Бегство

БЕГСТВО

  В Архангельске любимым поэтическим блюдом стало стихотворение Михаила Анищенко с таким названием...

От квартир унылых и от буден
Выбросили верные ключи.
– Жить теперь по-новому мы будем?
– Будем! – откликался я в ночи.

Тополя шумели у причала,
Теплоход спасительный кричал.
– Мы с тобою все начнем сначала?
– Да, начнем! – тебе я отвечал.

А потом мы долго говорили
И в ночи надеялись всерьёз,
Что навеки вечные уплыли
От нескладиц, недругов и слёз.

Выпили. Поплакали. Попели.
Много слов несказанных нашли...
А наутро разом отрезвели
И на первой пристани сошли.

Долго ожидали теплохода.
Сиротели. Делались собой.
И ночная глупая свобода
Утекала с утренней водой.

  Оно предстало в те два дня жёстким отвержением всех иллюзий, рождённых восторгами нашими, нетрезвыми клятвами, наивными надеждами, запечатанными в обманное легковесное слово. Бегство от самих себя поэт характеризует как «глупую свободу». Измену самим себе, в конце концов.
  Прочитанное многими поначалу как только бегство влюблённых от «квартир унылых и от буден», при внимательном чтении стихотворение воспринимается едва ли не символически: его обобщение простирается далеко за рамки только некоей любовной истории. Неопределенно-личная форма глаголов трёх заключительных строф уводит нас от личного во всеобщее. Глаголы одиннадцать раз нанизываются буквально друг на друга. Ведут к беспощадному пробуждению и героев, и нас. Утру прозрения!
  Кому из много поживших и перечувствовавших незнакомы эти страшные, порой стыдные утра?! Обрывание праздника, изъятие каждого из него. Пронзительное сиротство, в котором иногда и нет никакой нашей вины. Внезапное умолкание музыки, от которой мы плакали и пели. Уход света, который обнимал нас и грел. Невольное выталкивание из внезапного и обвального человеческого общения в одиночество пути, дороги. Закрытие занавеса, за которым только что неистовствовал даром даренный нам праздник. Тоска тишины, тоска мучительной и одинокой мысли о несправедливости изъятия из нас той степени света, которой, может, и не бывать больше. Обольщение надеждой, мечтой, которые были непозволительны, и потому убраны кем-то, спрятаны навсегда, чтобы остро изнывать невозможностью возвращения. Часы всеобщего опьянения уверениями, которые в беспощадном свете дня стыдно жгутся, и хочется бежать их свидетелей и где-то в глухом одиночестве заплакать от их преследующего сладкого, но ложного блеска, заплакать за самообман.
  «Была пора, наш праздник молодой…»… Да, есть во всём этом и что-то от послелицейского вздоха другого поэта…