Чарльз Кингсли 1819-1875 Сапфо

Она лежит средь миртов на утёсе;
Над нею – жаркий полдень, ниже – море,
В горящей дымке белый пик Афона
Вздымается, застыли ветерки.
Цикада спит средь прядей тамариска;
Устав, замолкли птицы. А внизу
Лениво блещет водоросль на солнце,
Лениво чайка отряхает крылья,
Лениво что-то шепчут рифу волны,
Вновь уходя. Великий Пан чуть дремлет;
И Мать-Земля хранит его покой,
Бесчисленных детей своих смиряя.

Она лежит средь миртов на утесе;
По сну печалясь, что несёт молчанье,
Оставив лишь тоску; и днём и ночью
Желания в её врывались сердце.
Вся кровь её зажглась: и тонкость рук,
И белоснежность ног, и щёк румянец
Исчахли с изнурённою душой.
Её лицо пылало раздражённо;
Закрыв глаза от солнечного блеска,
Она травы касалась, охладить
Жар уст пытаясь о горячий дёрн.
И голову подняв, бросала вверх
Неистовые взгляды странных глаз,
Мерцавших средь иссиня-чёрных прядей,
Как блески двух озёр средь тёмных гор
Парнаса при унылом лунном свете.
Она ракушкой провела по лире,
Серебристых струн напев раздался дикий;
Но бросила играть. «Молчи! – вскричала.–
Плод мёртвый черепахи** и меня!
Ну что не в лад с тобой я исполняла?
Хоть ты была в Олимпии***, звеня,
Три раза, ты ответь мне каждым тоном,
Но более живым и утончённым. 
 
 
Charles Kingsley (1819-1875)

SAPPHO

She lay among the myrtles on the cliff;
Above her glared the noon; beneath, the sea.
Upon the white horizon Atho’s peak
Weltered in burning haze; all airs were dead;
The cicale slept among the tamarisk’s hair;
The birds sat dumb and drooping.  Far below
The lazy sea-weed glistened in the sun;
The lazy sea-fowl dried their steaming wings;
The lazy swell crept whispering up the ledge,
And sank again.  Great Pan was laid to rest;
And Mother Earth watched by him as he slept,
And hushed her myriad children for a while.
She lay among the myrtles on the cliff;
And sighed for sleep, for sleep that would not hear,
But left her tossing still; for night and day
A mighty hunger yearned within her heart,
Till all her veins ran fever; and her cheek,
Her long thin hands, and ivory-channelled feet,
Were wasted with the wasting of her soul.
Then peevishly she flung her on her face,
And hid her eyeballs from the blinding glare,
And fingered at the grass, and tried to cool
Her crisp hot lips against the crisp hot sward:
And then she raised her head, and upward cast
Wild looks from homeless eyes, whose liquid light
Gleamed out between deep folds of blue-black hair,
As gleam twin lakes between the purple peaks
Of deep Parnassus, at the mournful moon.
Beside her lay her lyre.  She snatched the shell,
And waked wild music from its silver strings;
Then tossed it sadly by.—‘Ah, hush!’ she cries;
‘Dead offspring of the tortoise and the mine!
Why mock my discords with thine harmonies?
Although a thrice-Olympian lot be thine,
Only to echo back in every tone
The moods of nobler natures than thine own.’

Eversley, 1847