Собиратель Горький

Волею случая  перечитала   повести Горького «В людях» и «Мои университеты».   Кроме  романа «Жизнь Клима Самгина» да книги очерков «По Руси»,  я  у него ничего особенно не жаловала,  однако никогда   и  не соглашалась с презрительными  оценками рафинированной литературной элиты от Мережковского до Набокова:  это всё  люди  иной биографии,  иного происхождения, чем Алексей Максимович Пешков.  (Не   говорю уж  о  пошлых пассажах  Дм.  Быкова по поводу  гипертрофированного  горьковского эротизма,  например).  Наибольшее доверие  во мне  всегда вызывал  острый и независимый  взгляд Владислава  Ходасевича, ближе и лучше  других    знавшего  Горького.

Вернусь, однако же,  к своему  чтению.  Оно   оказалось   интересным, невзирая на повторность моих совместных с автором  странствий.   Правда,   впечатление   от сочного языка, яркого синтаксиса, широкой панорамы действующих лиц,  обилия жизненных  наблюдений  постепенно сменилось  лёгким  недоумением. Как много всего, протекающего то ли в параллели, то ли в один ряд, но где же основное? Где же тот основной мотив, основное настроение, во имя которого всё и собиралось?
Безусловно,  перед  нами   процесс  формирования души, становления личности.  И отчётливая  мысль о противостоянии   тем «свинцовым мерзостям», которые эта молодая душа встречает на своём пути. И  с огромным трудом сопротивляется.   Ещё со школьных лет помнилось:  «Чем труднее слагались условия жизни – тем крепче и даже умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создаёт его сопротивление окружающей среде».

Но эта спасительная мысль снова и снова  отодвигается сумятицей  других, чрезвычайно    противоречивых.    Отчего-то особенно опечалил  несуразный толстовец  Клопский, яростно бившийся за евангельскую  проповедь    любви  и  не менее яростно орущий, что борьба за любовь  людей и погубит… 
И ещё больше омрачило моё чтение какое-то размытое  переживание  Алексея по поводу   смерти бабушки, безгранично им любимой  и к концу несколько подзабытой.    Ни разу  не  упомянутой    после того, как они  встретились   в последний раз  и бабушка в горестном  предчувствии своём заплакала, предрекая,  что больше они уж не увидятся.   Словно бы рассказчик  заручился  её прощальным словом, чтобы потом его и выполнить.   И это при том, что Алексей  её так любил, понимал и ценил! Больше всех в их обширной родне. О её  смерти он узнал через семь недель после похорон.  Однако этому   горестному эпизоду  не отведено и страницы –   в контексте  пространных  примеров о проблемах любви и милосердия.   Нет,  усомниться  в  любви рассказчика    к бабушке  невозможно.   Но как этот мотив затерян  и спрятан среди невообразимой лоскутности множества других  – всех подряд, главных и мимолётных!

Вся эта неумытая,  нерасчищенная,   часто попросту  помойная жизнь лавиной навалилась на молодую душу и едва не растворила её в своём мутном потоке.  Обилие эпизодов, персонажей  и тем, идущих   почти параллельно, без  отбора  доминирующих.  Словно  бы вышел некий всеядный собиратель  с большой корзиной  на обширное  жизненное поле   – и ну собирать все зёрна подряд,  не отделяя их от плевел!  Но в том-то и дело, что собиратель сам жаждет отделить, но не видит,  не вполне понимает, что есть что.  Вплоть до попытки самоубийства, вплоть  до гибели  добрейшего  Изота,   последующего пожара в   Красновидове и расставания с Хохлом!  По Волге до Саратова  –  во взрослую жизнь. Со всеми зёрнами и плевелами  в корзине.  И «В людях»,  и «Мои университеты» созданы зрелым  мастером, которому  хорошо за 50, и этот мастер ретроспективу жизни своего юного героя мог бы   и лишить хаоса.   Мог бы. Если бы сумел. 

Думаю,  сама эстетика Горького  и  состоит  в собирательстве  этих  множеств: историй, персоналий, реалий. Чем больше, тем лучше. Без отсева – сюжетного, концептуального, композиционного  – любого.  Более того, это и есть композиция.  Наслушавшись и насмотревшись страшилок на заре своей жизни,  автор и читателю стремится их поведать, но уже   в  литературной обработке.    Собственно, и  «Клим Самгин» у него  создан по тому же лекалу.   Он попросту  не мог  придать  форму  материалу, тем самым  не умея его преодолеть, ведь форма  –  это уже преодоление. Талант был иного свойства. Доказательств - тьма: во-первых, в самой своей жизни он эти попытки преодоления проделывал: и стрелялся (безуспешно), и богател (успешно), а вот в книгах  –  нет. Во-вторых, книги его на самые разные темы, а форма  – на одно лицо.  И, чтобы всё же как-то прорваться к свету, он сочинял сказки (на мой вкус, вязкие, слащавые  и не стоившие его таланта).  Но это уже другая тема.

Да, впечатление от чтения яркое, однако,  скорее опустошающее,  чем обогащающее.  Наверное, не только уже  не  по возрасту мне, но и не по адресу. Вот «Подростка» Достоевского  сколько ни перечитывай,  – всё   и по возрасту, и по адресу! Да и  романы  Гайто Газданова, искавшего протекции Горького об издании своих книг на родине,  – тоже, как бы ни были молоды его персонажи. Кроме того, по своей привычке читать несколько книг сразу (когда чтение одной не поглощает всецело),  я в то же время, что и Горького, перечитывала  новеллы  Томаса Манна.  Страсть, экстрим, напряжение,  блуждания мысли – и выход к открытию, вовсе не  однозначному, но включающему читателя в диалог, а не засоряющего  его  горизонт.   О  точёной красоте чеховских рассказов уж и не  говорю.

И ещё.  Горький помог мне понять, почему  таким вымученным чтением  для меня оказался  роман  Роберта  Музиля «Человек без свойств», начиная уже со средины повествования. Ни одной минуты  не сравниваю с Горьким ни Томаса Манна,  ни  Музиля –  говорю лишь о своём восприятии.  Не спасли  ни блеск языка,  ни изыски стиля, ни  интеллектуальная  насыщенность.  Когда «свойств» так много – это близко к тому, что их нет совсем. Изобилие рождает поверхностность или утомляет. Что со мной и произошло   в моём  не   удавшемся  диалоге с  этими двумя  мастерами слова.

Из всех   портретов Горького, которые я знаю,  самый  выразительный,  пожалуй, у   Бориса Григорьева.  Художник говорил, что представил Горького в роли кукловода с персонажами из пьесы «На дне», однако не особенно это прочитывается.  Портрет воспринимается более  обобщённо:  писатель с ушедшим в себя взглядом, с отстранённым и символичным  жестом рук,   на фоне огромного разнообразия лиц в толпе.  Первый  план  персонажей    отмечен  некой печатью индивидуальности, а дальше, к перспективе горизонта и белой церковки, её завершающей,   все они  лишаются ясности черт и  уходят  в размытость. Всё, как в его прозе.   Но не   в пьесах,  для которых  законы сцены диктовали определённую композицию. А вот законы жизни диктовали ему  хаос, принимаемый за формы самой  жизни.

Худ. Борис Григорьев