Я фиговый филолог

Филолог Довлатов: зачет по критике
«Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня
порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.
Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных,
я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака» («Чемо-
дан»).
Сергей Довлатов проучился на филфаке два с половиной года (в одном из писем он гордо
говорит о девяти годах) и был – вполне заслуженно – отчислен за неуспеваемость. «В январе
напротив деканата появился список исключенных. Я был в этом списке третьим, на букву „Д“.
Меня это почти не огорчило. <...> Я ждал этого момента. Я случайно оказался на филфаке
и готов был покинуть его в любую минуту» («Филиал»). Сегодня, кстати, фамилия Довлатова
значится на сайте выпускников факультета журналистики СПбГУ – как не окончившего курс!
Филология, однако, – не только профессия, но – дар, сродный поэтическому, только, воз-
можно, более редкий. Есть крупные специалисты, являющиеся филологами лишь по диплому.
Любовь к слову можно подменить биографической фактографией, «умными» теоретическими
разглагольствованиями, фельетонной полемикой с другими словолюбами, да мало ли еще чем.
«Бывший филолог в нем все-таки ощущался», – заметил позднее Довлатов об одном из
товарищей. Природный филологизм не скроешь и не пропьешь.
Человек («это самореклама и безвкусица»), восклицающий (в «Соло на ундервуде»):
«Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной», – или (в повести «Ино-
странка»): «О Господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»
– природный филолог, какие бы оценки по специальности он ни получал.
Писатель, который специально следит за тем, чтобы слова в предложении не начинались
с одной буквы (некоторым собратьям, филфаки окончившим, это казалось чудачеством или
просто глупостью), – кто он, если не филолог?
«Довлатов должен был родиться профессором Хиггинсом. Его бросало в жар от негра-
мотного правописания и произношения. <...> Сергей был нетерпим к пошлым пословицам
и поговоркам, к ошибкам в ударениях, к вульгаризмам и украинизмам. Люди, говорящие
„позвОнишь“, „катАлог“, „пара дней“, переставали для него существовать. Он мог буквально
возненавидеть собеседника за употребление слов „вкуснятина“, „ладненько“, „кушать“ („мы
кушали в семь часов“), „на минуточку“ („он на минуточку оказался ее мужем“), „Звякни мне
утром“ или „Я подскочу к тебе вечером“» (Штерн Л. Довлатов – добрый мой приятель. СПб.,
2005. С. 82).
Довлатов не просто был природным филологом, он сделал филологию предметом своей
литературы. В записных книжках есть анекдоты о филфаковских профессорах и множество
размышлений на литературные темы. Одна из сюжетных линий «Филиала» – любовь на Уни-
верситетской набережной, 11.
Не менее существенно и другое: филологическая прививка (проблемы писательства,
журналистики, издательского дела, включая такие «мелочи», как опечатки) становится важ-
ной чертой, характеризующей довлатовского лирического героя, того сквозного, лейтмотив-
ного персонажа Алиханова – Довлатова – Далматова – Пожилого писателя, который скрепляет
все довлатовские тексты.
Александр Солженицын начинает книгу «Бодался теленок с дубом» с пренебрежитель-
ной «оговорки»: «Есть такая немалая, вторичная литература: литература о литературе; лите-
ратура вокруг литературы; литература, рожденная литературой (если б не было подобной перед
тем, так и эта б не родилась). Сам я, по профессии, такую почитать люблю, но ставлю зна-
6С. Довлатов. «Блеск и нищета русской литературы (сборник)»
чительно ниже литературы первичной. А написанного всего так много, а читать людям все
меньше досуга, что кажется: мемуары писать, да еще литературные – не совестно ли?»
Но далее следует огромный том «очерков литературной жизни», да еще со многими
дополнениями. Однако для Александра Исаевича он – приложение к первичной литературе
«Архипелага ГУЛАГ», «Ракового корпуса» и «Круга первого».
Сергей Довлатов парадоксально начинает именно со «вторичной прозы» («Невидимая
книга»), продолжая ее в «Компромиссе», «Невидимой газете», колонках «Нового амери-
канца», «Записных книжках». Этот литературный быт он делает литературным фактом, инте-
ресным не только профессионалам.
Естественно, тексты, которые привычно называют литературной критикой, занимают
скромное, но необходимое место в его собрании-наследии.
Обычно говорят, что в СССР Довлатов напечатал то ли два, то ли три текста. Это
неправда. Публикаций с подписью «С. Довлатов» за десятилетие литературных мытарств тоже
набралось больше десятка (примерно по одной в год!). Просто рецензии, опубликованные в
ленинградских журналах «Звезда» и «Нева», автор хотел забыть, точно так же, как не любил
вспоминать повести в той же «Неве» и популярнейшей «Юности», попасть в которую хотелось
каждому молодому (и не только молодому) автору.
«Портрет хорош, годится для кино, но текст – беспрецедентное г...!» – эпиграмма на
публикацию в «Юности», честно приведенная в «Невидимой книге».
Довлатову пришлось рецензировать книжки современных авторов (наиболее заметные
– сборник юмористических притч Ф. Кривина «Калейдоскоп» и роман А. Розена «Осколок в
груди»), историко-литературную монографию А. Горелова «Три судьбы», посвященную Тют-
чеву, Сухово-Кобылину и Бунину, воспоминания старого большевика и даже книгу о борьбе
португальских коммунистов с салазаровской диктатурой.
Увидеть в этой критической продукции хоть что-то неординарное довольно трудно. Она
исполнена по унылым общим лекалам, без всякого усилия понимания.
«Мемуары Н. Е. Буренина – еще одно свидетельство той замечательной роли, которую
сыграла интеллигенция в революционной борьбе» (Довлатов С. Н. Е. Буренин. Памятные
годы. Лениздат, 1967 // Звезда. 1967. No 8. С. 218).
«Не все равноценно в этом романе, но автору удалось показать движение человече-
ских судеб, определенное историческими обстоятельствами. Написано еще одно произведе-
ние о гражданской войне и революции – мы снова убеждаемся в неисчерпаемости и величии
темы» (Довлатов С. История, люди. Виктор Бакинский. История четырех братьев. Л.: Совет-
ский писатель, 1971 // Нева. 1973. No 2. С. 194).
«Встреча с новым поэтическим именем должна быть праздником для читателя. Поэт не
должен спешить с изданием книги. А издательству следует внимательней относиться именно к
первому поэтическому сборнику автора. Иначе праздника не получится» (Довлатов С. Алек-
сандр Шкляринский. Городская черта: Стихи. Лениздат, 1971 // Звезда. 1972. No 2. С. 218).
Лишь изредка в этих безличных отзывах-коротышках возникает лицо рецензента.
В банальном, по оценке Довлатова, повествовании безошибочно выделена точная деталь:
«И вдруг среди этих расхожих, маловыразительных трюизмов – ощутимый и горестный штрих
блокадной зимы: „До сих пор в ушах этот ужасный скрип пустой ложки по дну...“» (Довлатов
С. Нина Петролли. Первое лето. Л.: Советский писатель, 1975 // Звезда. 1975. No 10. С. 219).
Неуклюжая, напыщенная похвала, которая так и просится в довлатовские записные
книжки в качестве объекта осмеяния («В повести „Анастасия“ судьба Игоря Лукашова стано-
вится полем глубокой и убедительной дискуссии» – судьба становится полем!), вдруг, в сле-
дующем же предложении, искупается любимым довлатовским оксюмороном: «Есть какое-то
грозное обаяние (! – И. С.) в тете Насте, с ее одинокой преданностью вере, с ее аскетизмом и
7С. Довлатов. «Блеск и нищета русской литературы (сборник)»
полным самоотречением» (Довлатов С. Э. Аленик. Анастасия. М.: Советский писатель, 1970 //
Звезда. 1971. No 9. С. 218).
Однако увидеть эти блестки мы можем, лишь зная о будущем автора, фамилией которого
подписана рецензия.
«Есть люди, у которых разница между халтурой и личным творчеством не так заметна, –
признавался Довлатов в интервью. – А у меня, видимо, какие-то другие разделы мозга этим
заняты. Если я делаю что-то заказное, пишу не от души, то это очевидно плохо. В результате –
неуклюжая глупая публикация, которая ничего тебе не дает: ни денег, ни славы» («Дар орга-
нического беззлобия»).
Любопытно, что и у «американского» Довлатова напряжение, конфликт и контраст
между своим и заказным, халтурой и личным творчеством, в общем, сохраняется. В эссе
«Трудное слово» он выделяет два значения: «В первом случае халтура – это дополнительная,
внеочередная, выгодная работа с целью дополнительного заработка. Во втором случае халтура
– это работа, изделие, продукт труда, который выполнен быстро, недобросовестно, кое-как. В
первом случае понятие „халтура“ носит более или менее позитивный характер, во втором слу-
чае – негативный». При этом автопсихологический герой «Филиала» называет себя «опытным
халтурщиком».
Тут не обойтись еще без одного понятия, которое припомнил И. Бродский в замеча-
тельной статье-некрологе «О Сереже Довлатове»: «Он жил литературной поденщиной, всегда
скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более. <...> Тем не менее это была подлинная,
честная, страшная в конце концов жизнь профессионального литератора, и жалоб я от него
никогда не слышал».
Есть существенная разница между халтурой и поденщиной. Халтура – работа вполсилы,
спустя рукава на заказную, нелюбимую тему. Поденщина – неизбежное для литератора-про-
фессионала отвлечение от главного, труд, тоже не совсем близкий сердцу, но выполненный в
полную силу.
«Поденщина» – уничижительно-гордо называлась одна из книжек Виктора Шкловского
(1930). На поденщине вполне можно ставить фирменный знак, это дополнительный том в
собрании сочинений (если автор такое собрание все-таки заслужил).
Довлатовская «халтура» в первом значении, это, пожалуй, и есть поденщина в смысле
Шкловского – Бродского.
Критика, как литературная, так и «говорная» (скрипты на радио «Свобода»), конечно,
и в эмиграции была для Довлатова поденщиной. Но и здесь он, как «опытный халтурщик»,
нашел способы совмещения ее с основным занятием.
Довлатов вполне предсказуем, когда вынужден писать традиционные рецензии – на книги
уже не о пламенных революционерах, а о гибели академика Вавилова или антисоветском
юморе. Он ведет себя как филфаковский третьекурсник, сдающий скучный зачет равнодушному преподавателю: честно пересказывает содержание, мимоходом отмечает «художественные особенности», в заключение хвалит или скромно критикует автора за какие-то мелочи:
случайный принцип разделения материала по томам или неточное указание опубликованных в
СССР стихов Бродского (хотя сам в другой рецензии даст иную цифру). Культурный контекст
ограничивается упомянутыми через запятую другими писателями и риторическими выпадами
против советских властей (или Советской власти).
Но Довлатов мгновенно меняется, подключает другие «разделы мозга», когда от разбора
переходит к рассказу, от текстов – к авторам, от высказывания литературных мнений – к выяснению человеческих отношений.
Рецензии превращаются в литературные портреты («Рыжий», «Верхом на улитке») или
очерки литературных нравов («Литература продолжается», «Переводные картинки») и смыкаются с такой же «литературой о литературе», как «Невидимая книга» или «Соло на ундервуде».