Всё во всём - калейдоскоп

       ЧЕЛОВЕК

Посреди полночного сумбура,
в комнате за письменным столом
ожила вдруг смутная фигура,
но в ушедшем времени былом.

Под настольной лампой виден ясно
лист бумажный белый, словно мел,
над которым, бормоча бессвязно,
человек задуматься посмел.

Дум его и зёрна и поло́ва
смешаны, как краски на холсте.
С нетерпеньем жду – какое слово
первым он напишет на листе.

        ЦАПЛЯ

Цапля на тонкой стояла ноге
у ивняка в неглубоком затоне,
будто застыла во внутреннем стоне,
слабости, не замечая в огне,
долго горящего в небе заката.

День уходил безвозвратно куда-то,
ропот плакучих, не слушая ив,
всех и за всё в этом мире простив.

Ночь, дожидаясь в своём гамаке
дня угасанья,
плащ чёрный латала.
Крылья сложив, одиноко стояла
старая цапля на тонкой ноге.

      СКАМЬЯ

Под снега толстым слоем
садовая скамья.
День медленно со сбоем
встаёт на якоря

у старого сарая,
похожего на гроб,
скамейку принимая
с ним рядом за сугроб.

А у скамьи забота
чуть воздуха глотнуть:
ей до весны охота
дожить, хоть как-нибудь.

        МУХА

Проснулась муха между рамами,
жужжит и бьётся о стекло
воспоминаниями рваными.

Всё в ней за зиму затекло:
и крылышки, и лапки тонкие,
в груди душа, как не своя,
а за окном капели звонкие
журчат про вольные края
за горизонта чёрной линией,
где тополиный зреет пух.

Откройте форточку пошире ей
в край, переживших стужи, мух.

      КНИЖНАЯ ЗАКЛАДКА

Закладка на странице сто двадцатой,
забытая когда-то в книге мной,
своей волнует долей жутковатой,
прикованной к странице роковой.

О чём пять долгих лет она мечтала,
когда лежала, бедная, ничком?
Какой тоски в неё впивалось жало,
кому в сердцах грозила кулачком?

К чему гадать, ответ и так понятен
тому, кто муки совести знавал.
Смывание ночами грязных пятен
с себя – довольно грустный ритуал.

        ЯБЛОКО

С ветки верхней яблоко-ранет,
вызрев, не сорвалось вниз с другими.
Может, не хотело вместе  с ними
изучать пути смешных побед

и менять свободу на компот –
на  неволю в сахарном сиропе
для того чтоб в старом мизантропе
кончить жизнь, попав в щербатый рот?

Может, просто был его обзор
шире прочих по судьбы капризу –
сверху виден лучше мир, чем снизу,
потому и цело до сих пор?
       
         РЕЧУШКА

Судьба никем не взятая в расчёт,
ни богу свечка и ни чёрту кочерга:
речушка безымянная течёт,
уйдя, как в скит, в родные берега.

Души живой не видно ни одной
у никому неведомой реки.
Направо лес глухой стоит стеной,
налево – обгорелые пеньки.

Лишь тишину вселенское Ничто
пересекает вдоль и поперёк,
да Рок спокойно озирает то,
на что речушку бедную обрёк.
   
     ДОРОГА

Брошена дорога
в безрассудстве рьяном.
Сира и убога –
гибнет под бурьяном.

При последней встряске
перебили жилы,
чтоб не рвала связки
воровской наживы.

Путь теперь проезжий
в тупики петлёю.
Нет дороги прежней,
что была прямою.    

        ПЕНЁК

В какое платье нечисть ни одень –
она лишь губит – ей не до посева.
Но даст побеги, вросший в землю пень,
оставшийся от срубленного древа.

Не дремлет никогда природа-мать
и чтобы не творили в мире черти,
она не даст им жизни нить порвать,
хоть множество уловок есть у смерти.

Пусть старый пень на вид трухляв и сух
свежи; и зелены; его побеги
и никакие чёрные стратеги
не сломят в нём его бессмертный дух.

         ПОЛЕ

Солнце в зените над полем овса,
длинной и узкой межи полоса.
Влагой жара пропиталась до дна,
над горизонтом вновь туча видна.

Ястреб парит в липком зное густом,
ищет добычу на поле с овсом
с вьющимся поясом узкой межи
посередине,
хоть в узел вяжи.

Пахнет опять, как намедни – грозой,
но свод небесный залит бирюзой.
С горести в радость, из света во тьму:
в мире подлунном есть место всему.

    ВСЁ ВО ВСЁМ

Ребёнок плачет за стеною
всю ночь: «УА – УА!»
Планета кружится юлою
без отдыха и сна.

На свет рождаются младенцы,
уходит тот, кто стар -
мы вечные переселенцы
с портала на портал.

Внутри себя – небес созданья,
вселенную несём
в круговороте мирозданья,
где всё живёт во всём.