучение.
Не твоею я стану добычей,
                прекрати поучения…»
И отбросил рыжую туда,
                где её нашёл.
Пуля звякнула о какой-то
                железный кол.

И вдруг (колдовство, мистерия,
 а может сознанья враки!)
на месте том
           завихрилась материя,
разделилась натрое,
и встали субъекты,
                одетые в хаки.
 
Колдовство всё же,
                но честь по чести,
пусть на исходе
           наш век двадцатый,
но в хаки троица,
            как прежде,готова к мести.
Виски подбриты,
на коже синеют свастики,
                присели в стойку,
картинно расставив ноги,
                скрестили предплечья
с мозолистыми кулаками:
«Йе!» - задрали субъекты ноги, -
«Кенсю» - завопили сами.
«Йе-ху!» - чиркнули пятки воздух.
И мимо…

                * * *
Я не умею стоять картинно,
ходил не в спортзал
                под надзором мамы,
на улице не учили драке,
          этому раньше учились сами.
Быть мне случалось в деле,
когда финки заменяли пятки,
и кастеты торчали
                вместо мозолей.
После войны ведь
могли распороть живот
владельцу часов «Победа»,
и было тогда страшнее.
Только жаль,
     стал я намного старше,
и порядком утратил силу.
Взгляд свой рассеял,
ничто не видел,
                но видел всё.
Вот "ирокез" мелькнул
после промаха,
                за чуб его,
пусть целует землю.
Вот кулак пролетел впритирку,
пропустим,
                ударим в пах.
Третий толст,
                не летит, но валится…

Что это?
Почему сразу столько ударов?
Неужели их стало намного больше?
Кулаки ко лбу
               и расширить локти.
Голову не пробьют,
локти прикрыли рёбра,
Лишь бы не упасть:
ведь запинают до смерти.
Слышу кто-то лютует сзади:
«По почкам его, по почкам!»
Толпа надо мною сгрудилась,
мелькают ноги,
                молотят друг друга.
Человечье в них всё угасло,
соображенье зверьё покинуло:
крови жаждут
              истерзанной жертвы,
а потому и удары мимо.
Вот догадливый кто-то
рубашку пытается
       натянуть мне на голову.
Ход верный, опасности много.
Но его оттолкнули.
Тщедушный ногтями
              мне спину царапает
и визжит по-бабьи:
«По почкам его, по почкам!»
Стало мутиться сознание.
Вырваться!
Из кольца не вырваться…

                * * *
Как колесо Фортуны
чёрно-белые вертятся дюны.
Груди женщины тискать в раму…
Четыре десятка с гаком…
Стоять не падать,
                запинают до смерти…
Вечно искусство…
Не слышу, не слышу…
О череп разбили бутылку
и берег добили осколки стекла…
К чему осколки
                извлекать из небытия?

                * * *
Кто здесь жаждет красивой
           торжествующей правды:
Ведь правда всегда торжествует.
Драку эту заметил военный патруль.
Помню, в руке лейтенанта,
дрожал пистолет,
нацеленный в лоб главаря.
      В обойме лишь восемь пуль.
Разбежалась шайка,
Патруль пятерых похватал едва.
Оказалось, хватали зря.
Взглянув на знакомых мерзавцев
                честнейшие лица
                их отпустила милиция:
я имя своё не помнил,
             улик иных не было.
очевидица вовсе была такова,
а подонки разняли драку,
Записали,
           что драку затеял я.

Кололась голова нещадно,
через неделю я вспомнил имя,
а потом выздоровел.
Достался памяти черно-белый снимок.
Наверное, к лучшему.
Пуля валялась на старом месте,
её заточил я в футляр хрустальный,
и частенько она философствует
на ржавом своём наречии
               о войне и подругах,
что ржавеют в песчаных дюнах,
о смерти,
          и других достоинствах
своего существования.



Из тетради прошлого века.

О пуле здесь:
http://stihi.ru/2016/12/26/7390