в громадных ручищах

и я терзался в громадных ручищах,
и протягивал им полночь как жертву
за праведность.

стужа волокла мое тело по кронам,
по пеплу тянулась моя даль,
преклоненная в полыхании. ответ
стоял в ответе, и прорастал
самим собой, трепыхаясь в изувеченных
карах.

спелыми жнивами обнимал я сердце,
и проповедь гналась за мной,
и пожирала цветы, и полночь,
и объятия.

крах терпел эту приторную ласку,
лепет восседал диковинный на троне,
и пеленал худощавые руки.

на грани неба - волочащиеся
стебли краденых цветов,
и путь силком притягивал
к ответу эти буйные монеты,
эти обветшалые минуты.
казалось - войдет эта повесть
в свои пределы,
войдет и свет прольет в тьму,
и отделит теплое от горячего,
кровь от воды.
казалось  - мелкими хлебом пристанет
ладога к берегу,
и паства сбежится обнимать,
вернулся, казненный,
воротился, укорененный!
все теплилась тихая вода,
тихая дочь лениво роняла берега,
прославляя плодоносящую темноту.
смотрю: горный плач кует кости,
и клевер светит для слепых,
и пряжа собирается в месте
воскрешения.
и больше не смотрю,
и не вижу, когда:
стальная мать сковывает ветер,
и впрягает его в небо,
и ликует несметными зеницами.
и не вижу, а: кротость стихает под
порывами, красота собирается,
как камни над обрывом,
крик стирается медленным гневом
расставленных сетей.
смотрю, и не вижу,
но увижу: пепел взойдет на гору,
и вернется пеплом же,
и вор заплачет в ночи,
и проклянет свои грязные руки.