Под сенью поморского креста

                Под сенью поморского креста          
             (поколению детей войны посвящается)

                Мне – в наследство теперь, и в повинность,
                в зеркалах моих блеск его глаз...

 *  *  *
Он был человеком незаурядным во всех отношениях: привлекательной наружности (высокий, темноволосый, зеленоглазый), умный, талантливый, шумный. Обладал лидерскими задатками, поэтическим восприятием, артистическими данными (писал стихи, был прекрасным рисовальщиком, играл на одной сцене с Ией Саввиной в театре МГУ). Был трогателен в своём отношении к природе, щедр до расточительства, неистов в любви, страшен во гневе, растерян и беззащитен перед человеческой непорядочностью.
Он был моим отцом. Но это потом. А сначала было голодное военное детство в подмосковной деревне, огромное желание «выучиться и выбиться в люди» и вера в собственные силы.
               
Вот, как его описывает Анатолий Алексеевич Елизаров* в своей книге «Океанологи»:
«Георгий Будалин был самым заметным океанологом нового поколения... Высокого роста, черноголовый, с красивыми чертами лица русского типа с неким татарским геном. И главное – глаза. Они  внушали окружающим 100-процентную уверенность, что владелец не продаст и не предаст... Впрочем, для тех, кто его знал, это было не только внешнее впечатление:  у него уже была биография, которая говорила сама за себя. После ХХ съезда КПСС Георгий вместе с ещё несколькими сокурсниками... пытался создать комсомол нового типа... Они писали призывные статьи в факультетскую стенную газету... вербовали сторонников и даже, по слухам, подумывали о вооружении... То, что они были просто романтиками... а не зрелыми диссидентами, наверно, было ясно и органам, и парторганизациям МГУ.»
Их отчислили, посоветовав наняться в постоянно действующую геологическую экспедицию в районе Нижней Тунгуски.
Вот что пишет А. А. Елизаров: «Георгий с напарником на лодке шли по течению в безлюдной местности... лодка перевернулась и они лишились почти всего продовольствия и оружия. Пошли. Через пару дней товарищ Георгия сильно сдал, идти дальше не мог. Георгий оставил его в прибрежной пещере со всеми остатками продовольствия, а сам пошёл к жилью. Как потом оказалось, он прошёл около 100 километров, находясь в бессознательном состоянии, двигался... на автопилоте. Его подобрали якуты-кочевники, и ещё три дня он не приходил в сознание. Очнувшись, первым делом рассказал, где его товарищ. Якуты поспешили туда…» Но было поздно...

*  *  *
В сибирской ссылке отец пробыл год. Потом его всё-таки восстановили в МГУ. Хрущёвская номенклатура была более снисходительна к «заблудшим», чем её предшественники.
После окончания учёбы в университете, отец без особого сожаления уезжает из Москвы в Мурманск – покорять... нет, не вечную мерзлоту, мою маму, которая, в отличиe от вечной, растаяла и, спустя пару лет, покорилась судьбе.
Через несколько лет в молодой семье родилась я. Взяв на руки драгоценную ношу, молодой папа провозгласил: она будет гениальной. «Гениальность» наследницы не заставила себя долго ждать. Молодой отец испытывал чувство гордости, когда на вопрос назойливых тётушек «а как девочку зовут», который они считали риторическим, восьмимесячное дитя, ничего в риторике не смыслившее, молочным баском отвечало «Оля». Довольный произведённым эффектом родитель был убеждён, что столь раннему развитию вербальных, а следовательно умственных, способностей дочери посодействовала новейшая методика развития детей в пренатальном периоде их жизни, которую он применил к своей жене. Жертва эксперимента признавалась позже, что ей приходилось слушать скрипичный концерт Брамса, ре мажор. Мама Брамса не любила. А я, пархая в космосе материнской утробы, наслаждалась виниловым звучанием божественной скрипки Давида Ойстраха.

*  *  *
Конечно, ни удовольствия от волшебных звуков скрипки Ойстраха, ни радости по поводу первых успехов в освоении родной речи я не помню. Но помню прекрасно, что ночью я звала папу (тем самым отличаясь от всех земных детей). На мой призыв папа проступал сквозь темноту большим светлым облаком, поднимал одеяло, каждую ночь настойчиво сползавшеe на пол, укрывал меня, приносил по требованию водичку, сажал на горшок.
Цепкая детская память сохранила сороку. Чёрно-белая сорока на голубоватом снегу – замечательная, совершенно профессиональная иллюстрация. И папа: склонился над сорокой – последний штрих. Готово! Завтра стенгазета будет висеть на отведённом ей – почётном – месте в нашем втором «Б».
Сохранились его рисунки, ими отец иллюстрировал письма, которые посылал из длительных экспедиций. Нас с мамой в письмах он называл своими мартышками.
Вот, что пишет Анатолий Алексеевич в упомянутой уже книге: «...Будалин очень быстро не только углубил свои знания по океанологии, но и стал прекрасным специалистом по добыче рыбы и по ихтиологии. Через несколько лет он стал ходить на Дальний Запад в чине начальника промрайона, командуя десятками судов, не будучи ни капитаном, ни специалистом по промыслу.» 
Мартышки своего капитана-не-капитана ждали на берегу долгих пять, а то и семь месяцев. Рейс завершался в мае-июне. И лето мы проводили в Подмосковье у родителей отца. Помню солнечный жаркий день. Мы на берегу речки Рожайки, отец пишет пейзаж – маслом по картону. Выдавливает краски из тюбика, смешивает, щурится, вглядываясь в противоположный берег. Я наблюдаю за его ловкими движениями и за тем, как из-под кисти возникает пейзаж: берег узкой медлительной Рожайки, густо заросший ивами-вётлами,  поверхность реки, покрытая ряской, блики солнца на воде. И меня нисколько не удивляет, что на правой руке отца, руке, творяшей чудо, всего два с половиной пальца, не самых удобных для занятий живописью. Указательного, среднего и одной фаланги большого папа лишился в детстве. Обычная для послевоенных лет история: мальчишки нашли неразорвавшийся снаряд и помогли ему разорваться...
Пейзаж не сохранился, сгорел в деревенском доме при пожаре. Но память о нём – несгoраема.

*  *  *
После отдыха в Подмосковье мы обычно отправлялись в Крым, к дяде Геме. Мамин брат Герман жил в Симферополе. Погостив у него – в Ялту, Евпаторию, Севастополь. Объехали весь полуостров.
Возвратившись в Мурманск, отец начинал готовиться к новой экспедиции, мы с мамой – к новым проводам и привычному ожиданию.
Благодаря природному ли чутью, скрупулёзному ли анализу исходных данных, отец стал известен своими точными прогнозами относительно начала вылова промысловых рыб в Атлантике. Потрясённые точностью его прогнозов, немецкие капитаны, коллеги по промыслу, «выбили для Георгия у своего правительства медаль», – пишет Елизаров. Отец становился океанологом с международной репутацией.
Потом были многочисленные зарубежные командировки – ГДР, Канада, Перу, даже Антарктида, пять лет, проведённых в Кувейте, где он составлял карту Персидского залива и многое другое.
Я выросла. Общение становилось сложнее. Мы отдалялись. Росло непонимание.
Девяностые годы стали для отца серьёзным испытанием: всё, что он кропотливо ваял-создавал, чем жил, было разрушено на его глазах. Какое-то время он консультировал владельцев частных фирм, занимавшихся рыбным промыслом – в Мурманске, потом в Москве. Но, всё ещё полный сил, так и не смог найти себя в «новых обстоятельствах». Я видела, как он страдает, но помочь ему не могла. Да и не принял бы он моей помощи.
Папу похоронили в Подмосковье, – на старом кладбище, рядом с родителями  и братьями. Всего четыре километра от Москвы и две тысячи – от Мурманска. Всё так, как он описал в своём последнем стихотворении:

«Спеши, спеши к родным могилам», –
Всё чаще слышу этот зов:
«От берегов сырых и стылых –
В пределы дедов и отцов!

Ты так давно ушёл оттуда
В просторы северных морей,
Но путь закончишь многотрудный
На малой родине своей.

И там, в приюте стародавнем,
Один, совсем один окрест
Среди старинных православных
Поморский вознесётся крест.» 

*А. А. Елизаров – директор ВНИРО (1990 - 1998 гг.), океанолог, доктор географических наук, профессор