в глубоких алмазах

боль проросла.
клад собирал стулья,
и медь горна расстилала луга.
место казнилось в оттаявших коридорах,
дура лепетала карательными припадками.
возникал я, возникал,
вопреки вытеснению смрада.

голова увеличивалась медленно,
труд влек в копоть, в температуру
кипящего снега. ртуть была близка.
мы ее трогали обнаженными руками,
этими дерзкими, наглыми пальцами.

боль, боль входила в двери,
и требовала ночлега,
и скакала в буднях.
хором пели мыши под полой,
мячи прыгали в такт четвертованию
молчания.

ночлег был низок для нас,
мы хотели бодрствовать
вопреки любым разглагольствованиям,
и чай тихо нес свою ношу,
и пряжа сгорала в горниле.

я тихо прятался от света,
от луны, от солнца, от зари!
медленно капали слезы света,
горние лучи воспевали отраву для всего
холодного.

меч искал утробу, бежал вопреки бурям
внутренним. меч горел в заре,
через длинные ноги мы бежали,
и жадность стирала грани с алмаза.

я пел одиноко, и воспевал свое набрякшее
молчание,  и благовест,
и отпевание были очень уместны у этого стола,
у этой еды.
роды надвигались синими тучами,
шаг за шагом рос путник,
путь его рос в глазах его.

меня точили крысы струпьев,
стрекозы человека меняли кражу
в пестиках. здесь я молчал,
как всегда. масло кипело в каменьях,
мякиш горел вместо лампы.
и в отворенных дверях опьянялся
прочерк, голова тлела в глубоких алмазах.