сон, смерть, времена года...

  Над сохнущими дровами, под солнцем, медленно, сонно кружил шмель. Дрова ещё не пожелтели, были белы, как снег, и шмель бархатным шариком тенил сырую осину. Он заново привыкал к миру, обживал свою малую планету. И вдруг из созерцания симпатичного и доброго моего товарища, из мира сверкающих поленьев, солнечного островка, где я работал, меня остро укололо будущим жарким и застойным днем июля, а с ним – вечностью и смертью. Именно в такой летний день герой романа Брэдбери «Вино из одуванчиков» почувствовал томительную тайну жизни и смерти, мягко и не больно познал свою смертность, ощутил беспокойные, тревожащие шаги времени. Он стал частью целого. Он словно увидел себя глазами трав, деревьев, воды, солнца, ветра. Он впервые сказал себе: я есть и меня не будет, и я – часть этой вечности, родившей меня, и она когда-то заберёт меня.
  Ни один месяц лета не напоминает мне так о смерти, как июль. Никогда так для меня не застывает время, как на пике лета. Ни о каком страхе собственной смертности речи не идёт (хотя свою смертность я тоже пережил именно летом). Июль – убаюкивающая колыбель вечности. Растворения человека в мире остановившемся, оцепеневшем, переполненном ровного гудения жизни, за оболочкой которой порой так остро переживается человеком собственная малость.
  Утро. Монотонно покачиваются травы под монотонное гудение пчёл, шмелей, мух. Убаюкивающе шумят берёзы. В глубоком небе стоят неподвижно игрушечные ватки облаков. Тебя забирает целиком сладкая тоска общего дурмана и забвения. Тёплый ветерок бережно ощупывает застывшее лицо мира. И вдруг – щипком, уколом что-то равнодушно-вечное обращается к тебе самому. Всё личное, твоё, суверенное, неповторимое перегорает в печи июльского утра ли, дня… Забирается, обезличивается. Даже перед раскрывшимся во всей красоте звёздным небом не испытываешь подобного чувства. Единственные секунды, минуты, часы, когда хочется вырваться из общего, войти в самого себя, обрести тёплую оболочку тела и дыхания души. Как живая, единичная клетка, отпочковаться и жить сокровенно, понимая свою особость. Часы, когда кто-то стирает с тебя без остатка весь пласт нажитого, человеческого, что от культуры, от опыта личной жизни и общей. Тебя изымает из цивилизационных одежд и обращает в отстранённую от себя самого песчинку.
  Весна? Нет, весной всё «жить торопиться и чувствовать спешит». В весне призывный блоковский «звон щита». Весна гонит нас к мечте и вечному возрождению. Ты можешь устать от «кропотливого её дозора», но бежать к зелёному миру не перестанешь. Каждый день будет оживлять тебя первым и бессмертным.
  Зима рождает в нас волю к жизни. Человек остро чувствует приметы затаившейся жизни, похороненной от глаз. Он набирается стоического терпения. Он учится находить радости жизни в малом: робком проблеске солнца, в падающем снеге, колке дров, сверкающем инее, сказочном лесе, в домашнем тепле…
  «Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли», – сказал поэт. И осень не обратит тебя в пугающее безличное. Сквозь её тоску, распад рвешься к свету первого снега. В ней много живого, меняющегося, беспокойного…
  Если зима и осень являют нами приметы смерти, то они скорее не замыкаются лично на нас, а пугают вселенским концом, погасшим солнцем, вечной тьмой. Это, как ни странно, легче переносится нами, чем покушение на личное бытие.
  Горячие, неподвижные, монотонные же дни июля порой остро жалят общим сном, из которого хочется вырваться. В литературе такой жизнь-сон, общее оцепенение блестяще передано Иваном Гончаровым в «Сне Обломова», а в музыке гениально разлито гобоем в «Облаках» Клода Дебюсси.
  Прочитайте и послушайте. И сверьте с моим и своим.