На лыжной базе в Альпах, когда никто не видит

Звук прибавь немного.
Вот так, хорошо...

Нет территорий, где ветер веет
и не ждет вдохновением заблудших людей.
Одеколон не может сравниться с ветром,
брезент вздут палатки, парусиной реет.
Искусство ждет, когда им ум завладеет
и только к концу наших дней охладеет.
Омоя слезами дождь над ним злеет,
но без зла, определенного, нежность скудеет.
В жилах кровь без зла течь не умеет.
Безнадежность, блаженство с ней поновеет.
И я иначе не умею любить, хоть убей.
Мой дух всегда на грани нас балансировал,
не между жизнью и смертью, а между курсивами,
где реальность – верхушка айсберга иррационального,
вскарабкался на несколько мгновений,
а потом снова нырнул в омут реального.
Задуман был мной, но без тебя не дорос,
уединен вразброску, стоит вразброс
куда бы ни пал мой усталый глаз.
Но ты со мной и он снова возрос.
Страх передался, словно к полу прирос,
но не на страх и сомнения любви прогноз.
Когда ты тихо слова произнес
во мне набралось, что в тебе бралось.
Надежда бывает от мороза худеет
и от слез неуемных моих ржавеет,
но я не металл, чтоб ржаветь средь полей,
колосится рожь, и она золотей
металла манометров, мне окей,
мне очень славно, если быть поточней.
Я поднимаюсь к солнцу золотыми пружинами,
употребление любви – моя поликлиника.
Мой вопрос – среди твоих электричеств нос морозный
лишь, потому что многоязычен мой голос?
Мне знаком лишь бульвар и мегаполис сити.
Странные слова и здания в граффити.
Но ты ведь помнишь мои дождевые нити?
Помнишь целый город и страну. И сити.
Эти чудеса, что пришли благими,
перемены слова медицинской сини.
Мне взяло три года, чтоб найти себя в твоей рифме.
Жизнь не колос на солнца луча изгибе,
но музыка – то, что растет испокон
из темных, темных, потаенных нор
и вырывается как разъяренный шторм.

Прямая трансляция из потаенной деревеньки, забытой в альпийских горах.