усталый, маленький, земной...

  Перечитывал стихи Михаила Анищенко, прочитал о Рубцове:

Усталый, маленький, земной,
Трагичной меченный судьбою,
Он жил неведомой виной
И боль считал самим собою.

  Как мы носим в себе поэтов, их поэзию, их судьбы? Как меняется характер этого ношения в нас с годами? Меняется ли?
  Самым живым (вот он, рядом!) является мне Пушкин. Чем дальше жив я – тем больше так. Подмигивает, протягивает руку, сочувственно похлопывает по плечу, озабоченно и не шутя спрашивает, хохочет и глубоко грустит, ободряет и тихо и серьёзно что-то говорит мне один на один. Тлена избежавшим – не метафорически – представляется он мне. Такого полного ощущения его неустанного и разнородного касания я не испытываю ни от какого другого поэта.  Его присутствие «объемлет живо» на протяжении, может, уже лет тридцати. В его драматические сценки, стихотворения, письма, роман «Евгений Онегин», поэмы, повести я вхожу как в дом друга.
  В Рубцова же молодым я «воплотился», нырнул в него и растворился в нём без остатка. Вышел только через двадцать лет. Оглядывался не спеша, год за годом. Рассматривал его поэзию и так и этак, жалел о развоплощённости, утрате стихийного и безоглядного приятия его поэзии, доходящих до смертельного доверия и неосознанной наивности, смешной со стороны. Знаете, я горевал, я мучился по-настоящему, искренне (но уже тайно от других), что разбазарил якобы остроту чувствования его поэзии. Но жизнь оказалась благосклонней, щедрее. Я не себя больше стал видеть в его поэзии, а его самого жгуче ощущать, до голоса его, до прищура пронзительного, до жеста, до речи и мелодии её, до внезапной детской улыбки. Его стихотворения распахнули передо мной их истинную глубину, как будто я из них оглядывал вокруг и мучительно переживал всё то, что ведомо было и поэту. Я как будто сам теперь творил в себе эти строчки, вглядываясь в «звезду полей во мгле заледенелой», в русский огонёк, «долгую осень нашей земли», в «тоску полей». Я стоял рядом. Я переживал остро, до боли, всё то, что переживал поэт. Что-то непередаваемо дружеское по отношению к поэту прижилось во мне. «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» Рубцов так любил Тютчева, и это его стихотворение, и эти строчки! А годы шли, я стал на десятилетия старше моего «брата». Во мне поселилась жалость. Жалость из кропотливого и любовного изучения его жизни и поэзии. И мне всё чаще по-отечески, или как старшему брату хотелось обнять его, защитить, а то поплакать над ним. Я стал страдать от несправедливости, бездомности, «осенних помрачений», как сам поэт. Есть понятное и близкое моему в сцене фильма В. Шукшина «Калина красная», где Егора Прокудина, рвущего траву, вцепившегося в землю с горькими и злыми слезами… жалеет любимая. Плачет с ним всеми ЕГО слезами. Так я стал «плакать» судьбой поэта и его стихами. Никаких монологов за поэта не сочинял и никогда не буду, а вот горькие и светлые родники его стихотворений стал чувствовать всей кожей, как будто писал немой и никому не видимый сценарий фильма, где проходил каждой строчкой его стихотворения, видел её из неё и чувствовал изнутри и снаружи – своим и поэтовым.
  И однажды у настольной лампы, лёжа в кровати с любимыми «Подорожниками», я радостно вздрогнул: Рубцов вернулся ко мне. Счастье глубокой и глубинной причастности вернулось, но оно было облечено великой печалью и болью к «усталому, маленькому, земному», в котором, однако «таилась связь земли и неба».
  И уже не читались просто как факт биографии фотографии с поэтом – они «нервной системой» срастались с воспоминаниями о нём и его лирикой. И я перестал носиться с поэзией Николая Рубцова и «юношей бледным со взором горящим» вещать о ней, где бы я ни был. Я встал рядом с поэтом и с болью и радостью переживал всё пережитое им. Диалог стал значительней интимней и глубже. Но я уже не жалел, что молчу. Что пою и читаю для себя. Но я одновременно почувствовал, что, если понадобится, то я сумею постоять и за поэта и… за себя с поэтом, потому что его «вина» и «боль» – мои вина и боль.