Остров. Избранное

             П Р А Л А Й Я

...а сердце – остров. Он необитаем
лишь в раннем детстве. "Над пустыней вод
носился дух... ". Предвечно брезжит тайна
в безбрежности: рождение – исход...
Заброшен в бездну невод... Тёмной суши
клочок невзрачный вызван из глубин,
и тишиною раковины-уши
гудят под юным небом голубым.
Ничья нога на берег не ступала,
персты же чьи-то жертвенник зажгли.
То ангелы дождём на землю пали
иль боги тихо с облака сошли?
И медленно в дорогу время вышло –
всю сладость муки в творческом аду,
всю явь и вдохновенье в мере высшей
оно несло само с собой в ладу.
Что обликов созданье? – возвращенье
вещей в земной привычный обиход:
давать им имена – просить прощенья
и расселять как собственный народ.
.       .       .
Но ветер вести приносил плохие –
то запах гари, то истошный крик...
И неспроста, и вопреки стихиям
сквозь горизонт протискивался бриг –
"Земля!". Да, так конквистадоры или
с их слов – спасители, учителя,
мифические предки – положили
израненные страшные тела
свои под солнце. Речи их хмельные,
угрозы, и костров походных дым,
но и незыблемость воздушных линий
должны предстать священным и родным.
«Теперь в единстве замкнутого круга
мы сплавим недра с вольным духом. Мы...
Мы все теперь устроим. В образ друга
всем и всему – войдём, как в образ тьмы.
Мы... в тесноте, да не в обиде... Были
ещё слова какие-то... О чём?
Теперь неважно. Мы – о них забыли
но, если нужно, мы их извлечём
на свет... О, жалкие пустые тени!
Не вам судить, как нас сплетает рок.
Свободе мы учились у растений
и проклят одиночества порок...».
Когда б не странники-полупираты
с повадками монахов – кто бы знал,
что ненависть и близость где-то рядом,
а совестливый стыд – измены знак...
                .      .      .
Нельзя вздохнуть... Лишь берег плавно дышит,
вода и воздух пестуют песок.
Что слух в неистощимом шуме слышит?
И что там ветер шепчет про восток?
Дано ль тебе постигнуть постепенно,
что охраняешь собственный курган?...
Читают волны вслух смятенной пене
простую мантру: «Сердце – океан».

                * * *

             С Т А Н С Ы  II

Крестословица улиц и стены –
пограничные стражи зимы.
Этот город – подобие сцены,
на которой играем и мы.

В незатейливом праздничном гриме,
для восторгов, томленья и ссор,
чтобы мы становились другими,
нас невидимый свёл режиссёр.

Пусть не каждого совесть заела,
и не всем Мельпомена поёт –
обозначено общее дело
и смертельный расчерчен полёт.

Бродят гамлеты плотной толпою,
площадную насилуют речь.
Это всё, что случилось с тобою.
Больше слово нигде не сберечь.

Мы близки, но едва ли знакомы,
и печальная участь твоя –
в роль войти, и не выйти из комы
тошнотворно-рекламного «я».

Здесь и звёздного неба не видим,
и студёный не чувствуем стыд.
Любим мы, или мы ненавидим –
нам уже невозможно вместить.

Напролом или крадучись краем
по проулкам, не внемля судьбе –
всякий раз предрассудки играем,
и лишь изредка – правду в себе.

В этой пьесе герои фальшивы,
а дорога к развязке легка.
Знают, помнят, что мы ещё живы,
Пересмешники-сны, облака....

                * * *

Где сердце у цветка? Оно – в сырой земле,
там, где зерно, истлев, воскресло в теле Славы,
нащупывает путь в могущественной мгле
за Персефоной вслед из нежилой державы.

Прими ревнивый взор и откровенный дар
(стыдятся тесноты прозрачные высоты!).
Для кротких пчёл твоих есть праздничный нектар,
дозволь цветенье чувств им запечатать в соты.

В сосудах кровоток летейского вина.
Перебивает пульс бег просветлённой влаги.
В метаморфозах тел  преобразит  Луна
мечту – до красоты, желанье – до отваги.

И вёсла-лепестки всплывающей ладьи,
и плавный, затяжной прыжок из тьмы телесной –
пророчество тебе. Ведь зрелые плоды
в блаженстве тяжести уже не спорят с бездной.

                * * *

                «…Нам сладостен услышанный напев,
                но слаще тот, что недоступен слуху…»               
                (Китс – Лихачёв)

             Твоя свобода обо мне не плачет.
             Моя тоска не достигает дна.
И, всё-таки, нас друг для друга прячет
даль музыки, которая бедна –
само безмолвье. Робкими глазами
следит. Невольно следуем за ней,
за ангельскими, что ли, голосами
туда, где ближний свет ещё бедней,
где пращуры с последышами – братья,
сознанье мыслит без черновика,
и наше, слишком юное объятье –
одно на всех, одно на все века.
Любовников из прописной Вероны
текущая кружила тишина,
но и по свалкам странницам – воронам,
им также эта музыка слышна.
            А здесь, у нас – не вовремя, не к месту
            поцеловать, затеять разговор.
            Всё как всегда: ты – не моя невеста,
            я ж – радости чужой неловкий вор.

                * * *

Сверим сценарии наши. Они совпадут
только одним – воркотнёй с ускользающим цветом
невероятным. А люди пусть вина допьют,
речи доскажут. Но ветру не встретиться с ветром.

Что из того – в темноте разметаем листки,
сами взойдём на подмостки, чтоб медлить с ответом.
Даже в объятьях, мы, если и станем близки,
лишь на мгновение – с тем ускользающим цветом.

О парусах мне расскажешь, а я о цветке
длинную повесть опять оборву. Небывалый,
призрачный, и уходящий во тьму налегке,
зритель-герой, несравненный, единственный, алый.

                * * *

Гроза проносит стороной дымящий факел,
куда-то вдаль маня.
Лишь несколько слепых прохладных капель
упало на меня.

В прозрачном зное этого довольно,
чтоб телу тосковать
и материнское морское лоно,
вздыхая вспоминать.

Так брызгами каких же там мистерий
нам освежает дух?
Так холод красоты нас дрожью в теле
охватывает вдруг.

Где родина у этой тёмной муки,
что теплится в груди?
Душе на суше дан удел разлуки
и некуда идти.
     . . .
Не легче телу океан солёный
в крови переливать
и рай плакучий – муке окрылённой
по капле отдавать.

                * * *

             У  ОЗЕРА

Мы с тобой посидим у костра,
помолчим о заветном своём.
Наша жизнь прозаична, пестра.
Хочешь песню простую споём?

И неважно, какие слова
разлетятся, как искры в ночи.
Отпусти нас, вражда, ты – слаба,
если мы этой ночью – ничьи.

Души некому нынче стеречь,
звёзды грёзой с ума нас сведут.
Сколько в нашем молчании встреч!
Разведут нас слова, разведут.

Отвечает беззвучно вода
на немые призывы  небес.
Нам остаться бы здесь навсегда.
Нам встречаться не стоит – не здесь.

                * * *

О чём жужжит пчела в разнеженном пространстве
полян и луговин, обрызганных росой?
Её не упрекнёшь в унылом постоянстве,
в приверженности тактике простой.

Всегда настороже, в замысловатом танце
сближаясь, как бы вскользь, чтобы едва задеть,
на миг оцепенеть, потом в пике сорваться,
и навалиться вдруг и овладеть.

В ручье из крыльев он — Нарцисс и собеседник,
любуется собой, разглядывая сны.
В его запасах нет ни запахов осенних,
ни зимних грёз, ни гроз былой весны.

В нём лето прячет свой полёт первоначальный.
Ты слышишь - тишина поёт на голоса,
что тайна где-то здесь? Теперь чуть-чуть печально
вздохни и - задохнись, закрой глаза.

Невинности совсем не остаётся места -
из бездны роковой попробуй не испей!
Лепечут лепестки или грохочет месса?
И кто в кого вцепился , как репей?

Возможно ли, что он - есть тот бутон волшебный,
что гонит ледяной воздушный океан?
Божественный нектар! Напиток задушевный!
Лишь чуть горчит пыльца.... Опять - обман, обман!

Укус цветка жесток, но мимолётна мука.
О том ты и жужжишь: не только твой, не весь....
Не злись, пока жива весёлая наука
срывать пчелу, как молнию, с небес.

                * * *

                «Кто время целовал в измученное темя...»               
                (О. Мандельштам)

Оплачу время, что меня пленило
и, как всегда, себя не превзошло –
легло на Волгу берегами Нила,
проникло в родниковое горнило,
да имени в лазури не нашло.

Уже в который раз на стройках века
я – каторжник, лишь разменявший вид,
и глаз разрез, и черепашье веко.
Что пирамида? – схема человека.
Слезы моей не сможешь обновить.

Стираешь в пыль и лепишь вновь  из тлена –
не удаюсь тебе и сам  творю,
на жертвеннике суп себе варю,
и сфинкс домашний трётся о колено –
пытает тайну. Я  не рвусь из плена
и слушаю историю твою.

                * * *
               
             КРИПТОМНЕЗИЯ               

С трепетом в рощу священную речи родной я вхожу,
в сумрачный рай, где дриады прозрачные мысли поют,
трудятся корни – струнные шорохи, скрипы вскормлены ими –
землю глухую ласкают без устали тысячи лет
(солнце, как чёрное пламя, за речью плывёт незакатно).
Воздух звенит и вздыхает о кронах в бессоннице ветер,
птиц колокольцы бьются с опасностью – славят  рожденье
страсти. Сможешь – так слушай. Подмешаны тайны
к запахам  трав и цветов, о которых не знает латынь.
Здесь родники бездонное сердце моё омывают,
правду мятежную чувств пестуют в лиственной дрожи.
По именам назову  легко покидавших глубины и –
что и ребёнку понятно – всегда пребывающих в них.
Ландыш санскриту кладу в изголовье – целительно ведать.
Влагой варяжской, отвагой суровой расчерченной в рунах
лоб воспалённый лечу. Имя любимой реки
перетекло по небесным излукам с ладьёй погребальной
и воссияло в египетской тьме на закат Атлантиды.
Самый живительный ключ и сладчайший на вкус – Кастальский.
Званье моё нашептала Эллада, назначила  рок,
к обществу Муз допустила. Я благодарен. Прими
мой неумелый пеан, мой гекзаметр вольный – в нём спят
чисел значенья, гармонии сфер и – надеюсь на чудо –
свет совершенных мистерий преображающий нас.

Вот почему, когда вижу славянскую деву одну,
то понимаю: вся прелесть её – в капельке греческой крови.