Нацмэн

            роман

                Часть I

Друзья мои, не обессудьте
Вы автора книжонки сей
За то, что вряд ли где найдёте
Рецензий лестных и статей
«Нацмэн» к Парнасу возносящих
От мэтров-критиков «блестящих».
Проста причина, как пятак:
Поэт творит не то, не так
Как надо им и их «смотрящим».
Читатель мой, как есть прими
Рассказик сей, – душой прильни
К душе поэта! Станет лучшим
Подарком это для него:
В союзе душ – вся Суть всего.
***

«Разве можем мы забыть Родину?
Может человек забыть Родину?
Она – в душе».
                И.Бунин

О, небо – крыша мирозданья!
Ты выше сущего всего.
От трав до звёздного сиянья –
Владенья царства твоего,
Чему конца нет и начала.
Ты без предела, ты без края;
Ты даль и близь, ты здесь и там;
Ты дом планетам и богам…
Дай силы мне черкнуть рассказик
(Последний, знать) на белый лист.
Ах, жизнь моя – короткий свист,
Мгновенья-краткости образчик!
Да дело вовсе не в годах.
Не знаю – в чём… «Всё тлен и прах».

Салам, читатель! Дух мой снова
К тебе стремится ветерком:
«Вещица» новая готова
(Романом тщится слыть притом).
Родимый край мой стоовражный,
Ну, как живешь? Мне ночкой каждой
Ты снишься всё, – твои поля,
Дворы, ограды, тополя…
Чем дальше я от вас, тем ближе
Мне в думах эти вот места,
Где резвой легкостью свистка
Промчалось детство, сказки лучше!
Теперь, застыв немым столбом,
Стою, гляжу на отчий дом.

Сруб чёрным стал. Уж сотни трещин
На брёвнах – шрамы от морщин
Судьбины. Кажется всё ж вечным
Родимый дом, мне давший жизнь.
Пронзает сердце взгляд трёх окон.
Как будто мама там со вздохом
Махнула сухонькой рукой,
Шепнула: «Ах, сынок, родной…».
Иль те слова вздохнул встон ветер, –
Дружище светлых детских дней?
Иль колыбельная моей
Уставшей матери под вечер
Почудилась мне в этот миг?
Смотрю на дом. А в сердце – крик…

А двор, заброшенный, заросший
Крапивой, будто бородой, –
С улыбкой грустной, хилой, тощей,
Уставшей, старческо-больной
Глядит в меня! Вопросов – уйма
Из всех углов двора и дома;
Да на вопросы – ни гу-гу.
Лишь гул-стук сердца… Не могу!
Шатаясь, будто вдоску пьяный
От боли давящей в душе,
Торчу  в раздумьях. А уже
Закат к земле прижался, алый.
…Прибрал чуть в доме. У ворот
Присел на пень со вздохом вот.

Пень этот, видно, мне ровесник.
Иль старше даже. Я на нём
«Ходил» ползком аж (помню смутно),
Ещё когда был малышом;
Вот, от ворот в сторонке, сбоку, –
Торчит тут вечно, знать, ей-богу.
Был дуб могучий, – стал пеньком.
Таков природушки закон.
На нём, глядь, вырезаны криво
И косо ножичком слова,
Простые очень: «Это я».
И – человечек рядом. Клёво!
В класс первый я тогда ходил.
Себя, вот, и «запечатлел».

Теперь… Склонился стариканом
Дощатый ветхенький забор.
Казался мощным великаном
Он мне когда-то. О, с тех пор
Лет сколько и сколь зим умчалось;
С душой сколь горя повстречалось!
Но… счастье было тоже; здесь,
На этом месте, тут вот! Есть
Как будто и теперь волшебный
И вкус, и цвет тех милых дней…
Воспоминания, эй-эй,
Накрыли массою безбрежной
Мою башку и сердце вновь.
В виски стучит кувалдой кровь.

В год раз иль два заезжим гостем
Я тут (иль странником пустым?).
Очаг потушен в доме отчем;
Не вьётся синей лентой дым
Годами уж над ржавой крышей…
Раздумья эти чёрной тучей
Сжимают дух мой тяжело!
Но – звук шагов; кряхтенье. Кто?
Дедок идёт. Остановился.
С тропинки уличной – ко мне.
«Здоров, хозяин! Что на пне,
Сычом насупившись, уселся?
Что, думы прут аж табуном?
Забросил, мда-с, ты отчий дом».

В упор гляжу хоть, – всё же с ходу
Узнать дедка того не смог.
А старый щурится, – мол, деду
Смешинка в глаз попала вот.
Степанч же это, кум мой! Надо ж!
Живёт почти что рядом. Да уж, –
Признать не смог соседа… Стыд!
Морщинок сетью «лик» покрыт
У кума; всё видал с лихвою.
Рукопожатие его
Меня как б в чувство привело;
Тут совладал я чуть с собою.
«Здоров, салам, Степаныч, кум!».
Спокойней стало в море дум.

И на крыльцо с собою рядом
Я кума чинно усадил.
Газетку – с водкой, с хлебом, с салом –
Меж нами ладно поместил.
«Ну, как мой крестник поживает?
Что, редко тоже навещает
Из города родимый дом?
Жена, детишки – всё при нём?».
Я среднего сынка Степанча
«Крестил» же в классе во втором!
Как смог в солидном деле том
«Рулить» я, мало что столь знача?
Ведь кум – «Будённый» (кличут так;
Ума палата, говорят).

И дом, и двор его в порядке;
В хозяйстве всё – чин-чинарём.
Наследник – младший сын – в достатке
И в мире  держит отчий дом.
Семья у сына – жёнка, дети;
Как надо всё на божьем свете.
Лишь жаль, – супругу вот не смог
Степанч сберечь: её взял Бог…
Похоронил жену «Будённый».
С ней рядом место застолбил
И для себя. Пока же сил
Ему хватает жить «по полной»
(По крайней мере, по всему
Видать, – так кажется ему).

По жизни – техник, телемастер;
Теперь на пенсии. Старик
Познал и тишь, и буйный ветер.
Почти аж «с предками впритык»
Стоит уж как б; да взгляд – буравчик;
Ещё сухой в нём порох, значит;
Ещё не согнут ниц дугой,
Как одногодки. «Хвост – трубой,
Нос – по ветру!» ещё, знать, кредо
И лозунг жизни у него,
Земели-кума моего.
Да чёрт дери, ведь круто это –
Став старым, юным быть душой
И жить в ладу с самим собой!

Представил тут на миг я тоже
Себя почти прошедшим путь
Свой, «именной»… Да вот, похоже,
Мне планку не перемахнуть,
Что к «верху» так задрал «Будённый» –
Йынкка Степанч, мой кум законный.
…Что ж, мне не терпится скорей
Узнать поболее вестей
Родной деревни. Пара рюмок –
И кум повёл тут разговор
О том, о сём. И клад, и сор,
И смех, и грех там – явь-рисунок!
Портрет деревни дал старик
Узреть насквозь, – и дух, и лик.

«На днях, вот, в Светлую Седьмицу,
От Пасхи на четвёртый день,
Покой тут, парень как девицу,
Весть жалом ткнула, йеттить-фень!
С того конца села Укаха
(Живей Кощея та старуха),
На обе ноги хоть хрома,
Но шуму выдала сполна:
Баран Укахи потерялся,
Полцентнерный рогач, – исчез!
В ворота чуждые всё лез
За овцами; деревней шлялся
До скотской похоти охоч.
А блеял в бас, попяра вточь.

Всю зиму хавал, в мае сгинул;
Конечно же – убыток, в глаз!
Наряд аж с псиной тут нагрянул
В деревню, в полдень самый раз.
Туда-сюда, страща люд видом,
Шныряли час. Не шиты лыком,
Видать, попались «мусора»
И ихний псина-немчура:
За кладбищем, на дне оврага –
Башка с рогами, потроха,
Барашка шкура, кости… Ха-а!
«Шик-ресторан» держала «банда».
Пёс-мент Укахина внучка –
Цап! за штаны: нюх – «зверь» у пса.

Тот «повар-шеф шашлычный», Стасик,
Кривой на ручки, – есть слушок
Давненько. Уж усатый «мальчик»,
Но к делу всё не встал чуток.
А встал на тропочку кривую:
С дружками в полночь ту, вслепую,
Схватил «добычу» – и в расход.
Не знал, что сам украл… своё же. Вот
На всю катушку штрафанули
Ту «банду». И к тому ж ещё
Взвалили Стасу на плечо
Штраф за овец, что сиганули,
Исчезли в вечность сей весной.
Шашлык-то вышел дорогой!

Что ж, выдало «баранье дело»
Шум-гаму вдоволь… А вот тут –
Похлеще: свадьба прогремела;
Как вспомнят, – все конями ржут.
Женился-таки Афанасий;
Полметра с кепкой, лысый, тощий,
С кликухой-прозвищем «Гигант».
А в жёны хапнул сей мудак
Почти что центнерную «лялю» –
Татюка доченьку, Ульху.
Девица в теле, «вся в соку».
Деревня, знай теперь Афоню!
На нём и пуговки блестят,
И туфли. Как там в книгах? Франт!

А день-то – Масленица. Скользко.
Шик-туфли, чёрт их подери,
И подвели Афоньку  жёстко
(Брак – «брак» он, что ни говори;
Да-с, режет что-то слух словечко).
Из загса вышел на крылечко
Народец праздный. И орёт:
«Неси жену, «Гигант»! Вперёд!».
Жених, стопарик хряпнув сходу,
Супругу взял да приподнял
До пупа аж. И… пукнул! Дал
Наш новобрачный, ай-да, маху:
Скользнули туфли, кувырком
Жених с невестой – на бетон!

Тут «Скорая» примчалась с воем.
В больницу бедных «молодых»
Доставили. Накрыли гипсом
Обоих, сняв наряды с них:
Фату – с жены, костюм – с супруга.
Гремел над этим хохот долго!».
Степанч же грустно тут вздохнул;
Рюмашку «Путинки» махнул;
И выдохнул: « Крепка, вражина!».
А мне же хочется ещё
Речь кума слушать. Хорошо
Мы с ним сидели, ладно, чинно.
Закат сменился уж луной.
В родной деревне – тишь, покой.

Кой-где лишь слышно запоздало
Коровье «му» иль «бэ» козы;
Иль же натружено, устало –
Хозяйский голос, сонный. Псы
И те лишь брешут, редко-редко.
Ах, мне знакомо всё вот это
До клеток, сути, сплошь, насквозь!
Хоть в отчем доме я… лишь «гость».
Мыслишка данная мне душу
Пронзила штырем, вновь, опять.
Степанч почуял то, видать;
Сказал: «Ты, кум, деревню нашу
Пером восславил. Молодец!
Пиши, твори. Ты – самый… спец».

Хвалу в глаза услышать, рядом
Любой писака вдоску рад.
«А как же, классик я, с талантом!» –
Кишки в нём даже, знать, кричат
(Хоть лишь никчёмный хлам и мусор –
Его «шедевры». Но он – «супер»,
Когда ему кой-кто порой
Погладит уши похвалой).
И я таким бывал, не скрою.
Но то ли стало всё равно,
То ль стал я «лишнее звено» –
Бомж, странник, крытый сединою:
Не мне – признанье и хвала.
…Но что вскружилась голова?

Не одобрение же кума
(«Болезнь звёздная» моя,
И не начавшись-то, без шума,
Прошла, угасла, стихла вся)
Во мне чего-то всколыхнуло…
Ах, счастье было всё же, было
Вот здесь, на этом месте вот!
Но знает только Небосвод
Куда оно стремглав умчалось.
В какую бездну, высь иль даль
Исчезло счастьюшко?! Печаль
Печатью врезалась, осталась
В глазах, и в сердце, и в душе;
Стою у края как б уже…

«А вот, – случилось это в стужу,
Зимою нынче, в январе:
Похоронили с воем Гришу;
«Художник» звали его все.
Да он же был почти ровесник
Тебе, кум, знаешь. Как кудесник
Творил рисунки, это факт;
Хоть не учился, говорят.
Жил в городе, почти что в центре.
Семья – жена, сын, дочка; всё
Чин-чином; что тебе ещё?
В тепле, в уютненькой квартире
Живи и радуйся денькам,
Неделям, месяцам, годам.

Да вот не радости от жизни,
А боль от давящей тоски,
Была, знать, спутницей-то Гриши;
И «снег» пал в тридцать на виски.
Художника не понимала
Семья его, не уважала:
Зарплаты путной не несёт;
Такой не надобен, не в счёт!
Жена – госслужащая; «шишка».
А дети – копии её;
В рот смотрят матери. Да всё
Тут против Гришки. Гришке – «крышка»:
Из дома выгнали! Чердак
Стал домом бомжику. Вот так.

Вот так вот требует искусство
Расплаты за талант: дай жизнь!
Такое это супперсвинство,
Коль ты стал ближним лишь за пень;
Коль на тебя глядят с усмешкой
Родной сынок с родной дочуркой;
Коль рвётся жёнка растерзать
Тебя за то, что ты ей дать
Не смог красивенькой житухи…
А что с талантом ты, да то –
Ничто: без денег ты – никто!
Таков закон у бытовухи.
Художник сделался бомжом.
Теперь – на крыше… его «дом».

Да над его ж квартирой прямо!
Прошло три месяца. Зима
В черёд свой грянула  «нежданно».
Сковала стужей всё до дна.
Чердак промёрз, насквозь, до стона!
А там – «дом» Гриши, из картона…
Словечком, труп его нашли
Лифтёры, что туда зашли
Случайно. Или же по делу.
А стены «дома»-чердака
Всё-сплошь в рисунках: красота!
Сыночка, доченьку, супругу
Художник так нарисовал –
Молитву как! Не проклинал».

Речь кума слушал я. А в сердце
Стонало что-то от тоски.
И там погасло будто солнце,
На горизонте как, вдали.
Да что же стало так печально
Душе моей? За что так больно?
За то ли, что и про меня
Деревня слухами полна?
Или за то; иль же за это?
Причин столь много, – и не счесть!
Как жаль, что снова не зацвесть
Весне моей в начале лета…
Промчались годы табуном.
Куда? Зачем? И где их дом?

Степанч ушёл. При свете свечки
(Нет электричества в домах
Заброшенных), напротив печки
Сижу. Один. На всех парах
Туда-сюда в башке несутся
Бесцельно думы, – рвутся, бьются;
И в сердце падают, творя
Рубцы без счёта. Дум – гора!
В углу, на полке потемневшей –
Иконка ветхая. О, так
Пронзает душу тайна-взгляд
С угла того, – живой, щемящий!
Печали полон лика взгляд...
Глазища в думы мне глядят.

А в детстве так ведь не глядели.
Иль я того не замечал?
Теперь же… В дух вонзились стрелы
С небес как будто! И печаль
С очей иконы – прямо в сердце.
Луна – полуночи свет-солнце –
Деревню кроет серебром,
Всех пуще – мой родимый дом.
Уж горизонт зарделся ало
Кровавой раной за селом.
Покину отчий старый дом,
Вздыхая часто и устало.
Шуршит мне вслед крапивой двор;
Свистит в вой ветер как б: «Поз-о-ор!».

А у околицы, у ивы,
Что вечно, кажется, стоит
На этом месте, – снова думы,
Огни-пожарища мои,
«Обнимут» дух несносно больно!
Стон из груди пронзит невольно
Звенящую до неба тишь.
И трубы машут будто с крыш,
Со мной навеки как б прощаясь…
В глазах двоится ли? Слеза
Блеснула в травке, вточь роса?
Как пьяный, вдаль пойду, шатаясь,
От светлых, детских, милых мест,
Где столь родное всё окрест.

На полпути к шоссейной трассе
Застыну, взглядом обниму
Деревню всю, как будто в трансе.
И кепку модную сниму;
И поклонюсь, перекрестившись,
В душе слезами вдрызг облившись…
Прости же сына, край родной,
Что столь беспутный он такой!
Слова его и вздохи эти –
Из бездны чувств в его душе
(А может, нет в нём вообще
Души? Но больно ему, верьте,
Кусты, травинки, пыль, цветки…).
Он дышит вами, земляки!

Хоть чует клеточками всеми,
Что зёмам он – лишь так себе:
«Прославился» чуть, – то ль стихами,
То ль стал батыром кое-где
На Акатуях простоватых,
Весенних, песенных, народных;
То ль отсидел он даже… Чёрт
И сам того не разберёт,
Чем, как поэт сей странный дышит.
В свой дом нагрянет в год разок
На ночку иль лишь на денёк;
«Звездой» не светится, не блещет
В родном селе. Наоборот –
Выходит редко столь «в народ».

А власти местные, конечно,
Тому и рады до икот.
Хотя и ведают отлично,
Что уж не раз их землячок
Медалей всяческих и премий
Был удостоен. Достижений
Приказано… не замечать:
«Поэтик-зёма хулит власть!
Да и награды те не властью,
А лишь «писаками» даны;
Подумаешь!» (читатель, ты
Не парь мозги над этой частью
Куплета серого, забудь).
…Так-с, ждёт поэта что за путь?

Да «джунгли каменные»  – город –
Вдали его шум-гамно ждёт.
И наковальня, и сталь-молот –
Жизня – без жалости там бьёт
По ней снующих ввек людишек, –
И королей, и мелких пешек.
Она такая штука – жизнь;
Земным всем тварям господин.
Зачем лезть в дебри размышлений
Поэту? Сам не знает он.
Ему б «нажраться» – да и в сон:
По барабану и по фени
Тогда всё стало бы – ажур…
Да сон ума поэту – чур!
* * *

Мужик обычный иль сам гений,
Весь человеческий наш род, –
Ведь родом все мы из деревни,
Копнуть поглубже коль чуток.
Хоть в городах живём мы нынче;
И будто легче, проще, лучше
Жизнь в «джунглях» тех, чем на селе.
Всем ясно это на земле;
И автору книжонки этой.
И вот он «оду» аж сложил;
И надрываясь из всех жил,
Споёт про город один дивный
Его крестьянская душа,
По «джунглям каменным» кружа.

Цветёт и пахнет на просторе,
На светлом волжском берегу,
Град белый. Речь о Шупашкаре
Я (автор) гордо поведу.
Но буду краток, прям и честен
(Хотя тут даже гимн уместен):
Да автор в книжечках других
(То ль графоман он, то ли псих, –
И сам не ведает, поверьте)
О Чебоксарах столько строк
Поначеркал. Вновь, снова, вот,
Спеть тщится всем на всей планете
О том, что город есть такой!
И трудно высказать, – какой…

От Лотоса (Шоваш) – названье;
От Хора – свет, от скифа – лик;
От амазонок – к воле рвенье
(Но... где к Свободе дух в сей миг?
А было время – род чувашский,
С начальным именем «скиф царский»,
Народам был за эталон
Во всём, везде! Под ним был Трон
Людского царства мирового!).
Да что теперь о том кричать?
Сегодня сей народ считать
«Народом малым». Да-а, столь много
Веков с «шумерских» дней прошло.
Теперь чуваш как б… за ничто.

Да нет, беру слова обратно:
Чуваш – он был, и есть, и впредь,
Я верю – будет! Но вот как-то
Всё ж тяжко то уразуметь,
Что Шупашкар язык прапредков
Забыл почти что (не куплетов
Моих – та данность). Тут не в «масть»
Язык родной; вточь в горле кость:
Манкурт – вот нынче босс-хозяин
В чувашском городе. Сей факт
Кому-то – только за пустяк.
Поэту ж (кровный он чувашин!)
То видеть, слышать, чуять – боль!
На душу раненную – соль…

А в остальном же Чебоксары –
Типичный «улей», как и все:
Дома, бульвары, рынки, бары…
Шум-гам такой же, как везде.
О городах российской шири
У автора плести тут вирши
Желания большого нет…
Чуваш – шумеров-скифов след!
И автор – не брюзга вам тусклый;
Есть в нём ещё и дух, и мощь;
Он не слуга, не раб, не вошь;
Он – человек, поэт свободный!
Того что выше может быть?
Творить, а значит – жить! Вот Суть.

И пусть смотрюсь я, как повеса;
И пусть живу – как… не живу;
Пусть видит кто-то даже беса
Во мне! Во сне иль наяву
Сам Бог – со мной, везде, в миг каждый;
Он друг мне самый архиважный
Без всяких там попов и Пап.
Нет, я не быдло, я не слаб!
Друзья есть, верные до гроба;
Не дрогнут в бой со мной идти.
То много значит на Пути
Земном… Что ж, далее немного
Скажу о друге лишь одном.
Рассказ, лети же с ветерком!
***
  Где родился – там и пригодился.
            Народная мудрость

Луга, леса, овраги, реки,
Сады, озёра, ширь полей –
Чувашский край, родной навеки;
На свете нет тебя родней!
Здесь, – в тихом, скромном Чуваш Ене,
В одной затерянной деревне,
Микул родился. Мальчик рос
Под солнцем, ввысь, в тени берёз,
В трудах и в играх, с папой, с мамой.
Сияли звёзды в небесах,
Взирая, как малец и в снах
Счастливый на планете самый!
О, детство – чудная пора;
Цветочки мира – детвора.

И с чем сравнить-то это Чудо?
Когда и ветер, и листки –
Тебе дружки шальные будто;
Резвятся – шустреньки, легки!
Когда крапивный суп из печки
Рядком с краюхой хлебной корки
Дымился в миске, на столе,
Кружа все мысли в голове
Чудесным запахом превкусным!
Когда и в снег, и в дождь, и в зной
Детишки улицы родной
Со свистом звали, хором дружным
Тебя на улицу, – играть
В войну; иль мячик погонять.

Микула детство проходило
Цветасто, солнечно. Пацан
Ловил и впитывал всё живо;
И окунался в океан
Житухи смело, с головою:
И твёрд, и гибок, сам с собою
В ладу он, в мире, весь в отца;
Отцовский дух в душе мальца.
От матери в Микуле – чуткость
Ко всем, кто рядом; доброта,
Сердечность нрава, теплота…
Не это ли Природы сущность?
Как надо рос, крепчал малец
(Одним словечком – молодец).

До десяти годков пацанчик
В родимом доме счастлив рос.
…На этом месте наш рассказик
Вдруг вздрогнет будто бы от SOS, –
Его ход ровный тут споткнётся!
Невольно автору взгрустнётся.
Да вот читатель всё спешит
Узнать побольше; не торчит
Столбом его воображенье.
Что ж, автор, мчись скорей вперёд;
Простор дай мыслям, полный ход;
Лети в сюжет, как в бой-сраженье
(Придётся тяжко там тебе.
Но – бейся; будь на высоте!).

Отец Микула – плотник первый
Округи, выбранный бугор
Строительной артели; сильный
Мужик… был. Пал вот вдруг паттор:
Сорвавшись с крыши, враз с ног сбило
Бревно дубовое! Разбило
Батыру голову… Народ
С почётом искренним нёс гроб
Бугра Никитина Макара.
Микул рыдал от горя в вой!
Не знал ещё такую боль,
Такого тяжкого удара
Его мальчишечья душа…
Выл мальчик, телом всем дрожа.

А мать Микула вовсе с горя
Всех сил лишилась. На руках
Односельчан она висела;
И света не было в глазах
У женщины, трудяги первой.
Потухло солнышко для бедной.
Ушёл любимый, навсегда,
На небо… На  земле – беда!
Теперь миг каждый – пытка, в тягость
Марче Никитиной. В тот день
На разум ей легла, знать, тень;
Три дня в беспамятстве металась
В постели. И – в «дурдом» вдову.
Детдом – удел её сынку;
Не слаще редьки жизнь досталась:
Стал хлопцу «домом»… интернат –
Казенный дом, вдали. Вот так.

Судьбинка мальчика столь круто
Перевернулась – кувырком,
Вмиг, вверх тормашками! Как будто
Встряхнулась жизнь его вверх дном,
Без капли жалости, жестоко!
Поддержки нет, а бед столь много:
Мальчонки долюшко-удел –
Сироткой быть… Сверхбеспредел
Творится ведь на белом свете,
Открыто, прямо на глазах;
Но… кем? За что? Микула, ах,
Накрыло рано так ненастье
Подлунного житья-бытья:
Малец – без мамы, без отца!

Оформили бумаги быстро
Чинуши центра и села,
Бездушно, роботы как будто.
Такого рода им дела
Привычны, – семечки как лузгать.
Решили: мальчику лет десять,
В «психушке» мать, отец погиб
(Мужик «шабашничал» в тот миг,
«В миг смерти» , –  так и написали);
Семье нет пенсии, – закон.
Так интернат – казенный дом –
Микулу стал жилищем. Стали
«Семьёй» сиротки, сто голов.
Орава резвая, нет слов.

Да вот уклад житухи в «доме»
На зоне будто, вточь в тюрьме:
На страхе, силе, дедовщине,
В когтистых лапах АУЕ.
Микул уж дважды попытался
Уйти в побег. Да не удался
У третьеклассника побег.
Из «дома», где и тени нет
Домашнего тепла родного,
Уюта, жалости, добра…
Где унижения с утра,
От старших, от «воспиток»… Много
Пролил слёз горьких мальчуган,
Тайком, в подушку от тех ран.

По дому слёзы… Кто нам скажет, –
На свете белом что ещё
Печальней этого быть может?!
Шептал мальчишка горячо
В подушку, стоном, в час полночный,
С тоской и горюшком пленённый:
«Ах, мама, мамочка, ты где?..».
На небе, месяце, звезде,
Наверное, о боли знали,
Что давит тяжко так мальца.
Но высь, без края, без конца,
Молчала всё… Немые дали!
Под утро только засыпал
Пацан; с того весь исхудал.

О, снились дом родной и мама
Микулу; милые столь сны!
Там не трагедия, не драма,  –
Сны счастьем были все полны.
Там мама сыну улыбалась,
Там солнце ласково смеялось,
Там всё родным дышало! Там
Нет места ранам  и слезам.
А здесь… Так тяжко просыпаться
Под крик дежурного «подьём!»,
Что в клочья рвал чудесный сон.
Навек бы там, во сне, остаться!
Здесь – воспитатель, комендант,
Пресс старших «братьев»… Сущий ад!

Должно быть вовсе незнакомым
Вот это слово из двух букв
Ребяткам малым. Даже взрослым
Враждебен, чужд вовеки звук
Страшнейшего из слов всех слова!
Вдали от мамочки, от дома,
В кругу чужих и стен, и лиц,
Под давкой быта, гнет что ниц, –
Микулу жизнь казалась адом
(Нет жутче ада ничего, –
Пацан от взрослых слышал то;
И вот – жуть здесь, в миг каждый, рядом!).
Мальцу такая доля тут
На плечи пала… Дни идут.

Так год прошёл; ещё полгода
Исчезли на календаре.
Микул крепчал среди народа
Сиротского. Стал сам себе
«Хозяином». Он не согнулся
Под давкой жизни, не замкнулся
Сычом угрюмым сам в себе.
Не раз стал первым и в борьбе
(Есть секция борьбы в детдоме);
Микула это и спасло,
Со дна подняться помогло.
Теперь жизнь-плен почти что в «норме».
Но боль в душе всё ж не унять:
В больнице солнце его – мать!

Вдобавок, к матери нет входа.
Порядки строгие, мол, там.
Км две сотни ведь дорога
До города. «Не по летам
Мальцу путь этот на свиданье!».
Такое выдал предписанье
Никитину уж в пятый раз
Директор (кличка «Барабас»).
Лишь письма от любимой мамы
Микулу – праздники! Пацан
Лечился письмами от ран
(Тогда в карманах телефоны
Лишь у начальства и «братвы»
Водились, чьи дела мутны).

Микул все силы без остатка
Отдал бы мамочке своей, –
Она чтоб вылечилась только,
Чтоб только лучше стало ей!
Сперва начальство интерната
Скрывало письма мамы: надо,
Мол, чтоб мальчишка попривык
К порядкам здешним; чтоб отвык
Малец от стен родного дома.
Да шила ведь не утаить
В мешке; связалась всё же «нить»
Меж матерью и сыном – письма.
Лечило раны пацана
Тепло лишь мамы из письма.

А раны… Шрамы в сердце детском –
Рубцы – глубокие, болят!
И больше всех виновны в этом
Начальнички сирот-ребят.
На русском всё, всегда и всюду
Творилась тут жизня. Микулу,
Чувашскому  мальчишке, то
Давалось очень нелегко.
Бедняга мыслил по-чувашски;
И говорил частенько так –
Смех-ржачка для других ребят.
Начальство же ругало адски
Мальчишку. Прозвище «Нацмэн»
К нему прилипло с тех времён.

Не знал Микул, что слово это
В России нынче под табу;
Что… что-то в этом слове просто
Такое есть (к беде, к добру?);
Но то имело, знать, значенье
Большущее! Для осмысленья
Того вот не хватало лет
Мальцу-сиротке, слов тут нет.
А жизни жёсткая реальность
Бьёт с каждым вдохом, в каждый миг,
Хоть вой от боли быта в крик,
Добрей не станет жизни данность:
Чужие лица, чуждый мир;
Пронзает дух тоска , как штырь…

А из-за клички «громкой» пуще
Микулу тяжко было жить
В казённом доме: о, нет хуже
В день по сто раз «виновным» быть
Пред руководством интерната.
В общаге – втыки коменданта;
С «отбоем» – взбучки от «дедов»;
Презревших звук чувашских слов
(Манкуртов – позже ясно стало
Микулу это, навсегда!).
Тогда не знал он, что вина –
Язык родной: он для Микула
Протестом стал в плену у бед!
«Нацмэном» стал мал-человек…

Да, были веские причины
На это «званье» у него:
Ведь с ним в тисках тоски-кручины,
Вдали от дома своего,
Родной язык лишь и остался!
Он им от жизни защищался
Враждебной, чуждой, зверски злой…
Хлебнул же лиха… аж с лихвой
Мальчишка в доме-интернате,
Что домом тяжко и назвать,
Где быт, коль честно вам сказать,
Давил на дух, вточь в каземате;
Тайком где слёзный стон и вдох –
Микула доля, о, мой Бог!
***

Марче, Микула мать больная,
Со страшной даты, с похорон,
Вся исхудавшая, седая –
В «психушке». Право и закон
Забрали у неё сыночка:
«Мать – псих. Изъять мальчишку! Точка».
А то, что уж вполне она
Нормальна (не сошла с ума
Марче, а сил всех враз лишилась
В тот чёрный миг, как пал супруг
Навеки, наземь, навзничь, вдруг) –
Ничто им! Дверь «тюрьмы» закрылась:
Марче в плену у докторов,
Замков, решёток и оков.

О, как она рвалась, бедняжка,
На волю, к сыну, в дом родной!
Врачей «подлечим чуть-немножко»
Продлилось целый год с лихвой.
А для Марче, вмиг потерявшей
И мужа, и сыночка, – лишний
И день, и час в «психушке» – плен;
Она стрелой из этих стен
Летела к сыну в нежных письмах;
Просила, маялась: «Прости!».
Считала время – дни, часы
До их свидания… (Несчастных
Так жалко автору, что сказ
Его споткнулся уж не раз).

И как же трудно было это –
Жить… с миром врозь, быть взаперти;
В больничной робе пациента
Под грифом «психа» в ряд идти,
И в круг, и в угол… Общим стадом –
К лекарствам, к иглам; пациентом
«Психушки» стал коль, то тебя
«Излечат» так, что… навсегда!
Семнадцать месяцев «лечили»
Марче Никитину. И вот
(Вздохни же с лёгкостью, народ)
Она на воле! Знать, достигли
Её молитвы цели. Путь
Марче – к сыночку. Не свернуть!

Миг встречи… Автор и не в силах
Словами внятно описать
Тот день, тот час, мгновенье. В чувствах
Ему тут как б не зарыдать
От счастья над своим рассказом,
Хоть сказ идёт неровным шагом.
А как же ровно тут идти,
Когда такое на пути
Реальное явилось Чудо:
Мать с сыном встретились! Судьба
Две души заново свела,
Сменив ход дел житухи круто.
Да, ход земного бытия –
Загадка. То понять нельзя.

Завидовал детдом весь счастью
Микула: мама рядом с ним!
Но… грянула опять ненастья
Пора за днём тем золотым;
Сыночка матери не дали, –
Бумажно, сухо отказали:
Что ты смогла нормальной стать
Ещё, мол, надо доказать
Чинушам «детским» в кабинетах!
Здоровьем, нравом и трудом
Примерной (года три притом)
Марче быть надо, мол. В бумагах
Какой-нибудь изъян всегда
Да находили. Вот беда!

Наверное, совсем не сердце,
А камень твёрдый в их груди;
Наверное, потухло солнце,
Накрылось сумраком ночи
В их мелких душах кабинетных.
Глядь, в креслах тёпленьких, служебных
Сидят, жируя на харчах
Казённых. Будто на дрожжах
Растут число их и нахальство!
На нужды «быдла» им плевать;
А на бумагах показать
«Нелёгкий труд» свой, – вот «геройство»
Чиновной братии – верхов
(Поэту ж – тема для стихов).

Да как про это не черкнуть-то
Ему в сердцах куплет-другой?
В стране ведь два народа будто;
Один – в трудах, на нём – второй
И пьёт, и жрёт за счет трудяги,
Сосёт ввек кровушку бедняги…
И втиснут этот строй-«разбой»,
Чтоб был всё «норм»… в законов «рой» –
В «броню» чинуши-бюрократа.
«Ишачь, трудящийся народ;
И свято чти законов свод!» –
Вой сверху вниз… Да, два народа
В одной стране. Тут в мат вздохнёт
Сих строчек автор – «рифмоплёт».

«Трудом своим велик и славен
На белом свете человек».
Слов этих смысл прост и ясен;
Тут тайны тени даже нет, –
Всё всем живущим тут понятно.
Но «шкурой» собственной, столь внятно
Извечно ведает народ,
Что в жизни – всё наоборот:
Трудом чужим «велик и славен»
(Ха-а!) тот, на шее кто сидит
Другого; и закон хранит
Его! Сей строй-уклад бессменен:
Кто не работает – тот ест;
А кто в трудах ввек – тот… под крест.

Пахала аж на трёх работах
Микула мама, – лишь сынок
Скорее был бы с ней, в объятьях;
Скорей домой вернуться б смог!
И как возможность появлялась
Иль выходной взять удавалось, –
Летела сына видеть мать,
Ему тепло своё чтоб дать…
Как тяжко было расставаться
Несчастным душенькам родным;
Слезилась мать, а сын с мужским
Достоинством пред ней держался.
Один оставшись лишь, потом,
Беззвучно выл, от всех тайком!

Но были праздники тож, были
На улице и их порой:
Деньки каникул проводили
Мать с сыном рядом. Дом родной,
И двор, и сад, и угол каждый
В те дни светились будто. Праздный
Резвился дух свободы здесь;
Веселья, радости – не счесть!
И просыпаясь с каждым утром,
День новый радостно встречал,
Добра планете всей желал
Подросток сердцем чистым, бодрым.
Цветки, листки, хор птиц в ответ
Микулу слали свой привет.

Работа в поле, да и дома
Не в тягость хлопчику ничуть.
Ему усталость не знакома;
И горы может он свернуть,
Когда вокруг – места родные,
До боли близкие, простые;
Ребят играющих шум, крик…
Микулу дорог каждый миг!
Мальчишки улицы тянулись
К Микулу, ждали его все;
Ровесникам он был в селе
За атамана. С ним считались.
Хотя и стал он силачом,
Но добрым, скромным был притом.

А мать счастливо улыбалась,
Смотря на сына; редким днём
Трудяге бедной удавалось
Часок-другой урвать с трудом
Для отдыха от дел на ферме.
Она – доярка. На рассвете
Ей каждый божий день вставать
Доить коров, и корм давать,
И скотный двор держать в порядке...
Хозяин – частник. Дел, хлопот
У «слуг» его невпроворот.
Марче – привычная к работе.
Но всё же ей уж не легко;
Здоровье тоже уж не то.

А прежде-то Марче, бывало,
Одна могла и за троих
Осилить хоть любое дело.
В округе мало было их, –
Золоторуких да двужильных,
Сноровкой равных ей… и нежных.
Макар, наверное, за то
В супруги выбрал-то её –
Марче, красавицу-трудягу.
А сам сироткой круглой рос
В селе соседнем; стадо пас.
Жизнь научила, бедолагу, –
Почём фунт лиха. Вырос всё ж
Батыром. И душой хорош.

Да и Марче досталось мало
От жизни радостей земных:
Отец – калека… был. Не стало
Его, – от ран пал фронтовых.
Марче была тогда ребёнком,
Зимой, в метель, в шестидесятом.
А годом ранее, весной,
Её брат помер, – был больной;
Полгода кашлял в хрип на печке.
Марче была на пару лет
Его помладше. Вот, от бед
И мать Марче слегла! На дочке –
Уход за ней, и дом держать,
Ещё и в школу поспевать.

Одна осталась в лет тринадцать:
Уснула мама вечным сном…
У дочки не было сил плакать.
Она стоять могла с трудом;
Все слёзы выплакала… Годы
Терзали горести-невзгоды;
Девчонку быт и рвал, и бил!
Но всё ж держалась из всех сил,
Мала, одна… Громады-муки
Марче узнала с детских лет.
Но вот – как дар за сотни бед:
В руках любимых – её руки;
И ей Бог счастьюшко послал;
Макар ей другом… милым стал!

Разочек встретились – и искра
Зажглась навек в сердцах двоих
Любовью! Новая семейка 
Явилась из союза их.
Родился сын – звезда их, солнце!
Супруги видели в мальчонке
И свет, и радость, и успех;
Счастливее живущих всех
Была семейка их на свете.
Отец играл, смеясь, с сынком;
Светлел от этого весь дом;
О, как же было ладно вместе!
…Супруг погиб. В детдоме сын.
Лишь на каникулах мать с ним.

И то – раз в год всего-то это
Везенье, счастье: о, домой
Из интерната на всё лето
Микул являлся! За такой
Подарочек была готова
Поклоны бить чинам детдома
Марче, земли касаясь лбом.
Не знала просто, что детдом
Весь на ремонт те закрывали.
Разок так было и весной, –
Тогда дом в «плен» был взят водой.
Лишь в дни такие отпускали
Детей (и то не всех) домой,
Имеется коль дом такой.

Марче уж сколько раз ходила
К начальствам всяким на приём.
Молилась, слёзно их просила
Вернуть сынка в родимый дом.
Бумажки-справки собирала,
Какие скажут. Обивала
Пороги важных райчинов;
От тех – отписки вновь и вновь…
О, Боже, рук не наложить бы
Вдруг на себя! Но сына мать
Должна на ноги ведь поднять, –
Лишь эта мысль давала силы
Трудиться, точно муравей…
И – вот: вернули сына ей!

День этот светлый, нужный самый
Уявом-Праздником двоим –
Микулу с мамой – стал! Прекрасный
Миг звёздный, о,  сошёл вот к ним
И дал огромнейшее счастье!
Исчезло чёрное ненастье,
Что так давило судьбы их.
И автор радостен, и стих
За этот миг столь долгожданный.
Он чует тож, – тому помог,
Молитвам вняв, Всевышний-Бог
Великий, вечный, несказанный –
Чувашский Туро! Славься ввек,
Дари землянам жизни свет!

…Деревня. Полдень. День весенний.
Почти уж лето. Зелень трав,
 «Снега» черёмух, яблонь… Гений
Красу воспел бы впух и впрах!
Но я, черкнувший эти строчки
С размаху, с ходу на листочки, –
Не гений вовсе. Запашка,
Тенёчка, капельки, следа
Того вы вряд ли здесь найдёте,
Читатели сего стишка.
И потому лишь-чуть слегка
Коснётся автор тут к погоде,
К красотам майских ярких дней;
Лишь нёсся б сказ его скорей!

Микула улица. Чуть дальше,
На травке свежей пацаны
Гоняют мяч Роналдо хлеще, –
Футбольным «вирусом» больны.
И место выдано природой
Как раз, что надо: как оградой
Зарос кустами «стадион»,
Как на заказ, со всех сторон.
Деревни край; есть место стайкой
Нестись мальчишкам ветерком.
Постарше – вон, в тени, кружком
Стоят; кой-кто и папироской
Дымит. И мнит себя, видать,
Уж взрослым дяденькам под стать.

Стать  взрослыми, да поскорее
Хотят юнцы, – ведь знают все
На белом свете, в этом мире,
На синем шарике-Земле
(Эпитетам планете ясной
Конца и края нет; прекрасной, –
Сказать бы автору. И всё.
Не надо больше ничего).
А дети – нежные цветочки,
Земные солнышки-лучи,
Лучистей их и не ищи;
Счастливые те человечки!
Но стать большими жаждут всё ж,
Торопят жизнь, – что с них возьмёшь?

А вот один подросток, глянь ты, –
Вточь асс-гимнаст на турнике:
«Замок» и «солнышко»-кульбиты
Творит на зависть ребятне.
Высокий, жилистый и стройный,
Широкоплечий; вид спортивный
У парня, что тут говорить.
Ему б под куполом служить
В каком-нибудь столичном цирке.
Черноволосый, чист лицом,
Скуласт чуток, с высоким лбом;
В глазах – синь с зеленью, в избытке.
На щёчках – ямки, бровь дугой;
Боксёра челюсть, нос прямой…

Чтоб не прослыть тут портретистом
Иль же натурщиком, – поэт
(Иль звать его лишь куплетистом?)
Прольёт на муть рассказа свет:
Микул же это, да! Он самый,
Герой сей книги суперглавный.
Подрос он сильно; крепок, дюж.
Последний класс кончает уж
Он в школе, здесь, в родной деревне.
Не в интернате он теперь.
Микул теперь не дикий зверь,
Не сирота! Он – в отчем доме,
С любимой мамой. Человек
Микул сегодня, спору нет!

Друзья мои, сказать тут надо:
У парня – синяя мечта,
Задумка, светлая отрада;
Десантником стать хочет, да!
Готовит дух и тело к службе, –
Не кабы где, а в десантуре;
Тельняшки синие и в снах
Ему уж снятся! В небесах
Парить мечтает с парашютом…
Аж с крыши дома пару раз
Он прыгал уж тайком от глаз –
Тарзан! – во мраке полуночном.
И мать не ведает пока,
Что сын так рвётся в облака.

Поправит автор тут маленько
Своих раздумий беглый ход:
Не в «патриоты» рвётся шибко
Парнишка наш, а просто вот
Его так манит ширь-свобода
Парить в объятьях небосвода!
Откуда тяга к воле в нём?
«История молчит» о том.
И бьёт, пыхтя, «мешок боксёрский» –
Кулёк с горохом – за углом
Сарая паттор-чемпион
Всей школы; дух куёт бойцовский.
Бай Бог, чтоб светлое Добро
Питало юноши нутро.

Ещё мечта живёт в парнишке:
Увидеть  хочет он края,
Где море, пальмы, словно в книжке;
И в фильмах видел он, – земля
Там устлана вся-вся цветами;
Там круглый год под небесами
Открыты  пляжи, там тепло;
И всем жить, видно, хорошо…
С днем каждым парень жаждет больше
Узнать, увидеть; побывать
В далёких странах… Что ж, мечтать
Не вредно; и полезно даже, –
Добавит автор от себя.
Мечту в «плену» держать нельзя.

А день… Пасхальная неделя
Под небом нынче на земле.
Желаннейшее это время,
Когда зелёное везде –
Жизнь новая – встаёт, восходит,
Вверх рвётся, к солнцу… В чувствах бродит
Надежда в чудо, в волшебство,
В какое-то сверхестество.
Микулу это время года
С лет малых – чудная пора,
Как  сказки время, как игра,
Подарок как от Отче-Бога!
Конфет, яиц, печений вид –
Цветастой радуги вточь лик.

Живущим всем на свете белом
Весна – начало бытия
Как будто бы! Да правы, в целом,
Покруче и сказать нельзя.
Но скажет всё же, да куплетом,
Слуга покорный ваш: поэтам
Весна – пора разлива чувств;
Стихи вулканом бьют из уст;
А в жилах кровь кипеньем пляшет!
Нутром всем празднует народ
День Пасхи – «главный Новый год»;
Из печки всё на стол, вон, тащит…
Да, праздник тела, песнь души –
Мон кун (день Пасхи) на Руси.

Тут автору невмочь не вставить
В рассказ ещё хоть пару строк,
Чтоб более еще восславить
День этот, видит небосвод.
С иврита Пэсэх значит Пысок –
Большой – в чувашском. Схож и близок
Язык евреев с языком
Чувашей; можно выдать том
Словечек, родственных и смыслом,
И звуком у народов двух.
С шумеров аж чувашей дух,
Семитов старше род! Был в прошлом
Чуваш – Скиф Царский… Стоп, поэт:
Верни Микула-то в сюжет.

Вон – дом его, вот сад за домом,
Кругом оградой обнесён.
Микул «начальство» там, «завхозом»;
Копал и нынче грядки он.
Увидев мяч, не удержался –
Примкнул к ребятам. Поразмялся
(Соседи – сад и «стадион»;
Давно уж, с детских лет-времён).
Микул сам лично здесь поставил
На днях нехилый турничок;
Вот ждёт и манит всё «дружок»
Его к себе. Но всё ж оставил
Микул потехи: грядки ждут,
Лопаты «жаждут». Но вот тут…

Примчались тут на мотоцикле
«Жердяй» и «Бочка» – два дружка.
Шум-гам и смех здесь разом стихли:
Ведь эта пара – два «бычка» –
«Бодают» часто беспричинно
Тех, кто помельче их. Безвинно
Ребята многие от рук
«Крутых» явистов столько мук
Терпели. Терпят и поныне.
Один Трихвун, другой Лявук;
Микула старше оба. Прут
Из них всегда делишки злые.
Вот и сейчас: послав всех в мат,
Лявук пинком послал мяч… в сад.

Да не случайно, а нарочно, –
Микулу чтобы досадить:
В деревне было им всё можно,
Пока Микул не начал жить
Вновь в доме отчем, где родился.
Как из детдома он вернулся,
Стал тем двоим, как в горле кость.
К нему особая в них злость, –
Ведь только он для них преграда;
Творить в округе беспредел
Мешает им, «крутым». Удел
Других ребят: бояться надо
«Жердяя» с «Бочкой» – и шабаш!
Кто против там? Что, в морду хошь?!

«Жердяй» длиннющий, волосатый.
«Бочонок» – полный антипод:
Короткий, лысый, круглый, толстый…
Слов жалко автору, народ,
Сказать про этих охломонов,
Хвастливых, гадких «суперменов».
Тем паче, оба «под шафэ»,
«Под мухой», вдрызг навеселе.
Видать, теперь «повысить градус»
Желая, – всех трясут подряд,
Игравших в мяч, устроив ад;
В карманах шарят – ищут «бонус».
Кого пинком, кого тычком
«Сажают» наземь-ниц притом.

Смотреть на это всё «гестапо»
Микул уж более не смог.
И бьют «гестаповцы» не слабо:
Глядь, длинноногий, словно дог,
Трихвун пинками «заряжает»;
Лявук же в рёбра добавляет;
По почкам врезать наровит, –
По «точкам» бьёт ведь, паразит!
Микул решительно и твёрдо
К «Жердяю-догу» подошёл.
«Оставь!» – сказал. Тот: «На… пошёл!»;
И прыгнул на «вражину» люто.
Микул – в уклон; и пяткой – в лоб
«Жердяю». Грохнулся тот «столб»!

Дружок его – Лявук пузатый –
Метнулся к «Яве» колобком;
Из «бардачка» дрожащей лапой
Достал вдруг шило! Все кругом,
Застыв от ужаса, затихли.
Качелей ржавых скрипы смолкли, –
Оттуда сбрызнули гурьбой
Мальчишки: грянет, знать, тут бой!
«Не беспредельничай, «Бочонок»,
Убавь пустую крутизну!
И оба – марш отсюда, ну!».
Чуть отступил Лявук. Подонок
Гримасы корчит, в мат орёт;
Язык – что Анкин пулемёт!

«Здесь только я один «смотрящий» –
Лявук! Сотру всех в порошок
И в пыль!». Фальцет его дрожащий
Бьёт по ушам, как молоток.
Противный голос, это точно;
И – мат на мат ещё истошно…
Микул собрался уж в свой сад,
Чтоб край участка докопать;
Но тут влетает в ухо: «Мамку
Твою, психушницу, не зря
Держали в клетке! И тебя –
Детдомовца – закрыть б в тюрягу!».
Лишь в этот миг в Микуле гнев
Вскипел; теперь он – страшный лев!

Тут и «Жердяй»-Трихвун поднялся;
Поплёлся, как жираф по льду,
Вон, к «Яве». Глядь, вооружился
Ножом огромным! А на лбу
И «рог» уже нарисовался;
Единорог как б показался.
«Жердяя» вид смешной и шаг
Смягчили гнев в Микуле. Враг –
Лявук – почуяв это, видно,
Подкрался сзади, вточь шакал
(Никто того не ожидал!),
«Пером» – Микула, в бок! Ехидно
Издал при этом свинский визг;
Микул к земле согнулся ниц…

В глазах его вдруг потемнело,
Пошла вмиг кругом голова,
Враз ватным сделалось всё тело,
Нет сил и вымолвить слова;
И боль… О, боль с башки до пяток!
Как будто в лапы страшных пыток
Попал Микул в сей жуткий миг;
Невмочь ему издать и крик:
Во рту пустынно пересохло…
Сжав зубы, согнутый Микул,
На миг-другой так и застыл, –
Ничуть не слушалось ведь тело…
Вот, еле выпрямился. Вдох
Он наконец-то сделал, ох!

И – не упал. Держа бок левый
Одной рукой, он всё же смог
Добраться до ограды, бледный.
Торчат там вилы у ворот.
Он смог их взять. Шатаясь, всё же
У «Явы» встал! Те двое в дрожи
Мотор уж тщатся завести,
Чтоб от возмездия уйти.
Микул – как пьян… Вот-вот «крутые»
Рванутся с места ветерком.
Но в миг сей будто грянул гром:
Микул из сил последних вилы
Толкнул в «Бочонка»! Да вот тот,
Гад, вниз нырнул, – за руль прилёг.

За ним сидевший… наземь рухнул
Мешком ничтожным! Алый цвет
«Объятье»-лужицу раскинул
В траве зелёной… Слов тут нет!
Стоят тут только охи-ахи;
Тут мечутся подростки в страхе,
В ненужной, мелкой суете.
Микул сам тоже на земле
Лежит с закрытыми глазами.
Он пал с «Жердяем» в миг один;
Из крайних сил на двух вражин
Рванувшись, раненный… Стихами
Не смочь поэту передать
Читателю беды печать!

Беда огромная, как небо,
Накрыла тучей в этот миг,
В час этот светлое местечко,
Звенели где и смех, и крик
Пацаньей стаи, здешней, местной,
В футбол гоняющей, беспечной
На детство ясное – печаль
И боль упали громом. Жаль!
Мальчишки в миг сей повзрослели,
Увидев то, что им нельзя:
Пила людскую кровь… земля;
Цветы кроваво заалели
В той луже, рядом где лежат
Микул с Трихвуном; словно спят.

Замолкло даже пенье птичек,
Звеневшее среди ветвей
Кустарников, с берез верхушек;
Им тоже тяжко, знать, в миг сей
Беспечной трелью заливаться, –
Природа чует боль несчастья!
И ветер резвый попритих
Над местом «спящих» тех двоих.
Луч солнца радостный, веселый,
Увидев бледный цвет их щёк,
Исчез за облако-пушок, –
На кровь смотреть не в силах, бедный…
Несчастье, горе тут, беда!
Сбежался весь народ сюда.

Лявук же скрылся гадом юрким,
Вскочив на «Яву». След простыл!
Гад в РОВД «заяву» первым
Враз накатал. Подлец свой тыл
Прикрыл. И стал вдруг «потерпевшим»,
«Невинным», в схватке «защищавшим»
Себя и друга своего!
Об этом после. До того
Читатель мой, узнать ты должен
О ходе дел-событий здесь,
На месте крови, смерти… Весь
Народ села встревожен очень;
Толпой сбежался,  – ах, беда!
Микул – убийца?! Как так? Мд-а…
***

Марче Никитина трудилась
В тот день на ферме, как всегда.
Устала очень, уморилась
Под грузом тяжкого труда.
И что-то сердце часто ноет
В года последние, – заколет
Вдруг что-то под лопаткой, в грудь.
Но года два уж как-нибудь
Держаться надо бы доярке:
Микула надо поднимать.
На ноги парень должен встать, –
Вот было б счастье его маме!
А прошлой ноченькой-то ей
Приснился жуткий сон, эй-эй…

Марче на поле косит будто
Траву зелёную – раз-два!
Размашисто, красиво, бойко;
За ней бригада вся едва,
С трудом-то еле поспевает.
Делянки край уж взор ласкает.
Но тут – о, ужас! – из земли
Пред ней глаза и пасть змеи
Вдруг выросли! Со страшной хваткой
Обвило чудище и жмёт,
Вздохнуть и молвить не даёт!..
Проснулась в полночи той жуткой
Марче дрожа и вся в поту.
На зорьке ей – в коровье «му».

К скотинке, как всегда, на ферму,
К коровушкам – друзьям своим.
Добрее и нужнее нету
Существ на свете белом. Им
Поклоны надо б бить нижайше,
На них молиться надо б даже:
Корова – польза для людей
Извечно, вся, да сутью всей!
Не зря, знать, в дальних странах где-то
За божество корову чтут, –
Марче слыхала… Она тут,
У тех «божеств» – с лучами света;
С утра до вечера Марче –
С коровами, денёчки все.

Теперь вот, в полдень, на скамейку
Она присела отдохнуть,
Из фермы выйдя на минутку;
Ей трудно ведь уж спину гнуть
Как прежде… Вид родной деревни
Отсюда – будто на ладони:
Дома стоят за рядом ряд,
Как будто встали на парад, –
Один другого все покраше.
Макар их строил – асс-бугор
Артели плотников. С тех пор
Прошли года, – дома тем паче
Красивей видятся глазам.
Вон – дом Марче. Но… что же там?!

Собрался у ограды сада
Народ и стар, и млад толпой;
И там же – «Скорая»… Ай, худо!
Марче дрожащею рукой
Перекрестилась и, шатаясь,
Дурным предчувствием терзаясь,
Бегом – в деревню. Стук в висках –
Кувалдным гулом, в сердце – страх;
Неужто жуткий сон тот сбылся?!
Примчалась. Бел весь… сын лежит!
Трихвун рядком, в крови, хрипит;
В предсмертном вдохе изогнулся…
Врач «Скорой» что-то записал, –
Видать, Трихвун… жить перестал.

Марче сознанье потеряла,
Травинкой скошенной упав
На грудь сыночка. Зарыдало,
Знать, небо, это увидав:
Закапал дождь, потом лавиной
Ударил ливень… Что ж, с сиреной
Врачи доставили в день тот
Двоих в район: таков их долг.
«Жердяя» – в морг, в наркоз – Микула,
Под нож хирурга. Тяжело
Он ранен «Бочкой»; глубоко
Вошло заточенное шило!
Беда! В весенний светлый день
На лик деревни пала тень…

За миг парней двух потеряла
Деревня, что растила их;
Землицы соком всё питала
Из недр-кладезей своих –
Полей, лугов, лесов, оврагов
Отчизны скиф-чуваш-булгаров!
Стоит дуб чёрный на холме,
Ветвистый, мощный. Стороне
Он здешней – страж былинный будто.
Знать, даже Разина видал!
Теперь ж – сынков двух провожал.
Один уж… «там»; ждёт плен другого.
Так странна жизнь на земле
С Начала дней в людской семье.

Вот этим двум юнцам безусым
Что не хватало? Что делить
Им надо было-то под ясным
Синь-небом? Ширь – не охватить,
Даль – не пройти. Хватает места
Всем-всем живущим всего света.
А эти ведь рядком росли,
Играли, пели, скот пасли,
Парнями стали… Жить да жить бы!
Да громом грянула беда –
Алеет кровью мать-земля:
Один – «ушёл», другой – в «сон» комы.
…«Халаты белые» три дня
За жизнь боролись. И не зря.

Микул всё ж выжил. Закалённый
Борьбой спортивной и трудом,
Природой тож не обделенный, –
Микул Никитин не на слом,
А на поправку шёл. Хирурги
Видавшие по жизни виды,
Дивились, глядя на него,
Что хлопец жив до дня сего.
А рана ведь была смертельной!
Видать, здоровье у юнца
Отменное. Хотя с лица
Сошёл цвет жизни. Парень бледный.
И телом сильно исхудал.
Ждёт суд его. Да-с, очень жаль.

Так жаль, что думать даже больно,
Кажись, читателю (коль он
Не очерствел уж слишком сильно
Душой от жизни). Вздох и стон
Печалью кроют тишь над книгой,
Наверное… А может, мелкой
Покажется ему беда?
И так быть может. Ведь всегда
У всех своя на свете правда.
Лишь Истина – на всех одна.
Но где ж, желанная, она?
Найти б её! Была б отрада
(Того ввек жаждут мудрецы.
Ужель туда же, автор, ты?).

«Преступник»-юноша в палате,
Один; с охраной у двери.
Лежал шесть суток. И вот на-те:
Его куда-то повезли,
Закрыв в УАЗик, под конвоем,
В наручниках. Как с диким зверем
Вели себя с юнцом менты;
Рычали злобно: «Да кранты
Тебе, убивец-салажонок!
Срок хапнешь с гору! Зона ждёт
Таких, как ты; согнёт, сомнёт!
«Телегу» катит тот «Бочонок»
С таким грузилом на тебя, –
Уж лучше, кажется, петля!».

И лузгали беспечно стражи
От скуки семечки. И в лоб
Тут шелухой попал их старший
Парнишке! То стерпеть не смог
Микул, – зашитый, ещё слабый,
Конвоем из больницы взятый;
Рванулся было к наглецу,
Но боль пронзила спину всю:
Конвойные, да двое разом,
«Преступника» огрели так
Дубинками, – что в круг и в ряд
Пошло в глазах сиянье плясом!
Он у УАЗика упал.
На миг сознанье потерял.

В глухой, как гроб, железной клетке
Везли парнишку два часа.
Болела рана в этой пытке
(Ведь швы-то сняли лишь вчера).
Везли, знать, в город – в Чебоксары,
В казённый дом, в тюрьму, на нары;
Микула из больницы в клеть,
К ворам, к убийцам бросят ведь!
О, больно, худо! Сердце бьётся,
Трепещет, рвётся из груди!
Что ждёт Микула впереди?
Такое как могло случиться, –
Он стал убийцей?! Да за что
Судьба так жёстко бьёт его?

В висках кувалдой кровь стучала,
Вскачь сердце прыгало в груди,
Душа беззвучно в вой  кричала…
Ах, что ещё там, впереди
Микула злобно ожидает?!
В нём кто-то стонет и рыдает…
Иль плачет это сам он так –
Без слов, без звука – в жизнь-мрак?
Парнишке хочется и вовсе
Исчезнуть, сгинуть, бросить всё –
Уснуть, уйти в небытиё…
Эх, стать б ледышкой на морозе;
Иль синим пламенем сгореть,
Чем эту боль от мук терпеть!

Знать, в город въехали: снаружи –
Машин сигналы, звук шагов
(Окошка нет, нет даже щели, –
«Клеть-бокс» в УАЗике таков).
Вот встали. Окрики, команды…
Знать, это стражники-солдаты,
Тюрьму что чутко стерегут,
Что псами тут за всем блюдут.
Открылась дверь. Приказ: «На выход!».
И сразу псины злющей пасть –
В лицо Микулу! «Я тут власть!» –
В зверином лае слышно будто.
А с вышек дула целят в лоб.
Кругом забор. Двор – точно гроб.

Решётки, двери, коридоры,
Охранники, зверюги-псы…
Тюрьмы извечные «узоры»
Близки, привычны и просты
Кому-то, кто бывал в застенках.
Микул же даже на картинках
Такого в жизни не видал.
А тут вот зэком сам вдруг стал!
Недельку в клетке «карантина»
Его держали. А потом
Закрыли в камеру; притом
К ворам, к насильникам… Картина –
Не слабонервным: ведь полна
Штрихов ужаснейших она!

И потому не будет слишком
Тебя тут автор тяготить,
Читатель мой, тюремным бытом
(Хотя сквозь то сюжета нить
Его рассказа вся проходит).
А жизнь лихо хороводит:
И так, и сяк её пути –
То вкривь, то вкось, то всё круги.
…Микул полгода уж на нарах.
Он ждёт суда. Того всё нет.
Не мил уж парню белый свет.
Здесь солнца нет, здесь мрак на харях.
И в мрак тот врезалась печать:
«О, дайте волю мне, ё-мать!».

Но воли нет тут и в помине.
Есть клеть бетонная, сталь-дверь
С замками-монстрами такими,
Что ужаснулся бы и зверь,
Услышав вдруг их страшный скрежет;
Псов-людоедов лай дух режет
За дверью, рядом, близко… Жуть!
Сюда попавший, позабудь
О воле-волюшке надолго;
Быть может, даже навсегда.
Читатель, не дай Бог сюда
Тебе попасть по воле рока!
На белом свете, в жизни всей
Нет людям волюшки ценней.

Микулу в первые дни жутко
И тяжко было здесь: тюрьма
Давила стенами как будто
Дух в каждый миг; сойти с ума!
В башке – тьма дум, в душе – пожары;
Ночами снились сны-кошмары.
Проснёшься вдруг – со всех сторон
Вновь стены, нары, злая вонь!
В углу, под полом, мышь грызётся;
В глазок дверной следит «дубак».
Икает в ночь сигнал-«ишак».
Свет тусклой лампы тупо льётся
И дни, и ночи напролёт,
В издёвку как на зэк-народ.

Народ… Повадки тут и нравы,
Уклад тюремного житья, –
Полны звериной лютой злобы.
Такой закон вот бытия
Царит по тюрьмам ввек, негласный.
Язык тут свой, своеобразный, –
Простой и точный; но «цветаст»,
Души все чувства передаст.
И потому на этом месте
Чуток «жаргонит» автор строк
(И сам прошедший срок-«урок»).
Язык сей малость в интернате
Микулу был знаком; а здесь –
«Словарь толковый», полный, весь.

…Ему вновь вспомнился день первый,
Перешагнул он как порог
Вот этой «хаты». В мир звериный
Попал как будто паренёк
(Тогда ему так показалось).
Подрастерявшись сразу малость,
Как дверь захлопнулась за ним,
Микул застыл. Клубился дым.
Как по команде тут вся «хата»
Глазами впилась в новичка
С немым вопросом: «Кто? Статья?».
Микул представился. Так надо.
Да на чувашском вышла речь
Из уст его (чувашин ведь!).

«Автоматически», конечно.
В тревожных случаях всегда
С Микулом так. Звеня, тревожно
Зависла тишь. «Грядёт беда!», –
В башке взрыв-молнией сверкнуло.
Под боком, в рану вновь кольнуло
Как будто шило. Из угла –
Вдруг хриплый голос: «Фраер, бля,
Базарь на русском; тэ, окурок!».
Видать, «смотрящий». Прямо в лоб
Попал Микулу тут «бычок».
«В парашу сбрызни, полудурок!», –
Пробасил кто-то; голос – гром.
К Микулу двое – с двух сторон…

В висках вскипело. Под лопаткой
Похолодело. А кулак
Как будто стал стальной кувалдой.
В опасности всегда вот так
С Микулом, с малых лет аж, с детства.
Кулак верзилы же, что слева,
Микулу в нос вдубенил, – тож
Железный как; удар… «хорош»!
В башке у парня гром раздался;
Сверкнула молния в глазах,
Шатнувшись, всё же на ногах
Салага-новенький остался;
Вмиг, глядь, –  к другому подскочил,
Ударом в челюсть – бац! – свалил.

А тот, зашёл который слева,
Кто первым начал схватку, – знать,
Всерьёз решил закончить «дело»:
Под шконку «фраера» загнать.
Сверкнула хищно, вточь взгляд волка,
В руках верзилы нож-заточка!
Притихла «хата»; и в углу
«Смотрящий» тоже – ни гу-гу.
С тату на шее и под бровью,
С длиннющими руками зэк
(То ль сам Кинг-конг, то ль человек)
В глаз жахнул левою рукою;
А правой, где заточка, он
Рассёк всвист воздух пред «врагом».

Живым не быть бы тут Микулу,
Коль не метнулся бы к ногам
Кинг-конга, – «мельницу» коль сходу
(Приём, известный всем борцам)
Не смог бы сбацать. Конг под шконку
Влетел, как мышка в свою норку!
От шока камеры жильцы
Застыли, словно… мертвецы,
На миг. Но тут же сразу трое
К Микулу ринулись гурьбой;
Поднялся шум и гам, и вой;
Ввалились стражники!.. «Лихое»
Начало выдала тюрьма!
Микулу это, знать – судьба.

И карцер – десять дней – в «подарок».
Парнишку бросили мешком
В подвал бетонный. От дубинок
Пестрело тело цветником.
Он в драке крайним оказался.
Теперь в ШИЗО страдал, терзался,
Весь в ранах, шрамах, синяках.
По свету ясному в глазах
Лишь можно и узнать Микула.
О, сколько дум в его башке
Блуждали, словно в тупике;
Душа от боли адской выла!
Былое, память теребя,
Тянуло, в омут как, в себя.

…Весна. Май. Школа. Над деревней
Сияет солнца тёплый шар
(«Вот жизни лик!» – черкнул бы гений,
Увидев этот божий дар
В сей миг, таким, на этом месте,
На этой синей столь планете).
Стоят у школы, у ворот
Подростки («взрослый уж народ»),
Десятый класс. Микул здесь тоже.
У них «окно», урока нет.
Вокруг – черёмух белый цвет;
Душистей в мире нет и краше!
А вот – седьмой «А» класс; идут
Из леса, знать: цветы несут.

Под небом – самое то время:
Цветенья пир вовсю, вокруг!
Как будто чудная поэма
В объятиях ласкает дух,
За зиму долгую уставший…
И солнца ком, вдруг засиявший
На эти райские деньки,
Ввысь манит травки и цветки,
Живущих радуя в миг каждый.
В лесах, в полях и на лугах,
В оврагах даже, – впух и впрах
Кипит жизнь, снова! Столь прекрасный
Сей мир под солнцем, под луной;
Тем паче, – вот такой весной…

Да, на природе и уроки
Не в тягость школьникам ничуть.
Поляны милые и тропки
Родного леса не забыть.
Тем паче, если вместе с классом
Слонялись в том лесу цветастом,
Вздыхая грудью аромат
Цветов, листков, травинок… Так!
И биологии уроки,
И физкультуры, и труда
Весной – на воздух бы, туда,
Где пьёт трава землицы соки.
И этот класс счастливый, глядь:
Идёт, да с песней – ать-два-ать!

И лица светлые, и души,
Конечно же, у всех ребят;
И у девчонок, ясно, тоже:
Глаза и щёчки, вон, горят
(И автору знакомо это, –
Всегда и всюду рядом, близко
До боли в сердце, аж до слёз…
Воспоминание – ты мост
В страну с названьем милым «школа»,
В «эпоху» счастья и любви
Первейшей! …Да скорей веди
Читателя в рассказ свой снова,
Писатель, уж как снег седой.
А то трясёшь тут «стариной»).

Одна девчонка, та, что с краю,
Микулу, рядом проходя,
Букетик ландышей вдруг в руку
Вложила, будто бы шутя.
Сама лицом вся покраснела;
Взглянуть на парня не посмела;
И вместе с классом со своим
Прошла, спеша: учиться им.
Ха-а, долго ржал Микул с дружками
Над тем «подарочком»! Букет
Дрожал от смеха парня вслед
Девчонке (та же со слезами
О нём вздыхала – не унять!).
Её Цветковой Аней звать.

Микул о том не ведал. Нынче
Тот день он вспомнил почему?
Не знает сам. Всего же чаще,
Верней, всегда теперь ему
Дом отчий грезится и мама.
Так было счастливо им дома!
Как маме справиться одной
Теперь с нависшею бедой,
Размером с небо, огромадной?!
Как ей, бедняжке, осознать,
Что сына рядом нет опять;
Что снова быть ей одинокой
Годами, денно-нощно всё…
О сыне мысли все её!

И по утрам, с зарёй вставая
(А ночи все почти без сна
Проходят… Это пытка злая!),
Луна как ходит мать – одна,
Седая, бледная – следами
Её Микулчика… Слезами
Солёными уж и земля
В саду пропитана, знать, вся
(Сад – «рай» Микула). Стала адской
Жизнь для него: «Жердя» гортань
Проткнул насквозь! Как океан
Грех на Микуле; давит лапой
На душу днём и ночью так,
Ну, словно самый-самый враг!

Истёк срок карцера. Дней десять
Прошли, – как будто год прополз.
Лицом весь бледный, словно… месяц,
И потерявший сильно вес,
Микул вошёл вновь в клетку-«хату».
И «чуйкой» понял: нынче нету
К нему особой тут вражды
Со стороны «семьи-братвы»
(В неволю весточки из воли
Идут исправно: да Микул
За честь ведь матери воткнул
В обидчика-нахала вилы!).
Вновь кличка давняя «Нацмэн»
К нему вернулась в этот день.

Микулу кажется, – с рожденья
Его так звали и зовут.
Не кличка вовсе это – имя!
И в интернате, да и тут
Микул народу стал «Нацмэном».
Ну и дела под небосводом
Творит порою-иногда
«Творец» по имени Судьба.
Нигде  от этого не скрыться, –
Ни в доме детском, ни в тюрьме…
«Нацмэном» стал Микул вдвойне;
«За дело», честно коль признаться:
За то, что дух чувашский в нём
Бесстрашно ввысь воспрял орлом!

За то, что дрался он по-волчьи
Один аж против пятерых,
Притом рычал в мат по-чувашски,
Кидаясь на «братков» крутых.
Не фильтровал в тот миг «речь» толком:
В той схватке стал он будто… монстром!
Но с дня того Никитин зэк –
«Нацмэн-Чуваш». Он человек!
К тому ж, не сдал Микул виновных
В той драке, взял всё на себя.
Такое ценится всегда
Тут, под замком, среди невольных.
Вот день суда настал. Ведут
Микула стражники на суд.

Тут тоже – клетка. В этот «ящик»
Его закрыли. И конвой
У двери встал: ведь сей преступник –
Убийца; да ещё какой!
(Конвой-то в курсе дел тюремных:
Микул отмечен в списке дерзких).
И прокурор, и адвокат
Друг против друга уж сидят.
Последнего же мать Микула,
Взяв денег у соседей в долг,
В районе наняла. А тот –
Кум обвинителя. Не знала
Марче о том. К тому ж она
Без сына стала вся больна.

С того мгновенья, как Микула
На «Скорой» с воем увезли, –
Ей стало очень-очень худо…
Марче соседи занесли
В дом на руках. Да с дня того же
Она и спать почти не может.
Всё бредит; бродит по следам
Сыночка, – ищет тут и там
Микула будто. Даже запах
Его рубашек нужен ей
Как воздух; да встократ нужней!
Марче горит в душевных муках:
Сберечь сыночка не смогла,
Ах, от беды лихой, от зла!

Сидит у клетки, вон, седая.
Хотела к сыну подойти
Бедняжка, вдрожь, взахлёб рыдая;
Вот-вот с ног свалится, поди!
Да стражники загородили
Ей путь. К сыночку не пустили.
Вошёл в миг этот и судья
В судебный зал. Шуметь нельзя.
«Встать! Суд идёт!». А мать Микула
Сама не в силах даже встать.
Её подняли. Ах, на мать
Сын смотрит, смотрит… (Автор слова
Найти не может тут, – ему
Как описать боль эту всю?!).

Она ведь – жизнь – такая штука:
Живи хоть век, но всё равно,
Не разберёшься: то ли шутка
Всё то, что свыше нам дано;
То ль жизнь – всё пытка человеку?
Ответов на вопросы нету.
Есть боль, есть слёзы, есть печаль!
А счастья – мало столь. Так жаль…
Так жаль! И стих сложить про это
Поэту – тяжесть через край.
Всевышний, сил ему подай, –
Чтоб «жёг сердца глагол» поэта!
С героями своими чтоб
Идти по строчкам рядом смог.

Микулу вырваться б на волю, –
Мать поддержать бы, хоть на миг!
За что Господь такую долю
Ей дал, – нет мужа, сын сидит
В неволе, в клетке, под охраной…
В разлуке вновь сыночек с мамой.
Всевышний, знать, твои весы
Кривы, неправильны, косы!
Как можно столь беды и боли
Одним на плечи нагрузить?
Другим – в раю как будто жить,
В объятьях счастья, неги, воли?
Вопросы – вновь, ответов нет.
На том стоит, знать, белый свет…

А за окном свет – белый-белый:
Зима настала уж. Снега
Укрыли землю. Листик снежный
Снаружи рвётся вдрожь сюда –
К теплу, трепещет весь от ветра.
Да вмёрз в карниз листочек мёртво…
Но лёд растает,  – и листок
Из плена вырвется. Свой срок
Всему на этом белом свете.
Не знает листик, что и здесь,
В судебном зале, пленник есть:
Сидит в стальной закрытой клетке;
Вздыхает, мается юнец;
Раздавлен думами вконец.

Так не стремись ты, листик мёрзлый,
Туда, где клетки и замки;
Конвой где в бронниках, злой, грозный;
Где «власть» – судебные шнырьки
С судьёй под мантией впридачу;
Не дай тебе Бог под раздачу
Попасть в их лапы, снежный лист!
Неси на стуже же свой крест, –
Примёрзший в лёд, покрытый снегом.
…И адвокат, и прокурор
Уж всё сказали. Приговор
Судья читает как б с напевом.
«Виновен! Взять! Лет десять – срок!» –
Вердикт суда. Мать пала с ног…

Упало небо будто, – с солнцем,
Со всеми звёздами, с луной!
Для матери с разбитым сердцем
Казалось так в тот миг худой,
Когда сынка приговорили
К годам неволи! Ах, убили
Мечту о счастьюшке в Марче…
Она с сыночком в той мечте
Была всё рядом, неразлучно.
Теперь же в клетке её сын,
Без матери, опять один;
Под стражей злобной денно-ночно!
Беда тягчайшая горой
Марче накрыла с головой…

Её подняли. И на воздух
Дышать бедняжку понесли.
Микул стоял, застыв, вточь «олух», –
Не смог он даже ни «прости!»,
Ни «до свиданья!» молвить маме…
Тут час «труда» настал охране:
В браслеты парня заковав
И встав с боков, за локти взяв,
К машине-клетке выдвигаться.
Но в это время зал суда
Разрезал возглас из угла:
«Микул! Я буду дожидаться
Тебя, любимый, милый мой;
Микул, твоя я, дорогой!..».

Зэк вздрогнул, замер, оглянулся:
В слезах – девчушка; вот те-на!
Но стражник слева замахнулся
Дубинкой, – хрястнула спина
Со звуком смачным, страшным. Зэка
Охранник справа точно, резко
Ударил в печень кулаком;
И в автозак его, – пинком!
Нависла тишь в судебном зале.
Все вышли. Пусто. За окном
Лист жёлтый замер, словно он,
Увидев зло людское, – в трансе.
Не рвётся больше в зал суда:
Творится лихо там, беда!

Там человека, словно зверя,
Ведут под стражей, в кандалах,
Такие ж люди, сего ж мира;
На это глянуть даже – страх!
Вон, узника конвой свирепо
Избил дубинками, ах! Это
Увидеть мёрзлому листку –
Мученье, боль, невмоготу!
Листок сухой дрожал и рвался, –
Чтоб прочь отсюда улететь,
Чтоб на жестокость не смотреть,
Судом что средь людей зовётся!
Страдал от зла людского лист, –
Стучался, бился об карниз…

Друзья, давайте уж вернёмся
К девчонке, крикнувшей «люблю!»
Микулу, вдрызг рыдая. Птица
Как будто пала на лету, –
Анюк упала на скамейку,
Покинув зал суда. В «Фемиду»
Она так верила; ждала
Добра и правды. А дела
Тут вышли зло, жестоко, больно!
Микул честь мамы защищал;
Ребят от пьянь-верзил спасал
В той схватке страшной. В фильме словно:
Герой в бою спас весь народ!
Да вот себя сберечь не смог…

Как смочь теперь быть в жизни Анне,
Когда её любовь в тюрьме?
Невыносима боль в девчонке!
Ах, пусто в сердце, тьма в уме…
На «Скорой» мать Микула сразу,
В суде как пала с ног – в больницу.
Анюта даже не смогла
Помочь бедняжке: ведь сама
В то миг чуть на пол не свалилась,
Услышав страшный приговор.
Ведь даже строгий прокурор
Просил срок меньше. Получилось, –
Микулу «вышку» дал судья:
Тот взрослым стал ведь… лишь вчера!

Исполнилось лет восемнадцать
Лишь день назад. Сегодня вот
Его закрыли лет на десять!
Жестоко это, видит Бог.
Он, раненный почти смертельно,
Ведь защищался. Нет, не честно
Суд вынес жуткий приговор.
«Судью – на мыло! Стыд, позор!» –
Наверное, тут взвыли души
У тех, кто в это «Дело» вник.
Закон в России… «многолик»;
К тому ж – «что дышло». Это худший
Путь к справедливости в стране;
Зато – кратчайший путь к войне!

Несправедливость – вот главнейший
Извечный повод к мятежам,
К восстаньям, к бунтам! Архизлейший
Враг Родине – тот, кто к рукам,
Власть хапнув, «именем Закона»
Российского вольготно, вольно,
Творит «законно»  беспредел.
А у народа же удел –
Ждать справедливости от судей…
Судебная система – вот,
Что создана беречь народ
Ввек от неправды, в очи бьющей.
Беды нет хуже для страны,
Коль Справедливость – не суды!

Конечно, не девчонке юной
О Правде мыслить и гореть
Душой невинной и ранимой.
Ей песни бы с улыбкой петь
В кругу подружек беззаботных,
Чьи думы все о юбках модных
Да и о всяких пустяках.
Анюк – другая. И в глазах
Её не свет наивно-детский,
А пламя личности блестит;
Внезапно вспыхнет вдруг, горит!
Уже ум Ани, видно, взрослый.
Но от того еще больней
Девчонке; грустно, тяжко ей…

Анюта учится в десятом.
Она уж «взрослая давно».
Да и учёба уж порядком
Поднадоела. Всё равно
Прилежно учится, без «тройки».
И дома Анне – роль хозяйки:
Родителям в труде любом –
Помощница. На ней весь дом, –
Уют, и ладность, и порядок.
Ещё и к вышивке талант
Есть в Ане, – люди говорят.
Во всём – пример для всех подружек.
Умна, стройна… И хорошо!
Для счастья надо что ещё?

Была  счастливой Аня с детства:
Она в Микула влюблена…
Не находила себе места
В деньки каникулов она:
Любимый же из интерната
Домой являлся! И Анюта
От дома миленького глаз
Не отводила. О, сколь раз
Девчонка улицей Микула
Ходила с «дельцами», чтоб тот
Вниманье на неё чуток
Хоть обратил! Сама не смела
Шепнуть словечко вслух «люблю».
Друзья, об этом вот пою!

На свете белом гимнов много.
А всех прекрасней – Гимн любви.
Любовь – шедевр Отче-Бога;
О, Тайной, Чудом то зови!
Она – луч солнца для живущих;
Она – родник чувств наилучших;
Ты юн иль стар, но коль влюблён –
Душой всей чист. Таков закон
Природушки на сей планете,
Людьми зовётся что Землёй.
…Да что же автор сам с собой
Болтает в этом-то куплете?
Цени же время, совесть знай,
Поэт, – рассказику ход дай!

Да, в день суда Цветкова Аня
Пошла не в школу вовсе. Глядь, –
Одной из первых, утром, рано
Смогла в «Фемиды Дом» попасть.
В углу присела, самой крайней.
В Микула – взгляд её печальный.
А тот, закрытый в клеть, сидел;
На мать всё только и глядел.
Та вся дрожала от рыданья,
Беззвучно, рот закрыв рукой.
И вот судья, весь горд собой
От приговора-наказанья,
Ударил громко молотком
Судейским, – дело, мол, с концом!

Одно движенье – и готово:
Был человек, р-раз! – нет его…
В руках судилища – свобода.
И невозможно ничего
Уж тут поправить человеку,
Закрытому, как зверь, в сталь-клетку.
Его и Бог сам не спасёт
Уже из лап «закона», вот!
В сто раз печальней и больнее,
Коль приговор несправедлив;
Когда судья душою крив, –
Преступник в мантии, в «законе»!
А Паковлев не в бровь, а в глаз –
Тот лжезаконник, вточь, как раз!

Ему же в отпуск завтра, к морю,
С семьёй всей, с тёщей, с псом… А тут
Какой-то хмырик-чмырь на волю
Мечтал, ха-а, вырваться! «Капут»
Тому мечтателю: срок-«вышка» –
Ему от Паковлева; точка!
А то посмел взглянуть судье
В глаза презрительно лох, э!
В день преступления, хм-м, было
Ему семнадцать лишь годков…
Пустяк! Из кожи лезть готов
Судья дать «вышки»; светит место
В Суде верховном ведь ему!
И «твёрд», и «прям» он потому.

В стране «мундиры голубые»
«Блюдут» законность, – спору нет.
Права их до того крутые,
Что в рог согнут, коль человек
Им поперек дороги встанет,  –
Исчезнет, сгинет, сдохнет, канет!
(Господь-Всевышний упаси
От этой доли на Руси).
«Блюдёт» та рать правопорядок;
Да вот «что дышло» ввек закон
Поныне из седых времён;
О двух концах к тому ж, вдобавок.
«Служить всем гражданам» – закон.
Но босс «мундирам» – только трон!

А по секрету, – куш солидный
В том «Деле» Паковлев сорвал:
Терпилой стал Лявук – отпетый
Паршивец, мразь. Но… в лапы дал
(Конечно, не судье же прямо,
А адвокату; тип тот, знамо,
Собак на этом деле съел:
Там как? – пострел везде поспел).
К тому ж, «убийца» тот, Никитин,
Сказал последние слова,
Фу-у, на чувашском – вот балда!
«Нацмэн» тут вовсе не излишен –
Его кликуха (в «Деле» есть,
Что надо, всё; и эта «весть»).

А то?! Работает система
Судебная, – по нотам вточь:
Преступник не проскочит мимо!
А кто «преступник»? Да кто хошь;
Как суд решит, то так и будет:
Святого даже враз засудит,
Коль надо очень. А весы
У «правосудия» просты;
Всё перевешивает… сверху
Звонок начальства: вот закон!
А всех и вся начальник – трон;
Закона выше его нет;
Вот истинный… сокрытый лик
Судов в Рассеюшке вовек!

И знает Паковлев, что трону
«Нацмэны» нынче – «геморрой».
Судья-манкуртик же режиму –
Раб верный, предан с головой.
И сам чуваш он, из деревни…
Но это всё ему по фени!
Слуга, «гаранта» шнырь – судья
(Стоп, автор, чш-ш: про то нельзя!
Ведь жизнь свою разбить рискуешь;
А может, шею даже в хруст
Сломаешь! Цепью, сотней уз
Твоё уж сшито «Дело», – чуешь?
В «конторе» ждёт приказа «фас!»
«Заплечных дел» спец-мастер-асс).

Тебя намного помощнее
Гиганты пали ведь, гляди!
Примеров – куча… Будь «умнее»,
Остынь; и против не иди
Ты власти «избранной народом»;
Не будь один – изгоем-волком,
Бесстайным, лишним, так сказать.
Коллегам «мудреньким» под стать
Бреди смиренно общим стадом
Туда, куда тебя ведут
«Вожди», дела чьи в гору прут
По душам… в «рай» бездушным танком!
Послушным, смирненьким ввек будь, –
И будет ровненьким твой путь.

Но… Быть тому, что суждено нам
Творцом-Судьей на небесах.
Коль стал поэтом-правдорубом
В России ты на риск и страх,
То ясен путь твой поднебесный:
Табу-шлагбаум – повсеместный,
Пожизненный тебе удел.
…От этих горьких тем и дел
Сбежим, друзья! По ходу глянем
На Аню, школьницу. Она
Тиха, печальна и бледна
Домой вернулась. С тяжким сердцем
Ходить ей в школу. А потом…
Пока же слово не о том.
***

Лявук-«Бочонок» с тех событий,
Микула шилом как пырнул, –
Притих чуток. Дружок-то лепший
В земле лежит, навек уснул.
О нём грустил с недельку «Бочка»;
Пооклемавшись чуть-немножко,
Решился подписи собрать, –
Микула чтобы не впускать
В деревню, выйдет как из зоны.
Но сколько надо не собрал,
Хоть и просил, и угрожал;
Да не наскрёб и половины.
Микул деревне был как флаг!
Народ-то помнит этот факт.

Ведь люди помнят всё, что надо;
И что не надо. Как б душа
Деревни настежь вся открыта:
Не выйдет тут исподтишка,
Фальшиво, скрытно, лицемерно
Жить средь земель. Да, нешутейно
Трясёт тут всех житьё-бытьё,
Фильтруя и смакуя всё.
С горшочка и до крышки гроба, –
Как на ладони человек
В деревне; и сокрытья нет
Обману, лжи от глаз народа.
Дома, дворы, семейства все
Тут на виду, «во всей красе».

Родня «Жердяйки» и «Бочонка»,
Хоть многочисленна, но всё ж
Не вышло дело у урода
(Лявук на монстра столь похож).
Отец его завскладом раньше
В колхозе был. Колхозов нынче
И днём с огнём не увидать
(Ломать – мастак Россия-мать).
Батяня «Бочки» мастер тоже
Украсть, стащить иль умыкнуть –
«Талантище», ну просто жуть!
А сын – покруче в том, похоже;
Притом – с торгашской хваткой: глянь,
Открыл бар-лавку эта дрянь.

Чего же, вся держава «лавкой»
Вдруг стала за десяток лет
В года «лихие». Правде этой
Дивился в шоке белый свет.
Да что судачить тут про лавки?
Заводы, атомные лодки
Шли за копейки с молотка!
Страну дербанила «семья»
Кремлёвская – пьянь-ЕБНа.
Ларьки, киоски и «комки»
Русь-мать накрыли, как грибы –
Вот «дерьмократий» суть и пена!
Кто в мути той урвал «кой-что» –
Тот и хозяин жизни, во-о!

Да вот с невинным, скромным видом
С трибун, с экранов этот клан,
Мошну набивший золотишком,
От Борьки хапнувший и трон, –
Талдычит о патриотизме,
О правде… О, в иезуитстве
Миллиардерчиков-«вождей» –
Мильон «дел добрых» для людей!
На деле же – начхать им с «вышки»
Верховной ниц, на «нищеброд»,
На «быдло», «пипл», на народ!
Им шит – закон, гвардейцы, пушки…
Счета – без счёта их! Нулям
Им мест-то мало, знать, уж там.

А тут – дни-ночи дверь открыта;
Водяры, пива – завались;
Бутылки в ряд торчат. Как будто
На них и держится вся жизнь.
А что тут скажешь? Хороводит
Житуха лихо! Вот и ходит
Народ деревни к «Бочке» в бар.
А тот нальёт, гляди, и в «дар», –
Поставь лишь подпись-закорючку.
Потом сдерёт процент – семь шкур –
Кулак-куркуль Лявук-Шакур
(Так деда «Бочки» звали – урку).
Не хочет автор «оды» петь
Про род Шакура, – стрёмно ведь!

Черкнёт лишь коротко и жестко:
В краю чувашском тот Шакур
Дров наломал уж много шибко, –
Округе стал убивец-вор
Бичом ужасным лет на двадцать!
Душил и грабил всех, мерзавец,
Богатых, бедных, люд весь – жуть!
У «стенки» вор закончил путь
В тридцатые в прошедшем веке.
Мишар-татарином он был.
Народ чувашский не забыл
О зверском том нечеловеке.
Противно автору, не в «масть»
Слагать стихи про эту мразь.

Но не забыть бы поговорку:
«Уж коли взялся-так за гуж,
Не говори честному люду,
Что не способен, что не дюж».
И потому – рассказчик, выдай
Героя каждого в рост полный, –
И лик, и душу покажи;
О тайных мыслях аж скажи
Цветасто, красочно, но просто.
Дай правду – главное. И всё.
Нет выше Правды ничего.
На троне ей должно быть место!
Ты прав, читатель. Так узнай
Делов дальнейший ход. Читай.
***

            Часть II

Беды и несчастья закаливают
дух сильного человека, а слабого сломают.
                Народная мудрость

Микул – на зоне, уж три года.
Бараки. Вышки. И тайга.
Снега. Мороз. Ветра. Погода
Скверна тут будто вся, всегда.
Сперва Микулу так казалось.
Потом чуток пообтесалось
Нутро чуваша с тем, что есть;
Что есть – того не перечесть…
Тернист столь путь людского быта;
У заключённых же – встократ:
Совсем не жизнь, а сущий ад!
Добро тут сверху злом покрыто…
Но то, душою что зовут, –
Нет-нет, да всё же есть и тут.

Иначе не было бы вовсе
Житья народу в лагерях.
С утра до ночи на морозе
Лес валят зэки. В их руках –
Топор, пила; и дашь план-норму!
Иначе с голоду на полку
Положишь зубы, – вот закон
Хозяев зоны. С двух сторон
На мужиков закон тот давит:
С одной – в погонах опера;
С другой – подручные Вора
В законе. Их «семейка» правит
Негласно всем, всегда, везде
По зонам, верная себе.

Да и по всей державе – то же:
«Закон», по сути, воровской
Веками в силе тут и в «моде».
Под солнцем ясным и луной
Наш род людской не изменяем;
И сей «уклад» не заменяем.
Меняются строй, быт, режим;
«Закон» же будет ввек таким:
Дубина власти над народом!
Да что об этом размышлять,
Листочки чистые марать?
Земная жизнь под небосводом
Такая вот – «больна», увы.
…Поэт, вернись в сюжет-то ты!

Микул – мужик. «Стоит Россия
С начала дней на мужиках;
С него её медвежья сила,
С него она жива в веках», –
Примерно так сказал, знать, кто-то
Премудро столь когда-то, где-то.
Ей-богу, прав был человек;
«Зрил в корень», точно, спору нет.
На «шкуре» собственной изведал
Ту правду жёсткую Микул:
Пахал, – рвал жилы, спину гнул,
От трудностей в кусты не бегал…
На зоне знают, что «Нацмэн» –
Орешек крепкий, зэк-кремень.

Знать, потому воры-блатные
Решили раз на сходке аж:
В бугры – «Нацмэна», в воровские
Круги впущать; «моща» – чуваш!
Да вот Микул не согласился.
Ответ дал прямо, не прогнулся:
«Я был и буду мужиком.
Не быть мне, видимо, вором.
Блатные, уж не обессудьте».
Его поставили б на нож;
Но цыкнул тут пахан: «Хорош!
Воры! «Нацмэна», ша, не рвите:
В натуре, вождь он мужикам.
И вес его – по масти нам!».

А может, даже замочили б
Воры «Нацмэна». Но того,
Видать, и ангелы хранили,
И други верные его.
Да и он сам смотрел всё в оба, –
По-вольчи чуять учит зона.
Семь-восемь крепких мужиков –
Микула круг; всегда готов
Порвать любого друг за друга
Сей круг, команда, клан, союз,
Сцеплённый насмерть сотней уз,
Что вяжет зоны быт так туго.
А быт поистине суров:
По-волчьи вой среди волков!

Чтоб сердце вдрызг не очерствело
Под прессом тяжести житья,
Микул читал, вновь, письма. Пело
Тогда в нём что-то. О, нельзя
Ему на свете быть без писем,
Что пишет мама и (тут, впрочем,
Друзья, обрадую я вас)
Цветкова Аня пишет; класс!
Микулу это – словно солнце,
Что греет в стужу изнутри;
И будто счастье впереди,
Вот-вот влетит в судьбы оконце.
И в стужу лютую, и в дождь.
Микулу то – свет-лучик вточь!

Нужны здесь очень человеку
Добро, и ласка, и тепло
Из прошлой жизни! Коль их нету,
То – грустно, больно и темно
Душе и сердцу; вой хоть волком!
Да, тяжко здесь без писем зэкам.
Тайга, снега, колючка, псы;
Охрана, зэки – псами злы…
Лишь письма с воли и спасают
От озверения людей
Под прессом дней, в тисках ночей.
Без писем души тут рыдают.
Года, годины впереди, –
Срока! Тоска ревёт в груди…

Микулу кажется порою,
Что он – не он, что жизнь – не жизнь;
Что встал весь мир вниз головою!
Что сон, ужасно жуткий фильм
Всё это, с ним что происходит, –
Что слышит, чувствует и видит.
Но явь – вточь страшный злющий зверь
Уж тут как тут, люта без мер;
И душу рвёт, и думы – в клочья!
Мечты – парить в ввысь-синеве,
Моря и пальмы вдалеке –
Разбились в прах! О, им не сбыться…
Теперь – другая тут мечта:
В живых остаться б до «звонка».

А время тянется змеёю.
И быта серость без конца
Всё длится, давит всё на шею
Со знаньем мастера-спеца
Дел чёрных, пыточных, заплечных.
…Вот в лагерь, в глушь лесов таежных,
Явился опер новый; «кум»
За дело взялся рьяно. Шум
Стоит нешуточный по зоне:
Проверки, обыски прут, – шмон…
Устроил новый «кум» трезвон
За «славой» оперской в погоне!
А родом (слух есть) сей мудак –
Чуваш. Да надо же… Вот так!

Земляк Микула! И, быть может,
Майор Капралов-оперок
По ходу в чём-нибудь поможет:
Всё ж, как-никак – ведь землячок.
И точно: вызвал тот «Нацмэна»
К себе, в спецчасть, лишь только смена
Окончилась. Уставший зэк
Вошёл в казённый кабинет;
И сразу кожей всей почуял:
Тут зло – хозяин, не добро.
А «кум» на зёму своего
Сигарной дымкой нагло дунул,
И с ходу: ««Шкурки» мне таскать
Ты будешь, зэк! Догнал, ё-мать?!».

Микул застыл столбом на месте
От шока разом. Как же так?
«Кум»-опер зёма, вот-те, на-те, –
Его в сексоты кличет, гад!
Его – Никитина Микула?!
Глаза Капралова, как дула,
Глядят на зэка. Тут Микул
От гнева вспыхнул, – дёрнул стул!
Но тот привинчен к полу мёртво.
Капралов взвизгнул: «Марш в отряд!».
В дверях уж стражники стоят.
Им зэков псами рвать – не ново:
Микула тело в синяки
«Оделось», – с пяток до башки!

На зебру стал похож, ей-богу;
Тельняшку будто натянул.
Накрыл «печать» дубинок спину, –
В полосках, в пятнах весь Микул.
И след подков «блестит» местами;
 Кровоподтёки под глазами;
Два зуба выбиты долой;
Башка гудит, как чан пустой,
В который бьёт кувалда-дура;
Как дух не вышибся ещё?
В коленях – боль, горит плечо;
Со вдохом каждым – штырь как в рёбра…
Собак – и тех-то так не бьют,
Как зэков стражники рвут тут!

Не жаждет автор этой книжки
Тень бросить враз на всех ментов.
Не живодёры и не психи
Они вообщем. И готов
За них он молвить даже слово
И доброе: да было б плохо
С правопорядком без ментов, –
Цвели б «малинища» воров…
Не анархист поэт, понятно,
Не беспредельщик-хулиган.
Но он видал: вточь бандюган –
С погонами и «ксивой» войско –
На граждан в лоб «законно» прёт;
Родной народ свой мнёт и бьёт!

Вот так на белом свете этом
Дела людские обстоят.
Одни – в ярме, в напряге вечном,
Другие – барами сидят
На шее бедного трудяги;
И жрут, и пьют за счет бедняги,
И тычут в лоб законом: мол,
В оглобли – «быдло»! И как вол
Тяни ввек лямку жизни серой.
А кто преступит чуть закон,
Тот махом «лиха фунт почём»
Узнает и душой, и шкурой!
УК с дубиной и с АК –
Тут царь и бог! Народ – «зэка»…

Коль был бы хил душой и телом,
Полнейший грянул бы «капец», –
Покончили бы враз с «Нацмэном».
Сказали б «куму»: «Молодец!»;
И стражам пала б благодарность, –
Мол, встали грудью за законность!
А зэка махом, мигом – вон:
Зарыла бы под вьюги стон
За лагерной стеной хозбанда
Его без имени, креста.
И лишь полярная звезда
Видала б это с небосвода…
Но слава Богу, – всё ж живой
Остался зэк в тот миг лихой.

С того-то дня вся жизнь «Нацмэна»
Пошла по чёрной полосе.
Настало зэку лихо-время, –
Стрельнули залпом беды все.
От «кума»-зёмы – «бур» да карцер
Микулу; о, шакалить – мастер
Майор Капралов, живодёр!
Все зэки знают, что та хорь
Лисы хитрей, гадюки злее,
Манкурт; «Нацмэна» взял на слом –
Хотел заделать стукачом!
Да духом зэк, видать, сильнее:
Не стал псом «кума», устоял.
Он честь свою не замарал.

А это много ведь тут значит,
Средь арестантов, средь людей,
Которым волюшко маячит
Лишь в дальней дали, через дней
Аж тысяч-тысяч… Человеку,
Обычному простому зэку,
Тянущему срок мужиком,
Так трудно выйти гордецом
Из лап когтистых зверя-«кума»;
Да подвиг это, спору нет!
«Звучит так гордо – Человек!»  –
Словища Горького Максима –
Святая правда. Кожей сам
Узнал зэк цену тем словам.

Да вот беда одна не ходит, –
С несчастьем в паре путь её:
Внезапно грянет, свалит, скрутит,
Заставит в лоб идти на всё
Попавшему в её «объятье»!
Такое вот оно – несчастье,
Беды людской извечный «клон»:
Прижмёт к стене со всех сторон
И душу в клочья рвёт злым волком!
Коль духом слаб тут человек,
То бедному спасенья нет:
Беда сомнёт тяжёлым танком.
Вопросище «быть иль не быть»
Решает дух, – не что-нибудь.

…Зима – «пахан» над зоной. Рулит!
В барак из окон лезет снег.
Под небом ведьмой верховодит
Шальная вьюга! Зэк в побег
Уйти в такой час не решится, –
В трёх соснах можно заблудиться.
Окончен день труда, пока.
А завтра – в лес, опять, с утра.
Остался часик до отбоя.
Вот почту зэкам принесли.
Всё нет полгода уж почти
Микулу писем. Это больно
Душе до самой глубины.
О доме все у зэка сны.

И наяву – дум рой, в миг каждый
О миленьком до слёз угле,
Микул родился где однажды:
О доме отчем, был он где
Счастливым от башки до пяток,
До чувств, до нервов всех, до клеток!
Весна в краю родном опять
Уже цветёт вовсю, видать:
На месяц раньше ведь природа
Там просыпается от сна,
Чем здесь, на севере. Зима
Здесь длится дольше полугода.
Здесь стужа, ветер да тайга;
Куда ни  глянь – снега, снега…

Он дал бы многое, – лишь письма
Несли бы с волюшки привет.
Наверное, оделась вишня
Уж снова в нежный запах-цвет
Вдали-вдали, в родном садочке…
Раскрылись в мае, знать, цветочки;
Сирень душистеньким платком
Укрылась, видно, под окном
Родимого до боли дома,
Микул родился где и рос.
Ах, память – в прошлое ты мост;
Там, за мостом – его икона:
Седая мать… Нет от неё
Вестей; молчит и Аня всё.

Но – что такое? Нынче дали
Письмишко тонкое ему.
«Вот и «Нацмэну» фарт!», – сказали
Дружки. Но видно по всему –
Не женский почерк на конверте.
Иглой кольнуло что-то в сердце.
С тревогой чувствуя беду,
Открыл; последнюю строку
В письме прочёл: «Петюк». Парнишка
И другом не был-то, а так –
С соседней улицы, простак,
Добрейший малый. «Замухрышка», –
Его в деревне кличут так
По жизни все – и стар, и млад.

В деревне, ведомо, кликухи
Впечатают на жизнь всю;
Да так, – «тотэм-тату» навеки:
«Украсит» крепко и семью;
«Наследство капнет» даже внукам.
Есть правды-матушки суть в этом,
Закон природы-бытия;
Иначе, видимо, нельзя.
«Нацмэном» кличут, вот, Микула
(Хоть не деревней вовсе он
Таким «жуть»-именем «крещён»);
Наверное, так надо было.
Взять «Замухрышку»… Да не в лоб,
А в глаз дал «имечко» народ.

Микул теперь лишь вспомнил, – как-то
Он Петьку спас от хищных лап
«Бочонка». Тот за ворот цепко
Схватил тихоню-хлопца – цап! –
За ветхим сельским магазином.
Петюк дрожал всем тощим телом,
От страха став лицом, как мел.
Разбойник отнял, что имел
В карманах Петька-«Замухрышка».
Случайно, мимо шёл Микул;
С «Бочонка» спесь как ветер сдул,
Услышал как: «Гоп-стоп тут?! Ну-ка!..».
«Бандит» вернул вмиг, что добыл;
И – ходу, вскачь! И след простыл.

И вот Петюк «спасённый» пишет:
«Тебя в деревне помнят, чтут.
Живём… Народ работу ищет.
В Москву в шабашники идут
И девки тож, не только парни.
В рабы – по доброй воле, сами.
Ведь жизнь уж нынче такова.
Пустеют, чахнут вон дома.
А вот Шакур-Лявук жирует:
Закрыли сельский детский сад,
Теперь там – бар: Лявука «блат»;
Палёнкой-водкой жмот торгует».
В конце письма – худая весть!
Микул лицом стал бледный весь.

«А мать твоя уж встать не может
Четыре месяца. Слаба.
Плоха совсем. Болезнь гложет,
Знать, изнутри её. Сама
Одна не в силах вовсе нынче
И сидя кушать. И всё хуже.
Лечили и в больнице, но
Недуг бедняжку всё равно
Всё злее с каждым днём терзает, –
Уж бредит всё и не во сне;
Микул, тебя зовёт к себе!
Душой и телом всем страдает…
За нею смотрим мы с женой
(Женился нынче я весной).

Вот всё. Да, весть ещё: Цветкову
Анюту силой, говорят,
Украли в замуж. Да вот вору
Сошёл с рук этот дикий акт.
В чужом районе дело было.
Анюк там в школе проходила
Педпрактику». В конце: «Петюк –
Тебе надёжный младший друг».
…В руках дрожит листок бумажки,
В груди стучится сердце в кость:
Ах, душу ранило насквозь
Письмо от Петьки-«Замухрышки»!
Кипит, как море в бурю, ум!
Микул горит в пожаре дум.

Да как же так? Мать умирает?!
А сын на нарах уж сколь лет
В казённом доме «отдыхает»;
Лес валит тупо, спит да ест!
Он – рядом с урками, не с мамой,
Не в доме отчем. Зэк он! Самый
Что ни на есть двуногий зверь,
Закрытый в клеть. И – что теперь?
Ещё – Анюк: её украли
И силой сделали женой…
Да это ж форменный разбой!
Микула душу разорвали
Враз в клочья эти две беды!
Глаза – тьмы полночи полны.

«Нацмэн» вздремнуть не смог в ту ночку.
Навзрыд… беззвучно он рыдал,
О, зубы стиснув, вдрожь, в подушку;
Огнём невидимым пылал!
Рассвет. «Подъём». Вот построенье.
Микул в последнее мгновенье
Смог всё же к «куму» подойти;
Сказал, ну, выкрикнул почти:
«Несчастье! Мама умирает!
Прошу дать отпуск, хоть дней семь…».
«Кум» взглядом, телом, видом всем –
Спесивый гусь: «Кто нарушает
Режим тут дерзко?  А, ё-мать, –
Никитин, в карцер прёшь опять?!».

И хохоток – холодный, злобный,
Со скрипом-скрежетом – ножом
Вонзился зэку в сердце. Чёрный
Мрак будто вдруг накрыл кругом
Всю зону, вышки, псарню, «кума»,
Бараки, «бур», в решётках окна…
Всё здесь враждебно, чуждо так, –
Что зэк Никитин сжал кулак
И зубы, сам того не чуя!
Но на плацу – собачий вой,
И лай, и рык: повёл конвой
Отряды зэков в лес, без сбоя
И нынче, как вчера, всегда…
Микулу тоже в строй пора.

Зэк извинился, – так уж надо.
Суть дела кратко, в трёх словах
Майору выложил. Тот нагло
(Недобрый свет сверкнул в глазах),
Цинично зёме усмехнулся.
К нему спиною повернулся:
«Зэк, норму выдашь – и ко мне!».
Кто знает, что в его уме?
Уставший, вечером галопом
Микул – к майору в кабинет.
В «конторе» – пост, вэвэшник-мент
Торчит, в броне весь, с автоматом.
«Кум» и присесть не пригласил.
Сам – в кресле. Вот коньяк налил.

И выпил. Стал жевать со смаком
И с хрустом сочный ананас, –
Хозяин жизни будто; «боссом»
Себя мнит, видно: он же – власть,
И царь, и бог над здешним людом,
Над заключённым «рабским быдлом»,
Которому барак – за дом;
Пилу тяни да топором
Маши в тайге: давай, зэк, норму!
Душ тысячи аж три в руках
У «кума»-опера; в делах
ИКа он вник и в суть, и в форму:
Кого гнобить, кого поднять –
Во власти «кума»; то ль не знать!

Отдельная «страна» ведь – зона.
Страна в стране, верней сказать.
Про это можно многотомно
Книжища толстые издать
Вдобавок к изданным шедеврам.
Не станет автор ассам-мэтрам
Неволи слепо подражать
(Хоть чтит душой всей эту рать).
Лишь скажет кратко, но… «навеки»:
Дал зоны людям в «дар» не Он,
Не Бог, а власти. Тут «закон»:
«Служите масти, человечки!».
На зоне власть – Хозяин, Вор;
И «кум»… Вон, зубы щерит – «хорь»!

«Никитин, в отпуск, значит, рвёшься?
Так, так… У сына мать больна?
А что «Нацмэном» ты зовёшься,
Чуваш, детдомовец-шпана?».
Майор в лицо дымит сигарой
Нарочно зэку. Как удавкой,
Змеёю давит взглядом «кум».
В башке Микула – сотни дум.
Но главное – увидеть б маму!
А опер будто бы прочёл
У зэка что в уме: «Пошёл!
В барак, чуваш! В отстойник, в яму!».
Сквозь зубы плюнул – и попал
Микулу в глаз. Захохотал!

А в ржанье том – жестокость зверя,
Нечеловеческая злость;
Смертельным ядом гада-змия
Пропитан опер, знать, насквозь:
Микула глаз обжёг как будто
Плевок манкурта. Гадко жутко!
Уж лучше бы ударил, мразь,
Чем так втоптать земелю в грязь!
Аффект, наверное – что дальше
«Нацмэн» здесь в гневе натворил
(Ах, ведь он раз уж совершил,
«Ум потеряв»… убийство даже!).
Да как себя тут тормознуть,
Коль душит ярость – не дыхнуть!

И как вместить-то ту обиду,
О, сердцу, разуму, душе?!
Мощь бешенства, подобно взрыву,
Вот-вот рванёт; невмочь уже
Держать себя в руках Микулу!
Хоть «кум» достал, вон, «пушку-дуру»,
Открыв вслепую кобуру,
Рывком! В движенье это всю
Вложил он злость, дрожит от гнева.
В манкурте ненависть кипит
К чувашу,  к зёме; и глядит
В Микула взглядом змий-удава!
Столь чужд и мерзок «кума» взгляд!
Там плещется как будто яд…

Ай-да «земляк»! Манкурт бесстыжий,
Предавший род прапредков! Мразь!
В Микуле ярость чёрной тучей
Накрыла всё, взяла всю власть!
Гад-«кум» почуял это, видно.
А дальше зэк всё помнит смутно:
Он прыгнул тигром через стол;
Из рук майора выбил «ствол»;
Тряхнул манкурта, сжав за горло!
И – залпом вспыхнув, свет погас
В глазах «Нацмэна»: в темя, в нос
Приклады врезались стотонно, –
Влетели стражи! Скручен зэк, –
То ль труп, то ль жив чуть человек…

Ты видел, друг мой, в жизни этой
Как впятером бьют одного;
Как десять лап со злобой жуткой
Зверино, дико рвут того?!
Не дай Господь узреть ту мерзость,
Живи ты хоть на свете вечность.
А тут и опер сам визжит, –
«Нацмэна» вовсе, мол, сгнобит,
В пылинку, мол, сотрёт «земелю»!
«Ещё, по печени его!
Гаси по почкам, вдарь ещё!
Кадык рви, тычь в глаза, бей в шею!» –
Хрипит «кум», прячась под столом.
А зек не мог издать и стон…

В тот миг, Микул как на пол рухнул
Под ноги стражников, – вдали,
В родной деревне ветер дунул,
Рыдая в небо: довели
Несчастье, горе и разлука
Марче до гроба! Боль и мука,
Ах, были с ней в последний час.
С губ не сходил один вопрос:
«Микул… Сыночек мой… Ты здесь ли?».
Так душу Богу отдала.
Всё сына, бедная, ждала.
Несчастней доли в мире есть ли?
Похоронили. Слёзы в стон…
У всех Микул в уме: как он?

В деревне все друг друга знают.
Житья-бытья картина тут
Как на ладони: не играют
Здесь «в роли вжившись», а живут.
Микула «дело» – знаменито;
Кто прав, кто нет, – здесь всё всем видно:
Подонок, мразь – Лявук-торгаш;
Не отставал Трихвунка тож
От друга-гада (пусть спит с миром).
Никитина Микула тут
Односельчане помнят, ждут:
Ведь был в деревне он кумиром.
Судьба вот тяжкая ему
Досталась… Боже, почему?!

Вопросов – море, нет ответов.
Безмолвствуют ввек небеса.
Что им делишки человечков,
Где горе, бедствие, слеза?
Так было, есть, так будет вечно.
Сам Христ изведал это лично,
На шкуре собственной, с лихвой,
Распятый бешенной толпой
Людской, ведомой лжежрецами!
Вопро-о-с, вопросище – гора…
Ответ где? «Чёрная дыра»
Его глотнула с «потрохами»?!
…Поэт, что глупости несёшь?
Знать о Микуле невтерпеж!

Да как там он, в дали далёкой,
В неволе, за глухой стеной,
Колючкой сверху обнесённой?!
Ему ведь с эдакой бедой –
Со смертью матери любимой –
И белый свет, видать, не милый.
Мальчишкой в детский дом попал;
Преступником невинно стал;
Теперь без мамы вот остался;
Ведь даже и похоронить
Не смог приехать! Только выть,
Видать, в тюрьме ему… Достался
Удел Микулу тяжкий столь!
Родной деревне это – боль.

…Больничка. Суд. Пять лет вдобавок:
«Раскрутка». И – в этап-дальняк.
От «кума» адский «шик-подарок» –
Земеле-зэку пал. Вот так!
А самому манкурту звёзды
Легли на плечи тут же, глянь ты;
В карманах премия хрустит;
Капралова и нрав, и вид –
«Героем» сделался он нынче!
Ведь зэк «убить» его хотел;
Да якобы майор успел
Скрутить «злодея» вмиг! Он круче
Всего и вся! Медаль ему
Тут светит, видно по всему.

«Блестяшек» эдакого рода
У власти – множество, с лихвой
Для «слуг-защитничков» народа,
Хранили чтоб его «покой»,
Держа в ежовых рукавицах
Народ – родимого кормильца.
А сами вечно у него
Сидят на шее вон; а то!
Мир человеков – мир звериный.
Тем паче, здесь – в «объятьях» зон:
Медведь – судья, тайга – закон,
Добыча – зэк-народ судимый…
«Житуха» тут, из века ввек:
Рвёт человека… человек.
***

Пришла беда – жди и другую.
         Народная мудрость

От стуж и вьюг тайги на Волгу,
К пологим тёплым берегам,
Наверное, вернуться впору,
Читатели-дружища, нам.
А то, читая эти строфы,
Что столь грубы, прямы, суровы,
Вы книжку и не долистав,
Не кинули б под стол иль в шкаф.
Сия неброская книжонка
Дороже автору встократ
Томов толстенных, что торчат
Рядами в модных лавках. Это –
За Правду жизни мне, народ
(Прости: не в тему прёт муть строк).

Ведь надо, чтобы содержанье,
Иль форма, иль хоть что-нибудь
Да привлекали бы вниманье
Читательского взгляда чуть.
О, сколько книг на свете белом
Написано-то человеком!
Да леса сколь на то ушло, –
Не счесть вреда того всего!
Природе как принять всё это?!
«Венец природы» – человек –
Впечатал в Вечность жуткий след:
В рубцах и в шрамах вся планета!
Но в «тему» всё ж вернуться срок
Писцу, чтоб был с него чуть прок.

…Да что стряслось с Цветковой Анной?
За что такая ей судьба:
В рыданьях – в замуж? Девку силой
Женою сделали. Беда!
Случилось так всё: в том районе
Соседнем, в тихом старом доме
С подружкой Настенькой она
Жила. На практике. Три дня
Трудиться в школе оставалось.
Потом, до сессии – домой,
В свою деревню. Там покой,
Там каждый миг и вдох ей в радость!
Родители у Ани там.
Летит дочь в мыслях к старикам.

Что может быть родней и ближе
Родного дома и двора?
Теплее там и в зимней стуже,
А в зной не так печёт жара.
Два ангела её там, дома;
Два солнышка – отец и мама.
В миг каждый ждут дочурку, – всё
Глядят на улицу, в окно:
Не Аня ли идёт по тропке
К околице, вон, напрямик?
Ах, не она… Лишь дуб-старик –
Деревни страж – торчит всё в поле.
Так дни идут. Отец и мать
Ждут дочь свою, чтоб приобнять.

Она студентка, уж два года.
Гранит науки грызть должна
В прохладе университета
Года ещё. Сойти с ума!
Но нравится учёба Ане:
В бескрайнем море-океане
Родного с детства языка
Искать с надеждой «жемчуга»;
И находить. Быть педагогом,
Филологом Анюте. Ей
По сердцу это. Но скорей
Ей быть бы рядышком с Микулом!
Как сдаст экзамены, – к нему
Она поедет. Быть сему!

Пришли из школы практикантки.
Сидят, болтают. Пьют чаёк.
А чай из травки у хозяйки –
У бабы Маши – чудный. Вот
Закат алеет за деревней.
Хозяйка-бабка – у соседей.
Ночует часто там она, –
Живёт там близкая родня.
Стук в дверь. Подруги парень это,
Шофёр Иван. Хороший он.
В Настасью по уши влюблён.
Жениться хочет в конце лета.
Но – кто-то с ним; товарищ, знать.
Миххой Таптаевым, мол, звать.

На вид – обычный  парень вроде;
Лет двадцать пять иль больше чуть
Ему. В чертах лица, во взгляде
Нет ничего чего-нибудь,
Чтоб зацепить вниманье девок.
Хотя фигурой и не мелок.
Но встретить если бы в толпе, –
Анюк не стала б вообще
Вниманье обращать на парня,
На этого, что здесь стоит
И на неё в упор глядит.
Не любит взглядов таких Аня;
За что, – не знает и сама.
А с неба светится луна…

Чуваши гостя на пороге
Не держат, даже коль не зван.
Ввек с хлебом-солью, добрым словом
Встречают, впустят. Это – дань
Традициям прапредков. Сели
За стол вот гости. Им налили
Девчата чаю. Вдруг Михха
Достал бутылку: «У меня
Сегодня ж День рожденья!». Девкам
Пришлось тут выпить по глотку.
Михха же рюмку не одну
Опустошил; твердил при этом,
Мол, он – что надо парень, во-о;
Есть всё, что надо, у него.

Есть дом, земля; и трактор даже.
Нет лишь хозяйки для добра,
Таптаев что собрал… «Похоже,
Гостям домой идти пора», –
Сказала Настя как бы в шутку.
Ивану завтра – на «маршрутку»
И в рейс: ранёхонько вставать.
Студентки вышли провожать
Парней к калитке (для приличья
Всего-то вышла Аня). Уж
Нет рядом Насти с Ваней. «Что ж,
Михха Таптаев, до свиданья», –
Сказала Аня. Тот стоит,
Домой и вовсе не спешит.

«Давай, Анюта, чуть пройдёмся.
Ведь День рожденья. И тепло.
Вон, до угла – и разойдёмся».
А тишь окутала село;
Лишь соловей – певунья-птица –
Звенит в саду. Ах, ей не спится,
Как и Анюте тоже. Ночь –
В родной деревне как, точь-в-точь!
Микула вспомнила вновь. Нет же, –
Он в сердце, с нею он всегда!
Быть может, в небе, вон, звезда –
Он тоже? Смотрит ясно. Боже,
Микула любит Аня как!
Никто любить не в силах так…

«А хочешь, – ландыши-цветочки
Тебе сорву? Да тут, рядком
Мой сад. И эти вот решётки
Мои. И мой вот этот дом!».
Студенка вздрогнула. Ход мыслей
Нежнейших вдруг нарушил хриплый,
Глухой и грубый Миххин бас.
Но ветер тёплый тут как раз
Принёс Анюте запах чудный
Цветущих ландышей! Ах, ум
Волнует это; сотни струн
Звенят на сердце. Миг волшебный!
Вошла сама, не помня как,
В ту ночь Анюта в Миххин сад.

Эх, если б Аню в ту минутку
Остановила бы луна,
Сокрыв от глаз её тьмой тропку;
Иль ветер стоном, вточь струна,
Донёс бы до неё: «Тревога!»…
И жизни Аниной дорога
Вся по-иному бы легла:
Пошла б счастливая судьба
В обнимку с Анечкой Цветковой
Вдаль светлых дней, недель, годов;
Не пали б тысячи оков
На плечи ей – свободной, лёгкой…
Но не уйти вот от судьбы, –
Не в счёт словечко «если бы».

Черёмух запах и сиреней,
Цветущих вдрызг в конце весны;
И бусы ландышей, – прелестней
Нет в мире этом красоты!
И автор любит это время, –
Когда укроется деревня
Цветеньем белым, как фатой,
Напропалую, с головой…
Готов он снова окунуться
В волшебный омут юных дней,
В объятья пышущих полей;
И в пруд, где словно шёлк водица…
Ах, если б смог (да речь идёт
Не о тебе же, «рифмоплёт»).

В букетик скромный собирает
Студентка ландышей цветки.
Тихонько песню напевает.
Её движения легки:
То вниз наклон её, тростинкой;
То снова выпрямится. Гибкой,
Волшебной куколкой в ночи
Анюта смотрится. В тиши
Ей кажется, что для Микула
Цветочки эти собрала, –
Как в светлом детстве, как тогда,
Когда она ему вручила
Букетик, а верней… себя,
Любя, горя в смущенье вся!

Тот миг  чудесный в сердце Анны
Остался солнечным навек;
Порой хоть жгут и давят раны
Печали, – будто силы нет
Терпеть разлуку с милым больше!
Но Ане ведь Микул дороже,
Чем даже… жизнь её самой
(Прости ей это, Бог родной,
Отец-Всевышний, милосердный).
В Анюте думушки – цветки,
Чисты, прозрачны и легки;
В ней дух невинный, занебесный…
Ах, ей бы птичкою вспорхнуть,
Почуяв ждущую тут жуть!

Михха застыл в кустах сирени,
От страсти пылкой аж дрожит.
Ему цветов краса – до фени;
Его с ума свёл дивный вид
Студентки, что цветков покраше!
Как дикий зверь таится в чаще,
Так и Михха Таптаев здесь,
В кустах от страсти пьяный весь;
Ещё, к тому же, и от водки.
Подкрался сзади, как шакал;
На Аню прыгнул, рот закрыл;
Понёс бегом «добычу» к баньке,
Что за сараем! Уголок
Глухой, закрытый… будто гроб.

От шока, ужаса и боли
Лишилась девушка враз сил.
Рвалась, как птица, из неволи
Бедняжка! Всё же победил
Михха Таптаев, – грубой силой,
Натурой наглой, грязной, гиблой!
…Рыдала Аня до утра.
Зачем ей быть?! Но со двора
Михха не выпустил. Так стала
Женой «законною» Анюк.
Так встала в круг сердечных мук.
Писать Микулу перестала.
«Прости!» – шептала всё она
В душе, слезами что полна.

И только белая берёзка,
Одна у бани что стоит,
Листвой всей чуяла, как тяжко
Душа у Анечки болит!
Не раз бедняжка прибегала
К берёзе, – вся дрожа, рыдала
Ночами тёмными тайком,
Закрыв руками рот… О том
Не знал, ах, мир людской, не ведал!
Глядела тихая луна
На это, грусти вся полна:
Глаз Неба слепость мира видел…
Анюк живёт – как не живёт…
Как будто птицу сбили влёт!

И пару раз она отсюда
Домой, к родителям своим,
Бежала… Чуя же, что худо
Дочь «резведёнкой» видеть им, –
У Ани сердце разрывалось,
Душа под горюшком сжималась!
К тому же муж – Михха-«кулак» –
Просил, молил вернуть назад
Ему жену, их Аню-дочку.
И поддавались мать с отцом.
Беглянку в чуждый столь ей дом
Пленённой птицей, будто в клетку
Михха Таптаев возвращал.
На Аню руку поднимал!

Хозяйство Миххино большое, –
«Кулацкое», сказать коль впрям.
Коров, свиней, овец, кур вдвое
Побольше, чем у зём-сельчан,
Что по соседству и подальше.
И сам ишачит, и тем паче,
Жену в служанку превратил:
Анюте – в пот, до дрожи жил
В хозяйстве Миххином трудиться!
Вот, на «заочно» перешла
Учиться в ВУЗе. Всё ж смогла
Диплом взять в руки. Муж бесился:
Жена частит, мол, в город; мол,
Зря тратит деньги баба-«голь»!

Ай, трудно было же Анюте
Заочницей-студенткой быть;
Она и дома – на работе;
И в школе – труд, детей учить…
Да где ж про сессии тут думы?
Сидеть как с книгами? Да что ты, –
Тут по хозяйству успевай;
А то получишь в зубы, знай!
Михха-куркуль собаки злее
Бывает часто. Да почти
Всегда такой, – его не зли;
В нём больше бешенства, чем в звере!
Как можно столько зла вмещать
В одной-то туше, – не понять…

Вот и приходится Анюте
Пахать лошадкой, ишаком –
Рабыней! А взамен что? На-те –
Михха грозит, вон, кулаком.
И в ход его пускает часто,
Цепляясь мелочно, напрасно
К трудам бесчисленным Анюк.
Скорей б – на сессию от мук!
Да и на сессии… Вот надо ж:
Как банный лист, тьху, приставал
Один доцент. Ну, не давал
Проходу Ане! Сам – заморыш
На вид, но мнил себя орлом,
Наверное, сей липкий «гном».

А на груди «репей»-доцента –
Значок-медалька ЧНК;
Национального Конгресса
Чувашского он, знать, «звезда».
Неужто там такие в силе;
И аж в президиуме, в кресле?
Не зря гуляет, знать, слушок,
Что ЧНК, мол, пустячок –
Отдел Минкульта типа только;
Что люди с совестью туда
Уж и не ходят… Да беда
Чувашского народа это!
Метлой смахнуть бы этот сор
С пути вперёд; а то – позор…

А этот «конгрессмен» плешивый
Коварен и к тому же груб;
Да в общем, весь – шакал трусливый;
«Дорос» до кафедры, но глуп.
Как в люди эта мразь выходит?
Кто их в элиту вузов вводит?
Неужто жалоб нет наверх
На «конгрессмен-маньяка», эх?..
Вот Анне «два» влепил доцент
За то, что та сказала «нет»
На приставания. Студентка
Смогла декану всё ж сказать
О том, крепясь, чтоб не рыдать.

И в тот же день доцент тот «липкий»
Бочком к Анюте подошёл
От глаз в сторонке, ушлый, юркий;
Шепнул: «Простите!». Сер и зол,
Во взгляде – муть; и свет недобрый
Блеснул там молнией, угрозой:
Знать, месть к студентке затаил
В душонке мелкой что есть сил!
Но с дня того её не мучил.
Поклон декану до земли;
Иль ангелы в том помогли?
Рассеялись над Аней тучи
На факультете с дня того,
Хоть было очень нелегко.

Экзамены, ещё зачёты,
Контрольные и много что
Заочнице – гора работы…
Но трудно более всего, –
Когда Таптаев  монстром давит,
Частенько руку поднимает;
А в город вырваться Анюк,
На сессию – да куча мук!
И в школе у нее уроков –
На максимум, невпроворот;
И дома – тысячи хлопот:
Ну, ферма вточь… Не до зачётов.
Заочно ВУЗ закончить – труд
Для Ани адский, что уж тут.

Ещё – бывает же такое…
На третьем курсе, летним днём,
На привокзальной остановке
Случилось это. Шла пешком
По городу Анюта бодро.
На сессию она в то утро
Приехала, – экзамен сдать
(Заочница, – что ж тут сказать).
А к вечеру успеть ей надо
Обратно уж – доить коров;
В хозяйстве ведь не счесть делов;
Как белка крутится там Анна.
Здесь – женщины на каблучках,
Нарядны, в солнечных очках…

Цок-цок – по чистому асфальту;
К делам, – кто в офис, кто к станку;
Закончишь в срок свою работу
И ты свободна, – на ветру
Как листик вольный, как пушинка…
Мечтаешь, Анна? Ты ж селянка,
С двором, с хозяйством баба уж;
Тебя скотинка ждёт, ждёт муж,
Свекровь ждёт, ждёт в поту работа;
Всё лето в поле, на меже, –
Гнуть спину ниц всё к мать-земле…
В тисках раздумий шла Анюта
К троллейбусу. Но вдруг, как столб,
Застыла, –  будто вдарил ток!

Как по приказу обернулась
И – ужас: ей глаза в глаза
Впилась, уставилась, воткнулась,
Как молния, как штырь-игла
Какой-то тьмы и света… «сущность», –
Стоит цыганка! Взгляд – бездонность;
А губы шепчут что-то… Всё.
Не помнит больше ничего,
Что было далее, студентка.
В безлюдном месте, на скамье
Очнулась Анна. Деньги все,
Часы, кольцо, серёжки «чисто»
Исчезли, – будто явь… во сне,
Туман оставив в голове.

В душе, до дна – опустошенье.
Там лишь тяжелая печаль
Стоит горою, без движенья.
Уставилась Анюта в даль
Сквозь слёзоньки, не видя света:
Беда случившаяся эта
Сдавила сердце болью так!
Жизнь бьет Анюту, словно враг.
За что Господь ей шлет столь горя?
Защиты нет чуть от невзгод.
Микул в тюрьме, уж пятый год.
И у него тяжка ведь доля…
Ах, Анне впору волком взвыть!
На свете как ей дальше быть?

Сидела долго, как хмельная,
Держась за голову рукой.
Дрожала телом, вточь больная.
Чуть совладав с самим собой,
Дошла до университета.
Сдала экзамен; пала «тройка»
Ей на «зачётку»: ведь в башке –
Цыганка лишь! И боль в душе.
Взаймы взяв деньги у подруги,
В деревню ехала Анюк,
Полна раздумий, горя, мук…
Вдруг вспомнила слова цыганки:
«Жди! Будет счастье, скоро! Но…».
И снова в памяти темно.

Цыгане… Не понять живущим
Загадку-тайну на земле,
Что в вас заложена Всевышним!
Провидцы вы чужой судьбе,
Пророки и беды, и счастья,
И дней прекрасных, и ненастья;
Вам небо – крыша, степь – постель…
И звонкий смех, и слёз капель
Из ваших песен льются в души
Людей на белом свете всём.
А что вас ждёт, в краю каком,
Когда и как,– не знают ваши,
Видать, сердца: веков вся грусть
В глазах у вас… резвится – жуть!

…Темно, и больно, и печально
Жить Анне в доме, где Михха
Её всё давит денно-ночно;
Где нет секунды, часа, дня,
Чтоб Анна солнцем улыбнулась,
Душа со счастьем чтоб столкнулась…
Так чужды Ане дом и двор
Таптаева! Её и взор,
И дух полны тоски глубокой
И беспросветной. Тяжко так,
Что ясный день – полночный мрак
Частенько Анне. Худо  бедной!
И как же жить-то эдак вот, –
Под давкой грусти, дум, невзгод?

А жизнь идёт всё своим ходом.
На миг ход не остановить.
Родился сын. И только в этом
Теперь у Ани смысл жить
В кромешной тьме, в тисках ненастья,
Под прессом давящим несчастья…
Лишь сын ей – солнца ясный луч,
Который на столь тяжкий путь
Сияет с легкостью привета!
Миколой сына назвала
(С Микулом в каждый миг она
Ведь рядом, – в думах, в мыслях; место
Ему у сердца, в глубине;
В душе, на самом-самом дне).
***

        Нет совести – нет и души.
                Народная мудрость

Цветут и пахнут у «Бочонка»
Дела торгашские. Идут,
Нет, – прут всё в гору типа танка.
И ахнуть можно даже тут
От удивления, что «Бочка» –
Районного масштаба «шишка»!
Стал этот ушлый прохиндей,
Подлец продажный, мразь, злодей
Главе районному друганом.
Два вора, знать, в «делах» сошлись, –
«Фарт» у обоих рвётся ввысь.
Лявук – слуга в ручище длинном
У райглавы: торгаш  Шакур
«Царьку» района – шавка, шнырь.

Подручный, раб, холоп. Но деньги
В карманы «Бочки» всё ж – кап-кап.
Ведь Мелкин чёрные делишки
(Главу зовут в народе так)
«Сквозь» фирму «Бочки» пропускает
По документам. Получает
От этого не хилый куш
Торгаш Лявук Шакуров тож.
И – ООО «Шакур» в расцвете!
Распил бюджета налицо,  –
Картина ясная. Ещё:
Лявук женился на красотке
Из города; Маняшей звать
(Кошара-рысь – ни дать, ни взять).

Да, «благоверная» «Бочонка», –
Ну, будто прямо на заказ:
«По масти», по породе жёнка
Жлобу махровому нашлась.
«Коза в капусте» – за прилавком;
Обманет –  не моргнёт и глазом;
Попробуй против что сказать –
Готова в клочья разорвать!
И пёс у них – с кабаньей мордой,
Похож на крысу, монстр вточь;
И человечиной не прочь,
Знать, закусить, – свирепый, злобный!
И нравом, и всем видом пёс
Хозяев клон как, «в полный рост».

Ха-а, тут ещё один примерчик
(Примерище!) драконом прёт:
«Пахан», «князёк» там, иль же «царьчик»
И псина-зверь с ним рядом – вот
Картина явного «клонизма»;
Хотя полна антагонизма:
Хозяин мелок и плешив,
А пёс огромен и красив;
Но есть какое-то в них сходство:
Людское – в псе, а вот в «царьке» –
Звериность хлеще, чем в хорьке
Сокрыта! Злющее там зверство!
А речь о чём тут вообще?
Да о семье «Бочонка», псе…

Про эти мелочи едва ли
Писаке надобно черкать
На белом чёрным. Подустали
И вы, читатели, видать.
Но ведь на то они, штрихи-то,
Чтоб вам получше было видно
Героев лик; чтоб аж нутро
У персонажа «зацвело»
В строках творца сего «шедевра»!
Да я – слуга покорный ваш –
Не Байрон; я тюрк-скиф-чуваш,
А это!.. Но здесь к семье Шакура
Вернёмся, чтоб в Историй «суть»
Не вникнуть, – там такая муть.

В деревне – слух: Маняша раньше
Была… «мамашей». Стаж труда
Большущий. И «почётной» даже
Работницей, мол, там была.
Лявук бывал клиентом частым
В том «красном доме» сладострастном,
В центральной части Чебоксар,
Близь дома, где чувашский «царь»,
«Царёк» (пенёк по смыслу ближе)
«Царит» на радость кумовству,
Откатам, блату, сватовству,
«Варягам» пришлым. А чуваши –
Трудяги честные – в своём
Краю родимом… «за бортом».

Тут автор выдал бы шедевром
Комедий серии про то
(Но драмой вышла бы вещь в целом),
Как «пень» – Республики «лицо» –
Продал и предал код народа,
Историю родного рода,
Шумеров корни, булгар дух,
Кровь скифов… «Пню» же то – лишь пух,
Лишь свист пустой верхом на ветре!
Дрожать под взглядом «пахана»,
Что «видит» мир весь из окна
Кремлёвского,  – за моду нынче,
За долг, за кредо, за закон!
В краю чувашском – бедность, стон…

Да вот ушам верхов не слышно
Низов стенанье; и глазам
Державных «ястребов» не видно,
Творится что и тут, и там
По весям и углам державы.
Налоги хапать лишь и рады
Там, в центре самом, наверху.
На боль и чаянья – «тьху!»
С верхов низам. Народам малым
Стать «русскими» сам Бог велел.
Жить – спину гнуть! Таков удел
У них в Рассеюшке… Ну что ж,
Вернёмся-ка в рассказик всё ж.

Капралов-«кум» же богатеет
С днём каждым, часом, мигом аж.
Он это мастерски умеет.
В том «ассом» стал манкурт-чуваш.
На зону лично поставляет
Наркотики. Бабло сшибает
«Кум»-опер и другим путём:
Завозит в фурах спирт. Притом
Законно, – в медсанчасть как будто.
На зоне «Вор в законе» сам
В подручных «кума». Это вам
Не хер собачий и не шутка!
Имеет опер куш во всём,
Творится что в ИКа кругом.

И знают зэки все, – как зёму
Манкурт Капралов-«кум» давил;
Звезду добавил как к погону;
В ШИЗО «Нацмэна» как гнобил;
И почему кривы чуть скулы
У «кума»-опера: Микула
Рука оставила «печать»
На харе нелюдя, поглядь!
«Нацмэн» героем стал для зэков
Поступком этим. Как его
Охрана била смачно, зло!
В них души, знать, не человеков,
А озверевших диких псов:
Зэк был уже почти «готов».

Так били, видимо, в гестапо.
Так били, знать, в НКВД.
Тогда война гремела страшно,
СС бил, СМЭРШ  бил и т.д.;
В войну и быть нельзя иначе…
Но время мирное же нынче!
Да человека человек
Тут зверски рвёт, как будто нет
Конца войне под небосводом!
Микула бил отряд солдат –
Влетевший в комнату наряд –
Дубиной кто, а кто прикладом:
Ведь – «нападение» на власть!
Тем паче, аж на оперчасть.

Тот миг Капралову – ввек помнить:
«Геройски» бился он в тот миг!
Да вот хранит манкурта память
Ещё другого мига… «лик».
Читатель, автор тут  кусочки
Из жизни «кума» на листочки
Брезгливо бросит на обзор.
Не обессудь же, кинь свой взор
На эту пару строф негладких.
Манкурт учился на юрфаке;
Чувашский университет
Заканчивал уж сей студент.
Да вот однажды он в общаге
Манкурство слишком проявил;
За то с лихвой и получил!

В сортире грязном и вонючем
(«Печать» студенческих общаг)
Доходчиво, конкретно очень
«Урок» ему был дан; да так –
Манкурт на жизнь всю запомнил!
Ему в глаз врезал, в лоб вдубенил,
Бычком башкой «ткнул» прямо в нос
«Из Яльчик мальчик»… В унитаз –
Капралов рылом! Поединок
Тот был хотя и «раз на раз»,
Но любопытный чей-то глаз
Увидел схватки, знать, отрывок.
Слова – причина драки той:
«Чуваш – не наш!» (манкуртов вой).

Капралов этим вот был грешен;
Его в общаге все почти
Манкуртом звали. Тот «чувашин»,
Из Яльчики «чаваш ачи»
(Чувашский парень – перевод-то),
Знал в драке толк: бил жёстко, точно…
Капралов ненависть хранит
С тех дней к чувашам! В нём кипит
К чувашскости без меры злоба
(А тема данная сложна.
Быть может, даже не нужна.
И потому – лишь вскользь, немного
Коснулся автор к ней пока.
Да, нацвопрос – сложняк всегда).

Манкуртик после той «сортирной»,
Конкретной взбучки попритих:
«Клан» яльчикский, «куст южный» – мощный;
И руки длинные у них.
Чувашскость держат, словно знамя!
«Колхоз-навоз они, деревня!» –
Так ненавидит их теперь
Капралов; злой на них, как зверь.
Всласть отомстит,  когда закончит
Юрфак!.. Но вылетел вдруг вон
Из ВУЗа, «крысой» стал притом
Алодырский чуваш-манкуртик
(Там, в «гренадёрском» крае том
Манкуртов много, – табуном).

Болтался экс-студент недолго,
Работку быстренько нашёл:
В «могильный» бизнес (бр-р!) манкурта
Кривой крысиный путь привёл.
О, сколь надгробий благородных,
Богатых, чистых, аккуратных
Капралов нагло осквернил:
В гробах, тьху, рылся и тащил
Всё ценное, снимая с трупов!
Серёжки, кольца, зубы аж
Клещами рвал манкурт-чуваш;
В ломбард сдавал, сшибал куш тупо.
Не брезговал сдавать цветы
На рынок (там – свои «спецы»).

Как втёрлась «крыса» та в систему?
И как майором стала там?
Того не ведает, ей-богу,
Друзья мои, и автор сам.
Наверное, нужны системе
Такие типы. Да ты в теме,
Народ; тебе ли то не знать?
Тебе ль, моя Россия-мать,
Не ведать, кто есть кто Отчизне?
Лжепатриотское «урра»,
Квазигероев мишура
Страну накрыли тучей ныне!
(Чш-ш: глаз «конторы», уши, нюх
Всё видят, слышат, чуят, – у-ух!).
 ***

Хуже неволи – нет в мире доли.
Народная мудрость


Микул Никитин – на этапе.
Почти три месяца в пути,
В «столыпинке» – в железной «банке».
Ты с этим вовсе не шути:
Конвой за шаг без разрешенья
Стреляет без предупрежденья, –
«Попытка к бегству!», «пли!», «в расход!»;
Марш с номером в казённый гроб!
О, в скольких тюрьмах-пересылках
Побыть Микулу привелось;
Судьбина зэка – вкривь и вкось…
А рельсы – прямо, вдаль. Смерть в дулах
У автоматчиков. У псов
Клыки блестят: «Загрызть готов!».

За мясо – «ратная» их служба,
За кости и за потроха;
Кто в форме – к ним лишь псин тех дружба;
Кто в робе – на клыки еда.
«Собака – друг ведь человека»!
Наверное. Но… ложь всё это
Для тех, кто зону топчет. Зэк
Тюремным псам – нечеловек.
Волчара даже – хищник дикий –
Не сразу прыгнет на людей.
«Вэвэшник»-пёс злей всех зверей, –
На человека прыгать прыткий;
Рвёт зэков псина-людоед!
Ужасней зверя в мире нет.

Конечно, автор очень сильно
Переборщил в хуле на псов;
И сам «залаял» тут отменно.
Да ведь он вовсе не таков;
Наоборот, он друг собакам,
Четвероногим забиякам;
Не бил по морде никогда
Нигде он их. Да вот беда,
Коль пса в убийцу превратили,
Коль он натаскан на людей!
Но не вина то псины: ей
Хозяева такой нрав вбили
В мозги пинками и муштрой.
В этапе это – ад, с лихвой!

Вагон без окон; клетки-«хаты»
В решётках, в ряд. А в них битком,
Как кильки в бочках – арестанты:
Невольников казённый дом
Глухой и сумрачный. И болью
Душевной полный. Потом-солью
Тела пропитаны; в сердцах –
Безмерные и злость, и страх.
В глазах – тоска и безысходность:
Что завтра ждёт там, впереди?
Когда и где конец пути?
Свинцовой тучей неизвестность
На зэков давит день и ночь.
Этап – страдание, невмочь!

В одном из тюрем пересыльных
(В этапе было их уж пять)
Набили в «хату» заключённых, –
Что тяжко даже и дышать.
Лишь у «окна» чуть посвободней.
Воры там хищной стаей волчьей
Уселись кругом. Всем другим –
Места… без места. А блатным –
Всё лучшее и на этапе.
Частенько вспыхивают вдруг
Разборки, драки. Вон, в шесть рук
Бьют одного, в углу, на шконке.
«Масть чёрная» все – по тату;
Воры – понятно: «синь» вовсю.

Картёжный долг – вина сыр-бора.
У «новенького» вещмешок
Добычей стал каталы-вора.
Мешка хозяин прежний – в шок.
Ни сном, ни духом он не ведал,
Что «сидор»… без игры «посеял»:
Играли на его мешок,
Ба-а, без него! Плюс новичок
(По виду ясно: только с воли)
Не знал, что против-поперёк
Нельзя с ворами… Вот урок
Ему жестокий тут давали:
Он «сидор» тихо не отдал, –
Бурчал; за то и получал!

Да, жизнь уроки преподносит
Тут мастерски за всяк «косяк».
Нисколько-чуть не приукрасит
И автор сказ свой про тюряг:
Здесь собран «цвет» людского днища,
То бишь, – основы, хм-м… «корнища»!
Со дна того прёт в белый свет
И то, что «чёрный человек»
Зовётся в мире средь живущих.
Не дай вам Боже испытать
На «шкуре» личной, как рвёт «власть» –
«Масть чёрная» – чуть против вставших:
Воры – элита лагерей,
Тюряг и зон России всей!

«Нацмэну» видеть не в новинку
Такого рода беспредел.
Не обратил он на ту взбучку
Сперва вниманье: мало ль дел
Среди этапников творятся?
Тем паче, – здесь воры резвятся.
Но… Чу! Влетают в уши вдруг
Слова чувашские. И тут
Микула торкнуло как б током:
Что?! Бьют чуваша на глазах,
По беспределу, на «понтах»;
Его земеля стонет охом!
«Ай, пулошсам (спасай)»! – хрипит;
Совсем обмякший уж лежит.

Но в камере никто и пальцем
Не шевельнул на крики «SOS»:
Народец здесь – не с нежным сердцем,
А, знамо, с каменным; здесь «босс» –
Всегда блатных-воров «семейка».
Закон неписанный ввек это.
Встать против «масти» их – табу;
Нельзя нарушить ту черту
Мужицкой серой массе в зонах.
Но вот опять разрезал стон
Нутро тюремной «хаты»! Гром
Микулу это: зёма в лапах
Блатных; и молит в крик помочь…
«Нацмэну» слышать то невмочь!

Микул тигрищем страшным прыгнул
На кучу бьющих! Кулаком
Сшиб одного; другому двинул
Башкою в челюсть… Третий сам
Ему с размаху врезал в печень
Ногою, справа, жёстко очень.
Чуваш, боль адскую терпя,
Того так дёрнул на себя,
Что вор уткнулся носом, всмятку,
Об лоб «Нацмэна» – в аут! Спит.
Влетели в «хату» в этот миг
Охранники. Дубинки зэку
Сплясали-сбацали «массаж»!
Вновь загремел в ШИЗО чуваш.

Тюрьма… в тюрьме! Противно, тошно
В бетонной яме быть в плену.
И описать жуть невозможно, –
Прибит, закован дух ко дну;
Чернеет в ссадинах всё тело,
Избито, смято: ох, умело
Бьют в «точки» точно сторожа!
Микул валялся, чуть дыша,
И сам того не знает – сколько…
Вхруст зубы сжав, вот, чуть привстал,
Но тут же снова с ног упал –
В башку вдубенил будто кто-то!
Поднялся всё ж; смог сделать шаг,
Ещё… В живых остался так.

И снова думы жгут пожаром
Больную душу, в каждый миг.
С ума сойти таким макаром
Легко здесь можно! Мамы лик
Микулу видится тут часто.
Во снах. Ещё Анюк лучисто,
С улыбкой тянется к нему;
В руках – те ж ландыши в цвету…
Зэк просыпается – и что-то
В груди заноет. И тоска.
Заснуть не в силах до утра,
Он вспоминает. Память будто
О прошлом фильм снимает. Вновь
Зэк вспомнил схватку, зёму, кровь…

И тут как молния сверкнула
В его гудящей голове:
Ведь там ещё и фото было,
С ним рядом, – как он в той «войне»
Пал под ударами охраны.
Плясали стражников дубины,
Резвясь по телу зэка вдробь!
Микул тогда увидел вот
Ту фотку, силы все теряя:
Анюк смотрела на него!
Была, знать, фотка у того
«Терпилы». «Сидор» отнимая,
Блатные выронили там
Ту карточку под шум и гам.

Микул в то самое мгновенье –
Увидел как свою Анюк –
И потерял, видать, сознанье:
В висок ему ударил вдруг
Подкованный сапог с размаху.
Качнулся пол как будто сразу;
В глазах «Нацмэна» свет потух…
Видать, был в коме, нем и глух.
В ШИЗО – в подвале «пересылки» –
Теперь про фотку вспомнил вдруг.
А может, вовсе не Анюк
Смотрела с той упавшей фотки:
Роднёй быть близкой иль… женой
Анюк не может мрази той!

Земляк-«терпило» в том сыр-боре
Микула сделал крайним; во-о!
«Нацмэн» – зачинщик, мол, в разбое;
Мол, зверски он топтал его –
Михху Таптаева – ногами;
Дубасил рёбра кулаками…
Короче, кто его спасал, –
Виновником той драки стал;
Ведь подписал Михха бумаги,
Всучили что ему под нос.
Бесстыжий лжец, трусливый пёс;
Иудой стал! «Догнали» зэки:
В жестокой схватке той спасал
«Нацмэн» земелю. Тот вот – сдал!

Библейского «пошиба» дельце,
Мозгами коль раскинуть чуть,
Открыть коль глазки, да и сердце
На фактик этот, вникнув в суть:
Спаситель предан тут спасенным!
Не стал людской «свет белый» новым
И чистым за две тыщи лет
Со дня, как Богочеловек
Распят бесдушным миром злобным.
И в «драчном» дельце ясно всё –
Иуда кто, спаситель кто…
***

Погладила судьба против шерсти…
                Народная мудрость

О, как людских путей узоры
Узлами переплетены!
Леса, поля, моря и горы,
И веси всей Руси-страны
Путям-узорам – не преграда
И не помеха. Что ж, так надо,
Видать, Кому-то… Ну, а нам,
Прильнувшим к этим вот листкам, –
Идти по строкам, по рассказу,
Главу читая за главой,
Уйдя в сюжетик с головой.
Друзья, то автору – по сердцу,
Бальзам, нектар как! Тем он жив, –
Творит, о бедах позабыв.

Листок лишь, тишь и авторучка –
Вот всё, что надобно ему,
Блеснула чтоб искринкой строчка,
Дав жизнь чистому листку.
И вот – строка бежит за строчкой;
Душа и сердце – за работой;
Поэта думы – и огонь,
И лёд, и плач, и смех, и стон…
От «сора» этого – искусство:
Творится в муках, в счастье… Вот –
Глава с нуля на лист уж прёт,
Волнуя дух, рассудок, чувства
(Читатель просит: «Не читай
Ты лекций мне. Ход сказу дай!»).

И требует, чтоб был нескучен
Рассказик; более того,
Чтоб был сюжетик так закручен, –
«Блокбастер-экшэн» вточь кино!
Ему неважно, – жизнь иль сказка
Всё то, что выдал тут писака,
В книжонке этой, второпях,
Судьбе своей на риск и страх.
Чтоб зацепило – вот что надо
Читающему от писца.
Так знай: сначала до конца
Тут голая без маски Правда!
Места лишь, годы, имена
Подправлены чуток-слегка.

…Михха каким-таким макаром
Внезапно зэком стал-то вдруг?
Тут нужно автору порядком
Назад вернуть событий круг.
Михха Таптаев не жирует.
«Кулак». Не лодырь. Но… ворует,
Коль случай выпадет где в «масть»;
Таптаев мастер-спец урвать
Лежит что плохо, – «криворучка».
Таких видали вы, друзья,
И в жизни, и в кино; нельзя
Не видеть их, – да много слишком
Вокруг, вблизи… Вдали ж (в «верхах»)
Они растут, как на дрожжах!

В деревне жизнь – как на ладони:
Без микроскопов-луп здесь всё
Прекрасно видят-знают зёмы –
Кто есть тут кто, и что есть что.
Соседи ведают давненько,
Что у Миххи грешок маленько
Имеется; да ввысь растёт,
Вот-вот махрово зацветёт!
Пока делишки – мелочишки.
И нынче в «деле» он: севок
Мешков с десяток хапнуть смог
(Поставлен склад стеречь воришка;
И охранял, и воровал
«Кулак»-куркуль сей; «дело» знал).

Без света фар, с прицепом, «молча»
Катился трактор «Беларусь»
К деревне. Полночь. Слева – роща,
А справа – поле; морем – рожь.
Чуток поодаль – мостик, речка…
Краса! Укромное местечко.
Дорога вниз; и тишь да гладь.
Нет ни душонки. Благодать.
Но – что? Тра-а-х! Трактор вдруг подпрыгнул
И переехал колесом,
Вслепую, что-то, напролом!
От шока варежкой разинул
Таптаев рот. Глядит, – лежат
Два тела! С люлькой «ИЖ», вдрызг смят…

Вор тут лишь понял: стал убийцей!
Две жизни юные сгубил.
Ласкались парень тут с девицей
В укромном месте. Он их сбил!
Хоть скрылся лик луны за тучей,
Но всё ж увидел, как зловещей,
Безглазой тенью «Беларусь»
Наехал на влюбленных. Грусть
Луны сменился в миг сей болью.
Окрасила то место кровь,
Где пали двое. О, любовь
Двоих… одной связалась цепью;
В объятиях друг друга в рай
Ушли их души, – в вечный май!

Михха ушёл… в нокаут, сразу,
Увидев дело своих рук.
Чуть оклемавшись, встал и – ходу!
С конца другого, сделав крюк,
Решил в деревню тихо въехать, –
Хотел следы греха «отрезать».
Тела оставил там, где сбил.
Всю ночь «пахал», что было сил –
Мыл трактор с мылом и мочалкой
У грязной лужи: кровь смывал
С убийцы-техники, шакал;
Дрожал от ужаса душонкой.
А утром дрыхшего Михху
«Мент»-пёс в сарае «взял», в углу.

Михха дрожал, как лист осенний;
Лицом стал серым, вточь мертвец.
Толстяк упитанный, отменный
За ночку сдулся, глядь, вконец.
Сутулым стал, всем телом трясся;
Трус от природы, – заикался;
Ничтожество – что скажешь тут?
«Догнал» убийца, что капут,
Копец настал ему конкретный!
Не про сынка, жену и мать
В башке его мысля, видать,
А про… севок: куш был солидный
В его уж лапах! Да пропал…
Убивец-вор с того рыдал.

Анюту тоже допросили:
Когда и как явился муж
Домой сей ночью? Еле-еле
Себя в руках держала уж
Анюк; из глаз катились слёзы!
На сердце молнии и грозы
Обрушились: убийца, вор –
Её супруг; какой позор!
Что знала, то и рассказала
Анюта на допросе том:
Мол, не зашёл Михха и в дом;
А где он был, – она не знала.
Прокрался вор в родной свой двор
Тайком, чужой как, будто хорь.

Две жизни юные сгубивший,
Сбежавший с места ДТП,
Вор-«сторож», лук-севок укравший,
Тиран супруге, раб в душе, –
В суде шесть лет колоний хапнул.
Ещё… в глаза расправе глянул:
У двух погибших вся родня
Рвалась к убийце, – из суда
Когда с конвоем выводили
Михху во дворик; в автозак
Втолкнуть успели еле. Так
Подонка люди проводили.
И отомстить кой-кто Миххе
В толпе поклялся сам себе.

А как же, – все друзья, подружки
У жертв Таптаева-вора
Злы на убийцу! То – не шутки;
То ведь не зелень-детвора,
А зёмы все со всей округи!
Михху порвали бы их руки,
Коль не охрана и конвой.
Народ в суде был зверски злой;
Глаза горели местью страшной
У всей родни двух павших – жуть!
Да ведь погибших не вернуть…
Потеря стала та ужасной
И для родни, и для села.
Как будто тьма на свет легла.

Как будто жизнь остановилась
От изумленья, замерла,
От боли тяжкой задохнулась:
Укрыла, ах,  сыра-земля
Так рано столь и так внезапно
Две жизни юные… Стократно
Неверно это! Нелады –
Знать, в «канцелярии» Судьбы,
Коль так… не так дела творятся!
Как боль несчастья превозмочь?
Застыла над округой ночь, –
На лицах грусть, глаза слезятся.
…Убийцу стража увела
В наручниках. Вот так-с дела.

Анюк в тот тяжкий миг стояла
В сторонке, с сыном на руках.
В душе она навзрыд рыдала:
За мужа стыдно Анне, ах!
Сгубил две жизни молодые!
Друзья их, родственники злые
Теперь как будто на Анюк
Из-за супруга. Боль, недуг,
Несносное страданье это –
Косые взгляды за спиной.
Анюта будто бы виной –
За грех Таптаева. Разбито
От горя сердце у Анюк!
Она в тисках душевных мук.

И в школе кажется ей, будто
Коллеги смотрят на неё
С укором. Ах, вина супруга
На плечи давит тяжело!
В глаза детей в тиши урока
Глядеть учительнице – пытка.
А дома – мать Миххи. Больна.
Не может даже встать одна;
Лишилась речи уж, бедняжка.
И Аня отпуск за свой счет
Взяла. Весь день в кругу хлопот:
Скотинка, дом, свекровь-старушка  –
На ней. Еще в тюрьму Михха
Слать денег требует, грозя.

А ведь почти что месяц каждый
Немало денежек Миххе
Переводила Анна почтой,
Не оставляя ни себе,
Ни сыну малому на «праздник».
Ремонта просит вот коровник;
И газ в дом нынче провела…
Платить же – ей, за все дела.
Держать хозяйство, ох, как трудно, –
Крутись, как белка в колесе.
Таптаев за труды же все
Грозит ей нагло и бесстыдно.
На день рожденья и сынка
Открытку не послал Михха.

Да он ведь даже и на воле
Анюту грабил: забирал
Зарплату, что давали в школе;
Супругу нищей оставлял.
Обидно было это очень!
Анюта слала деньги, впрочем,
Миххе на зону, сколь могла.
А тот всё требовал (дела
Его плохи: «на бабки ставлен»
Блатными чмо, лошок, урод!).
На Анне – всё: и дом, и скот…
На всё про всё – бюджетик Анин.
Но сдюжить надо: с ней – сынок;
Поднять сынка – вот Анин долг.

А на Покров свекровь скончалась.
Похоронили. Осень. Дождь.
Зима. Земля снежком укрылась.
Ах, долго тянется, невмочь,
Пора зимы под небосводом, –
Ползёт себе змеиным ходом.
Особенно в последний год
Без края будто дней черёд
Безрадостных, однообразных.
И вьюги воют, стонут в ночь,
Как будто молят им помочь
Сбежать из плена мыслей мрачных.
На плечи давит тяжесть дум.
За дверью – ветра свист и шум.

И грусть… И лучшая подруга
Анюте писем уж не шлёт.
Она работу педагога
Нашла в Москве. Видать, идёт
У Насти и её супруга
Уж в гору жизни путь-дорога:
Москва-столица нынче – дом
Для Настеньки с её Ваньком.
Она писала Анне раньше
От сердца, часто, обо всём.
Теперь же ни одним словцом
Не отзывается чуть даже.
Забыли Анну «москвичи»
Из-за пречёрных дел Миххи.

А как же? Ведь супруг Анюты
Теперь – что враг всего села:
Земляк с землячкой насмерть сбиты…
Виновник – Анин муж, Михха!
Наверное, и быт столичный
У Насти с Ванькой, вечно быстрый,
И мига вспомнить не даёт
Про Аню. Там, знать, жизни ход
Стремглав несётся всё… куда-то.
Не то что тут – в «глуши», в «дыре»,
Где каждый день – труд во дворе,
И в огороде, в доме, в школе…
Где в каждый миг – за мужа стыд!
«Путь» меж подруг теперь закрыт.

А с Настей Анна ведь делила
И хлеб, и соль – всё пополам.
И вышивке её учила
По тихим лунным вечерам,
И песни пели две подружки
Чувашские, держась за ручки.
Теперь же, значит, это всё
Исчезло, кануло, ушло…
Как жаль, до слёз, ей-богу, жалко!
В несчастье Аню поддержать,
Ей руку помощи подать
«Забыла» близкая подружка.
Обидно, больно, тяжело…
Как б птицу ранило в крыло!

О, сколько зорь, рассветов сколько,
Бессонницей укрытых сплошь,
Достались Анне! Тяжко это…
И вот – весна. Как будто ночь
На сердце Анны посветлела
Чуток, немножко. Посмотрело,
На Анну солнце снова, вновь!
В ней всё жива ещё любовь
К Микулу: знать, до гроба это…
Ночами долгими она
О милом думала без сна.
И вслух звала его нередко
Средь дня, забыв, что не одна;
Что рядом – жизнь, людьми полна.

Полно людей… Но как-то пусто
Так часто Ане на земле.
Порой на плечи давит будто
Стотонно что-то! Жизнь – на дне…
Зовётся пьеса так. Тем паче,
Как раз проходят дети нынче
Шедевр сей. Ведёт Анюк
Уроки, а вот сердце жмут
Раздумья о своей судьбине…
И только детские глаза,
И их живые голоса –
Отдушина от давки Ане.
Всё ж нет спасения от дум!
В них плач – печальней плача струн…

Весной же этой Аню пуще
Терзают думы, чувства жгут.
Но… звёзды стали словно ближе;
Стал будто ярче солнца круг.
И вот задумка, что  сокрыта
Была в душе у Анны, – круто
Вдруг встала прямо, в полный рост:
Теперь в другую жизнь мост
Открыт для мамы с малым сыном –
Она уйдёт отсюда прочь!
Сменилась днём их жизни ночь;
Обнимется с родимым домом
Анюта снова. С ней сынок.
Пришёл для них спасенья срок!

Лишь как каникулы настанут,
Как только школьные дела
От Анны чуточку отстанут, –
Она из чуждого села
Сбежит в родимую деревню.
Родители обнимут Аню
И внука: бабушка и дед
Миколку любят, меры нет.
Ждёт через год мальчишку школа.
Учить Анюта будет там
Детишек в классе. Землякам
Она все силы дать готова!
Поддержит там отца и мать.
Ещё… Микула будет ждать.

Так будет ждать!.. Словами это
Не может высказать Анюк.
Любовь земная всего света
Как будто – в ней, в душе, вокруг!
Приятно это столь… и странно;
И в то же время Анне больно
От дум и чувств: в душе то мрак,
То свет блеснёт, да ярко так –
Вточь солнце ясное весною!
В такие вот мгновенья жизнь
Анюте – неба ласка-синь;
В минуты те мечта с любовью
Её в объятия берут:
Микул – в душе, в груди, с ней, тут…

И окрылённая сей думой,
Она вот справки собрала,
Чтоб перестать Миххе супругой
Быть дальше: на развод дала.
А то ведь пишет тот: «Как выйду
С тебя сдеру, с живой, всю шкуру,
За то, что мало денег шлёшь!
Сама, небось, и жрёшь, и пьёшь
От пуза. Выйду как – получишь!
Два раза больше денег шли!».
Вот всё «спасибо» от Миххи –
Угрозы, ругань с матом, кукиш…
Всё! Хватит. Не рабыня, нет
Анюта больше. Человек!

Звучит величественно, гордо
Словище это, – знает свет.
В одном ряду с ним Честь, Свобода,
Отчизна, – слов важнее нет!
За них шли предки и на битвы,
За них – и слёзы, и молитвы…
«Звучит так гордо – Человек!», –
Так Гений спел. Весь белый свет
Звал Мастера так просто – Горький.
Гимн Человеку все века
Поэты пели. Высока
Их честь! Но путь земной их – тяжкий…
Поэт всей сутью – Человек!
Хотя гоним властями ввек.

Конечно же, не все коллеги
«Верхами» давятся сплошь ниц.
Объятия придворной неги
Поэтов превращают… в лис;
В ручных, тем паче. Так веками
На шар-Земле под небесами.
Цари умеют приручать
Дарами пишущую рать.
Но всё ж – нет-нет, да и восходят
В народе Правды семена –
Поэты! Громы-имена
В сердцах живущих совесть будят.
За Правду рвётся в бой Поэт
Коль Истинный, коль – Человек!

Не человек Михха на зоне, –
Парашник, шнырь, шестёрка, чмо.
Куркуль, жлобяра был на воле;
Теперь же стало от него
Животное с двумя ногами!
Михха – что тряпка под ворами,
Под прессом их. Земелю сдал;
Сексотом «куму» сразу стал,
Разочек как побыл Иудой.
«Дорос» стукач до свинаря;
В «хозбанде» уж за главаря
Мечтает стать. Стал весь паскудой
(Не хочет автор на Михху
И слово тратить. Плюнет, – тьху!).

Но не застыть же истуканом
На этом месте оттого,
Что мразь-герой ослиным шагом
В рассказ забрел уж далеко.
Порвать бы автору тут разом
«Знакомство» с этим грязным гадом –
С Миххой Таптевым. Да вот
Узнать желает, знать, народ, –
Какой конец падёт ублюдку
За подлые делишки в дар?
Пока же дружное «позор!»
Читатели все бросят в чмошку.
Ну, а рассказ рванётся вдаль,
Неся и радость, и печаль.
***
Тюрьма – край пропасти без дна…
Народная мудрость

Друзья, оставили Микула
Мы как-то вдруг, внезапно так.
С деньков тех времени немало
Умчалось. Время на пустяк:
Оно порою мнёт, калечит,
Поддержит часом, даже лечит;
Его на миг не тормознуть.
У времени – вперёд лишь путь.
Что испытал Микул и видел,
Что кожей лично ощутил,
Что чашей полною испил,  –
Не дай нам Бог! Но духом светел
И чист остался наш герой
(Людской род был бы весь такой!).

Тайга. Сибирь. Бескрайне море
Лесов дремучих и болот.
Баскрайне и людское горе.
И видит вечный Небосвод:
На этих царственных просторах,
На этих крытых лесом долах
Жил Чудь-Народ – Чуваш (Чудь-Скиф),
Могуч, умён, трудолюбив;
В ладу с природушкой-землицей…
Теперь же здесь – всё лагеря.
Не знает, чьей была земля
Мир нынче. Звал сей край (Х)Россией
Чуваш-чудь-скиф: Хорос – Бог Хор
(Но то «Историям» – кошмар).

Чтоб  не блуждал читатель в дебрях
«Мудрейших» всяких там наук,
Тут перестанет автор в строчках
Плести сеть «таинств», как паук.
Лишь скажет коротко и внятно:
В «Историях» – лжи море!.. Ладно,
Тут о герое речь идёт.
А путь того вперёд ведёт
Тернисто, круто, по ухабам.
Судьба безжалостна к нему.
И не понять-то – почему?
Нет грамма счастья; бед – навалом.
Но чем сильней ниц бури гнут,
Ведь тем мощней ввысь рвётся дуб!

Судьба Никитина Микула –
Лесоповалы, лагеря,
Заборы, стражи, псы – неволя…
«Запрет, табу, не сметь, нельзя!» –
В глаза впиваются гвоздями
Слова, что писаны властями
Для зэков, будто для рабов;
Которым лишь в обрывках снов
Свобода явью райской снится.
Проснутся – стужа, снег в лицо;
А летом – зной, мошка ещё:
«Зверьё», аж в легкие забьётся!
Что хуже – стужа иль мошка?
Не знает «житель» ИТК.

Но норму суточную, – сдохни,
Но сделай: леса дай стране!
О тяжкой долюшке заглохни:
Нет места жалости в тайге,
В работе адской под прицелом,
Под стон пилы, в вой-лае псином.
Не сдюжив телом и душой,
Кой-кто срубал прочь… палец свой:
От нормы каторжной «спасался»!
Переходил на «лёгкий» труд.
Да лёгкости не сыщешь тут
И днем с огнем. Ишачь – и баста!
Закон тебя приговорил
Тянуть срок-плен до дрожи жил.

Но жизнь есть жизнь: хоть очень редко
Денёчек выпадет живой
Средь мёртвых серых будней зэка, –
«Свиданка» или выходной
(Хоть для «Нацмэна» нет «свиданок»:
Включён давно уж в «чёрный список»).
Но коль свободный час за ним –
Сидит в «читалке», глух и нем
(Есть в зонах и библиотеки).
Читать любил он с детских лет
Про всё, подряд, и всякий «бред»…
Теперь же классику, «ум»-книги
Берёт он в руки, – и сидит
В свободный час в «плену» у книг.

Ему тут заново открылись
Сам Пушкин, Гоголь, Лев Толстой;
На мир душа и взгляд раскрылись.
Микул как будто стал другой, –
Добрей, мудрей, спокойней что ли?
Стал тверже духом. Силу воли
Чуваш в неволе накопил.
Не занимать ему и сил
Физических: он становился
Батыром зоны по борьбе
Не раз. Теперь – сам по себе;
Ушёл как б в тень, остепенился. 
Ему раздумья в тишине
По сердцу, чем «понты» в возне.

Понты – с лихвой, кругом, в миг каждый.
Воры блатные, мужики
И даже мелкий сброд парашный, –
Понты у каждого свои,
Точнее, правила «житухи».
В объятиях лагерной колючки,
Под «стрелами» прожекторов,
Под вой звериный монстров-псов,
Под дулами АК… На вышках
Бдят стражи зорким вороньём.
Понты у них тож; и притом
«Блатней», чем в зэковских бараках.
Понты в «возне», – куда ни глядь.
Но… по «поняткам», так сказать.


С самим собой остаться малость,
С душой побыть наедине,
Забыв про лагерную данность, –
Тут трудно очень. Лишь во сне
Здесь человек-зэка свободен;
И сны любые видеть волен!
А наяву, вновь – серый быт;
Свет белый серостью закрыт –
Звериной серостью охраны.
И зэков серых круг – «семья»,
Везде, всегда. Побыть нельзя
Один, с собой, в объятьях думы;
И на родимом языке
Петь песни детства сам себе…

О, часто думы о чувашском
Волнуют разума покой
В «Нацмене», в парне деревенском,
С нелегкой зэковской судьбой.
За что народу-то Микула
Досталась эдакая доля:
Быть дома, на своей земле
Второстепенным как бы, э?!
Чувашских слов в шик-кабинетах
Высоких, – слыхом не слыхать:
В республике – манкуртов власть;
К тому ж ещё – «варяги» в креслах
(Доходят слухи и сюда, – 
На зону, хоть кругом тайга).
 
Микул читал бы здесь запоем,
От отдыха урвав часы,
Книг на чувашском, на родимом!
Жаль, нет таких. Хоть не пусты
Книг полки даже здесь, на зоне.
Национальное ж – в «загоне»…
Так было, будет на Руси
Веками. Да Господь спаси
От бунта! Знает это лично
«Нацмэн», –  сам кожей испытал:
«Нерусский, что ли?!» он слыхал
По жизни часто. Мерзко, тошно
Кидает в мир те вонь-слова
«Иван, не помнящий родства».

«Где нацвопрос берёт начало –
Там русских демократий крах!» –
Нутро философа вскричало
Примерно так в двух-трёх словах.
Хотя и имя автор знает
Того «мятежника», но скроет:
С законом нынче не шути
В «едромедвежьей»-то Руси!
Сомнёт «Топтыжка-Плутик» махом,
Как Тузик грелку разорвёт.
Как в «Годунове» жизнь: народ
Безмолвствует… Но с олигархом
Трудящийся при этом – врозь
(А тема-то остра, как гвоздь).

Да, тема вечная, товарищ.
Живёт дух классовой борьбы
Ещё на свете, друг мой, знаешь.
В ряду первейшем – я и ты!
Хоть… теоретически пока лишь.
«Но будь всегда готов, товарищ,
Взять в руки знамя Октября!».
Так гаркнет автор. Хоть нельзя…
Но ведь вставали Данко-Люди
Во все века, да в полный рост,
Очистить чтобы к Правде мост;
Поэту Это – Суть всей Сути!
Ещё – тут тема на пути:
От нацвопроса не уйти.

«Кровь говорит последней!» – слово
Аттилы, гуннского царя.
Микул раз видел, – звери словно, 
Зов крови в душах не тая,
В бою свирепом, злющем, «личном»
Азербайджанец с армянином
Схватились! А во взглядах – смерть…
Обоих стражи в карцер-клеть
По разным «хатам» раскидали.
Виной той схватки, знать – вражда
Меж предков их. Вражде – века;
Следы идут в седые дали…
Еще на свете этом есть
И те, что держат предков честь!

Хоть про земель своих не хочет
Худого думать ничего
«Нацмэн»-Чуваш. Но всё ж тревожит
Их слишком тихий нрав его.
Иль жизнь под игом их согнула,
Быть незаметным научила, – 
Татар, затем «варягов» гнёт
Низвёл реликтовый народ
До «ранга» лошади рабочей?!
Скромны, тихи уж больно вот
(Знать, был таким и Христ-тус Бог)
Микула зёмы. Тенью мощной
Великого Аттиллы аж
Смотреться должен бы чуваш!
 
Но верит в светлый День народа
«Нацмэн» всё ж всюду, и всегда. 
У них ведь общая дорога:
С народом сын! И не беда,
Что «царь» чувашский нынче – пешка,
В чужих руках марионетка;
Народ-то знает, – что-почём: 
Где ложь, где правда. И притом
Чуваш стал нынче возрождаться;
Хоть понемногу, все ж вперед
Народ в поту труда идёт,  –
Дай Бог со счастьем повстречаться!
Микула счастье – скоро срок
К финалу выйдет. Грянь, «звонок»!

Свобода – вот что надо сердцу,
Словам и мыслям, позарез!
Свобода ровня даже солнцу;
И ярче, чем сокровищ блеск.
Зовет к себе и днём, и ночью
В миг каждый; манит, тянет душу
В полёт, вперёд, ввысь, в даль и в ширь!
Свобода – истинный кумир
Тому, кто духом не сломался,
Кто смело шёл на смертный бой,
Остался кто самим собой, –
Не отступал кто, не сдавался…
Свобода – высшее, что есть
Тому, в ком совесть, гордость, честь!
 ***
В семье разлад – супругам ад.
               Народная мудрость

Край неба зорькой заалела.
Земля проснулась. Солнца круг
Коснулся крыш домов несмело.
Пока его лучи не жгут;
Свет чист и свеж, как взгляд младенца.
Уж в небе жаворонок-птица
Живущих всех к труду зовет;
И жизни гимн вовсю поёт.
Цветочки к солнышку раскрыли
Вот вновь объятья-лепестки;
Деревьев легкие платки
Ещё зелёней будто стали
За ночку краткую, ты глядь.
Встаёт день новенький опять!

Ход времени на шар-планете
Под небом этим голубым
Невмочь на миг сдержать на месте
Земным созданиям живым.
Природы зов – здесь вот кто главный,
Всего и вся хозяин самый.
А человек – природы часть;
Её дитя, точней сказать.
Так создано когда-то, кем-то,
Зачем-то на планете сей,
Зовётся что Земля. На ней
Даны нам в дар зима и лето,
Весна и осень – житиё…
Сказать «учёно» – Бытиё.

Землица-матушка живущим –
Кормилица и дом навек.
И звёздам ясненько-лучистым,
И солнцу, что сверхзлато-свет –
Как на ладони жизнь земная
И доля-участь вся людская:
И труд, и сон с небес видны,
И мысли даже, знать, ясны.
…Встаёт вот Аня, в рань. И – ходу: 
Доить коров, скот к стаду гнать;
За ними двор метлой прибрать;
Сдать молоко молоковозу…
До школьных дел с делами тут
Закончить надо, – жизнь, быт.

Одной тянуть хозяйство, – это
Почти что подвиг, каждый день.
Весна, зима и осень, лето
Проходят здесь без слова «лень», –
В деревне, средь полей широких,
Большому городу не видных.
Да ведь таких в стране не счесть –
Сёл, деревушек. Гимны б петь
Кормильцам-труженикам вечным!
Пахать, и сеять, и косить,
Ещё и школьников учить –
Вот Анны быт; да коль быть точным –
Судьбина-долюшко её.
В хозяйстве, ох, хлопот полно!

А нынче в школу ей не надо:
Каникулы. Еще к тому ж
Уволилась оттуда Анна.
Через недельку – суд. Не муж
Михха Таптаев станет Ане!
Она уж думами – в деревне
Своей, родимой. А сынок
Почти уж месяц там живет;
У бабки с дедушкой Миколка.
И счастлив этим мальчуган.
Он – солнца лучик старикам.
Осталось чуточку, немножко
Собрать тут кой-каких бумаг; 
И Аня бросит дом сей – ад.

Она здесь столько мук и горя
Узнала сердцем, – и не счесть!
Чужд Ане этот дом – неволя,
Тюремная как будто клеть.
Душе её тут жёстко, тесно,
Как будто давит лапой место
У бани, силой где Анюк
Михха взял, зверем! Худо тут,
Так худо, – и не скажешь словом!
Лишь стоном можно передать
Боль Ани, что нельзя унять…
Боль связана вот с этим домом,
С Миххой. Отсюда Ане прочь
Уйти б скорей; терпеть невмочь!
 
Оставит это всё хозяйство
Ближайшей Миххиной родне.
Не нужно Ане и богатство,
Что вместе нажито в семье
С Миххой, кого так ненавидит
Всем сердцем Анна. В думах видит
Она Микула одного…
На воле видеть бы его, – 
Вот край-предел ее мечтаний.
Микул вернется! Верит в то 
Анюта, в мире как никто.
Ах, рвется дух на север дальний,
На встречу с миленьким, родным,
Любимым, с самым дорогим…
 
Да встречу вовсе вот другую
Судьбина ей преподнесла,
Нежданную совсем, плохую;
Удар с размаху нанесла!
…В тот день Анюта в огороде
Полола грядки. Землю солнце
Ласкало, грея. Зелень вся
Тянулась к свету, жизнь любя.
Вдруг – дверце хлопнуло. И голос
Мужской. Бас хриплый. И сердит.
Анюк – во двор. Что?! Там стоит
(Читатель мой, готовься: новость!)
Михха! Хозяином глядит
На двор, на дом. И зло сопит.

У Ани вздрогнуло сердечко;
Но не от радости совсем,
А от предчувствия, что это
Беда явилась! И зачем
Судьба с Анютой зло так «шутит»;
Её путь жизни крутит, мутит?
На днях она отсюда прочь
Уйти решила, – да вот ночь
Накрыла солнце чёрным мраком:
Михха нагрянул тут грозой,
Как туча хмурый, зверски злой;
Как будто выпущен в мир адом!
Как будто в ясный день вдруг – гром;
Как будто пала тьма кругом…

Знать, так устроен мир подлунный, –
Что нет тут счастья для Анюк.
И взгляд её в миг каждый – грустный,
И дух в тисках тоски и мук,
Что давят тяжестью, сгибают;
Сердечко больно так терзают…
Неужто Анна рождена
Для доли, что насквозь больна,
Изранена, забита, смята?!
От этих чёрных дум ещё
Темнее стало в мире всё
Теперь для Анны – полночь будто…
«Супруг» Михха – убийца, вор –
Пред ней! Туманен Анны взор.

И даже не взглянув на Анну, 
К сараю двинулся «кулак»:
«Проверка» грянула хозяйству, – 
Не дай Господь, чтоб был бардак!
«Проинспектировав», что можно
И что нельзя, насквозь, дотошно
Вдоль-поперёк всё («пять» в уме
Влепив хозяйству… и себе),
Вот подошёл по-барски к Ане;
И хрясть! – её по голове:
«Забыла, падла, обо мне!
Что мало слала деньги-мани?
А может, – хахаль у тебя?!
На, сучка! На, ещё вот, бля!».

Таптаев бил ожесточённо.
Так бьют со злобой на весь свет.
О том писать-то даже стрёмно!
Творил худое человек
Похуже лютого зверюги.
Анюк стонала: «Люди! Люди…».
Потом замолкла уж совсем.
Михха Таптаев, видно, тем
Чуть поостыл. «Вот так-то!» – буркнул,
Верней, сквозь зубы процедил.
Он рад, что Анну в кровь избил.
И что-то сам себе в мат хмыкнул.
И отошел. И закурил.
Себя царём и богом мнил.

А как же, он ведь здесь хозяин
Законный этого всего,
Что есть вокруг; владыка, барин,
Король богатства  своего!
Никто не смеет против что-то
Ему в хозяйстве вякнуть, так-то
(Хоть ни единого словца
Анюк не молвила пока;
А может, и не захотела?).
«До лампы» стрёмный факт Миххе,
Что сразу боль нанёс жене:
Да просто в нём дерьмо вскипело –
Зло чёрное – за чмошность «там»,
Где пас свиней он (стыд и срам!).

Валялась женщина, сознанье
От жуть-затрещин потеряв.
Увидев, что пришло несчастье,
И кошка кинулась встремглав
Отсюда, от греха подальше. 
Попрятались и куры. Даже
Петух с короной-гребешком
Сбежал с взъерошенным хвостом:
Явился (жуть!) Михха из зоны
(«Виной» – Победы юбилей;
Амнистия (лишь запах). Ей
Михха обязан бить поклоны).
Жену оставив тут лежать,
Потопал грядки проверять.

Под солнцем ясным чёрной тенью
Бродил «начальником» чушок.
На зоне был всего-то «пылью»,
Парашником… Но глянь-ка, вот,
Гусём ввысь шею тянет гордо
Безмерно стрёмное чмо это!
На грядки соколом глядит,
Себя царём и богом мнит…
Смешно смотреть на это, кабы
Не больно было бы до слёз:
Явился вдруг, беду принёс –
Вновь поднял на супругу лапы!
Убийца-вор – с проверкой в сад.
Порядок тут. «Инспектор» рад.
 
…Пришла в себя Анюта всё же.
Смогла привстать. Шатаясь, вот
(Мозг сотрясен ее, похоже),
Бедняжка вышла из ворот.
Держась за столб, чуть постояла.
Шум в голове. В висках стучало.
Кровь капала из носа. Грудь
Болела от удара. Муть
Глаза туманом застилала…
Рукой дрожащею Анюк
С лица кровь стёрла. Да вот мук
С души стереть сил не хватало;
Душа стонала, выла вдрожь,
Как будто резал её нож!

Анюк, до скрипа стиснув зубы,
Стояла тенью, чуть жива.
Ей надо прочь отсюда, чтобы
Не возвратиться никогда!
Смогла вдохнуть, вхрип задышала;
Набрав силёнок, зашагала
К большой дороге, на шоссе.
Не обернулась вообще
Анюта к чуждому ей дому,
Где столько горя и беды
Она хлебнула с той поры,
Михху как встретила. На школу
Взглянула с грустью педагог:
Простят ли дети ей уход?

Не примут ли её поступок
За трусость, бегство, слабину?
Анюк лучами их улыбок
Жила и радовалась дню.
И шла к детишкам на уроки,
На праздник словно. Лапы-пытки
Ночных раздумий с плеч Анюк
Снимались в школе. Педагог
Среди детишек становилась
Как будто школьницей сама;
Дышала грудью всей, сполна;
И светом внутренним светилась.
Ей ночи – пытка: думы жгут…
А днём – мир детский, школа-друг!

Родной язык, литературу
Она вела, ещё кружок
Чувашской вышивки: культуру
Народную хранить Анюк
Учила школьников. Бесплатно.
Глазам и сердцу ведь отрадно,
Когда детишки с малых лет
Зажгут в себе добра луч-свет,
Творя народные узоры
На тканях собственным трудом.
Класс, школа были Анне – дом;
Детей улыбки, шум их, взоры
В душе учителя всегда
Как праздник будут, как весна…
 
И эти думы дали силы
Беглянке. Да и повезло:
Попуткой, в кузове машины
Она доехала в село –
В районный центр свой. Оттуда – 
Пешком, в деревню; ведь до дома
Родного, отчего – всего
Часок ходьбы лишь, да ничто!
Жизнь новую начнет там Анна.
Она – свободный человек!
Избавится от ран и бед.
Сыночка вырастить ей надо;
Родителям опорой стать;
Микула встретить, руку дать…

Михха-куркуль из огорода
Довольный вышел: грядок ряд
Ухожен, мягок, чист. Супруга,
Видать, держала как-никак
И дом, и двор, и сад в порядке.
А что на первой же минутке
От мужа ей попало, – то
Так надо было! Для того
Ведь «муж есть муж». Михха Топтаев
Вошёл во двор. Там никого; 
И в доме пусто,  – нет его
Жены нигде. Везде обшарив, 
Михха вдруг понял: он как пень
Один остался. Вот мигрень!

Он лишь теперь почуял смутно,
Что станет гол и одинок
С минуты этой самой, видно;
Что жизни с Аней вышел срок…
«Догнал» он это. Тут же, впрочем,
Прогнал мыслишки все о худшем;
Бутылку хряпнув залпом всласть,
Заполз вот в дом; и на кровать
Тут плюхнулся, и не разувшись.
Противно пахло от него, –
Свиньёй то ль, то ли чем ещё…
И захрапел! Дом, ужаснувшись
От шока, на Михху глядел;
И словно сник вдруг, потускнел…
 ***

Летит по небу шар-планета,
Вокруг своей оси кружась.
Чьих рук умелых дело это?
Кому то Чудо удалось?
Микробы, черви, звери, люди – 
Загадки вечные, по сути;
Земля и море-океан –
Частички лишь природных тайн.   
Но Тайна тайн – бездонность неба!
И где Начало и Конец?
Не знает ни один мудрец…
Что автору взбрело всё это
В башку седую ветерком;
В пустую, видимо, притом?
 
О, Время – царь веков, мгновений,
Ровесник неба, свет и суть;
На тьмы  и тьмы тысячелетий
Всего и всех ты старше! Путь
Тебе Вселенной даже ведом.
И дни землян на свете этом
Часы считают – тук да тук;
Внутри живущих – сердца стук.
…Час пробил: вышел срок неволи!
Звонок свободы прозвенел
Микулу нынче, – отсидел
Пятнадцать лет… Ах, неужели
Всё это – явь, не сладкий сон;
Ужель свободный нынче он?!

Замки, засовы, коридоры,
Решётки, вышки, стражи, псы –
Тюрьмы извечные узоры…
Иначе будто и часы
Ходить с момента воли стали.
Как будто ближе стали дали –
Кудряшки облак, горизонт;
И сам бескрайний Небосвод.
Микул-Чуваш уж двое суток
Летит на поезде домой;
От счастья будто сам не свой,
И сон пропал, и сил избыток!
Колёс вагонных стук – как гимн,
Что славит вдробь земную жизнь.

В вагоне общем однородный
Народец едет, трудовой.
Шабашники, вон, рядом; полный
«Комплект довольствия» с собой:
Спиртяга в банке «Кока-колы»,
Соль, лук, хлеб с салом, помидоры.
Тостуют (скрытно); и бугра
Ругают матом: мол, бабла
Тот недодал бригаде целой!
Бугор клянется, что не он
Присвоил деньги братьев-зём,
А лис-главбух… Вообщем, в этой
Бригаде, видно, лада нет, –
В деньгах сошёлся клином свет.

Не удивительна картина.
К тому же, вовсе не нова.
В стране – «шабашная» система;
И участь масс трудяг одна:
Оставив дом, детей любимых,
Сорвавшись прочь от мест родимых,
Искать работу, рыща псом;
Найдя, пахать в пот ишаком…
Деревни все полупустые –
В шабашники подался люд.
Его руками ввысь растут
Дворцы и замки золотые
У олигархов по стране
(В года последние – втройне).

А там, вон (ладно, хватит шпиком
Видать чужое и слыхать.
Писатель, жахни-ка сюжетом;
Читатель, ну-ка – не дремать!).
Мелькают в окнах, плохо мытых,
Ряды построек станционных;
Деревни в зелени садов;
Поля, речушки, цепь холмов –
Вот край родной, как на ладони!
Микул глядит во все глаза,
Как на иконы-образа,
На нивы, пашни, избы, бани…
О, сколько лет он не был здесь!
В башке «экс»-зэка – дум не счесть.

Тук-тук, тук-тук… Под звуки эти
Микулу хочется плясать
Вприпрыжку, лихо! И в полёте
Свободно в волюшке порхать
Его душа и тело рвутся!
И песни в сердце звонко льются;
А думам – ширь и даль, простор.
Сияет солнцем майским взор.
Микул, свободный и здоровый,
Летит к родному очагу.
Поклоны маме и отцу
В нём – в каждом вдохе! И в рост полный
Спешит он, о, навстречу дню,
Домой, к свободному труду!

Пути железного пункт главный
В Чувашии – Канаш. Вот тут
Микул сошёл. Идёт, довольный.
И каждый встречный – будто друг!
Ему так кажется. С улыбкой,
Со дна души идущей, доброй,
Застыл «откинувшийся» зэк
(Теперь – свободный человек),
Любуясь видом привокзальным.
Опрятно, чистенько. Вполне,
Вточь – площадь Красная в Москве.
Ха-ха, сравнил тож!.. И тем самым
Микул себя сам рассмешил.
А день так ясен, светел, мил.

Из детства словно! Сердце что-то
Ласкает будто нежно так,
Как лучик солнечного света;
Как милой мамы руки; как…
О, как давно душа не знала
Такого мига, – словно встала
С колен и жаждет жить вовсю;
Нашла дорогу как б свою!
Легко и мыслям, да и мышцам;
Как будто крылья за спиной;
Микула путь – домой. Домой!
И шуму рад, и птичьим песням
Его и дух, и лик, и всё!
А лета пир – вокруг него.

Тепло июня для промёрзших
Души и тела – что бальзам.
Воспоминанья о прошедших
Годах студёных, – да к чертям,
Когда в Микула море солнца
С небесной сини лаской льётся;
Когда игривый ветер дух
Наполнил весь до края! Пух
Как будто тело; и со счастьем
Вот-вот обнимется душа…
Микул порхает, не дыша,
В мечтаньях, солнышком ласкаем.
Да и у жизни тож – свой ход:
В делах, в движении народ.

Да, город стал намного… гуще;
Новее как бы. Глянь, вокруг
Дома стоят друг друга выше;
И лавки как грибочки прут
На рынке около вокзала.
Жизня на месте не стояла,
Видать, и в пыльном Канаше;
Шик-марафетик вообще
Бросается в глаза тут сразу.
Снуёт туда-сюда народ
Всё по делам своим… Но вот
Чувашских слов Микул ни разу
Не слышал, здесь пока торчал,
Дивясь на город и вокзал.

Неужто сделался манкуртом
Чуваш сегодняшний? Ведь тут,
На месте шумном, многолюдном
Звенела речь кругом-вокруг
Чувашская. Так раньше было.
«Дорогу!»  – сзади громыхнуло:
Тележка. Прёт носильщик, зол;
Бульдозером вперёд прошёл.
У остановочной стоянки
Микула юркий мужичок
Вдруг тормознул: «Дай, землячок,
Рублишек сто!». И мат. По-русски.
Микула «русским» видит, знать;
И смех, и грех. Манкурт, видать.

Достав всю мелочь из кармана,
С улыбкой «зёме» протянул.
А тот… как харкнул: «Чё, бля, мало?!».
Ещё нахально так взглянул
В глаза Микулу «попрошайка»
(Алкаш – понятно, забияка).
Но, знать, почуял силы свет
Во встречном взгляде, – и привет:
Исчез, – как будто ветром сдуло.
Да надо же: чем смог помог
Ему Микул, а он же, вот,
В ответ – ха-а, матное столь слово!
И волком бешеным глядел:
Мол, хило дал на опохмел.

Но не испортило и это
Настроя доброго ничуть.
В объятьях солнечного света
Микул продолжил дальше путь;
Ему б скорей – к родному дому,
К своей землице, огороду,
К кустам сирени под окном,
К берёзкам, что стоят рядком...
На автостанции, у входа
Остановил его наряд
(Теперь «менты» не говорят;
Полиция они, мол. Круто!).
За паспорт… «волчий» лишь билет
Им предъявил Микул «экс»-зэк.

Да ведь «блюстителям» порядка
То – словно красный цвет быку:
Хоп! – с двух сторон схватили цепко
И повели вот сквозь толпу
К решётчатой железной двери,
Ну, вточь поймавшие дичь звери;
«Герои», ба-а, ни дать, ни взять!
Ведут преступника как, глядь.
Втолкнули в комнату глухую
Микула грубо, как скота.
И тут без ордера-листка
Враз обыскали, «подчистую»!
Им на свободы и права
Плевать, – «работа» такова.

И в «сидоре» для них добычи
Реальной, путной не нашлось.
Искали, рылись; да вещички –
Дешёвки только. Что возьмёшь
С того, кто вышел-то из зоны
Три дня назад? Пусты карманы.
«Зэк, больше на глаза мои
Не попадись! А то… Смотри!» –
Старшой наряда толстым пальцем
Микулу злобно погрозил.
Он «босс» (страж-пёс), он в пике сил;
Закон за ним, – броня, твердь-панцирь.
Народный харч по жизни жрут!
Да свой народ же бьют и гнут.

…Летит на старенькой «Газели»
Микул в деревню; у окна
Сидит и сдерживает еле
И смех, и слёзы… Вся полна
Душа пронзительного счастья!
Навстречу тянутся в объятья
Места знакомые: вон, луг –
Ковёр цветастый; там, вон, пруд,
Манящий так же окунуться,
Как и пятнадцать лет назад;
А там, вон, рощи белый ряд
Зовёт к берёзкам прикоснуться;
Овраг за рощицей, крутой…
Привет, край детства дорогой!

Сошёл с автобуса. А дальше –
Грунтовая дорога. Путь
До дома – пять км, не больше;
Коль напрямик – короче чуть.
Уж солнце клонится к закату.
Погода – будто по заказу;
Без облак, ясно. Ветерок
Всё льнётся, ластится, как шёлк.
Микулу каждое мгновенье,
Вдох каждый – в радость! Но свой дом
Скорей увидеть жаждет он.
И потому его движенье –
Легко летящей полем бег:
Домой спешит ведь человек!

Дорога к дому… Есть ли в мире
Тропы желанней и милей?
Хоть много на земле-просторе
Путей, – но сердцу всех нужней
Дорога, что ведет к Родному,
К местечку самому святому, –
Где свет увидел первый раз;
Пошёл откуда в первый класс…
Ах, дом родительский! Какими
Словами чувства передать?
Не написать и не сказать
Того куплетами пустыми.
То надо духом осознать,
Дрожа, чтоб в вой не зарыдать.

Не главной улицей деревни
Прошёл Микул, а напрямик.
И дом его почти что крайний,
Четвёртый с краюшка стоит.
На травке мяч гоняли детки, –
И недосуг им, не до дядьки.
И ни один в тот миг из них
Не видел, как Микул (вточь «псих»)
Встал на колени, вдрожь заплакал
У дома брошенного. Сам
На вид – батыр… (Друзья, да вам
И так понятно, что и автор
Не сможет стих про этот миг
Черкнуть без слёз на белый лист).

Лишь скажет, – долго же той ночью
В том самом доме человек
Вздыхал, шептал, то в стон, то с дрожью;
Речь вёл… с избой. Лишь под рассвет
Он задремал, тут, за столом же.
Уставший очень уж, похоже,
Душою этот человек.
А лунный тихий полусвет
На окна льётся, занебесный.
Напротив дома – три ствола;
Стоят берёзы. Их листва
В ладоши хлопает. Чудесный
Момент свиданья: ведь сажал
Микул их лично! Был хоть мал.
 
Стоят друг с другом близко, рядом
Берёзы – «папа, сын и мать»;
Что посерёдке – стала ростом
Всех выше; двум тем не догнать.
Микул воткнул тогда лишь в шутку
В землицу тоненькую ветку;
Теперь же дерево – батыр,
Былинный будто богатырь.
Не это ль шепчут листья тоже
Друг другу нынче на ветру
Рассвету, зореньке, утру, –
Счастливые, что встало солнце;
Что сын вернулся в отчий дом;
Что жизнь царствует кругом…

Луна – серебряное солнце,
Таинственный небесный глаз –
Глядит задумчиво в оконце.
Прекрасный, чудный без прикрас
Свет тихий льётся на планету.
И всё как будто радо свету,
Загадок полному и тайн;
Глубокому, как океан!
Бескрайня там печаль и мудрость.
Но и покой вселенский в нём,
В полночном ясном солнце том;
Сокрыта будто жизни сущность…
Луна глядит на дом, в окно;
Что на уме, – знать не дано.

Закон природы – он ведь вечен:
Взойти, расти ввысь, ниц упасть…
Закон живущим всем известен.
Но трудно всё ж того понять:
Кто, как, зачем всё это Чудо
Так сотворил столь мудро, круто?
И где начало, где конец
Чудес, что дал нам сей Творец?
Ответов нет, вопросов – уйма.
И зря лоб морщит человек,
Дивясь на этот белый свет.
Под небом жизнь – сама Поэма,
Шедевр высший и простой.
…Встал день, от солнца золотой.

Уяв сегодня, праздник Сьимек;
По-русски – Троица. Народ
Чувашский этот светлый праздник
Веками ценит и блюдёт.
Микул проснулся рано (это –
«Привычка» зэковского быта).
Привёл в порядок дом и двор
По мере сил. Крапивы «бор»
Долой скосил косой отцовской;
Открыл колодец, что в саду
(Оброс хоть мхом, но «на ходу»).
И банька справная. Лишь печкой
Чуток придётся попыхтеть.
Стоит, крива хоть вся, и клеть.

Внутри всё так же, как и было
Тогда, пятнадцать лет назад.
Нога чужая не ступила
Сюда, видать: порядок, лад
Такой же, было как и прежде.
В «склад»-клеть Микул зашёл в надежде
(Дверь ржавым ломиком поддев
С петель он снял, не повредив)
Найти чего-нибудь хозяйству
Пригодное. Гляди, да здесь
Среди «богатств»-вещичек есть
«Комплект» аж плотницкий… О, кладу
Батяни сын, конечно ж, рад!
Он с легким сердцем вышел в сад.

Вот этот угол для Микула
Был «местом силы». С детских лет
Тут для него всё «раем» было;
Тут был его схорон от «бед» –
Обид ребяческих… И тут же
Тайник был – «камень счастья» даже!
Теперь нет камня… Сад – не сад,
А уголочек, где торчат
Лишь пара яблонь да рябина,
Почти без листьев. И бурьян
С крапивой прут… Дум – океан!
Сад всё же – жив. Хоть болен сильно.
Казался лесом в детстве! Стал
Сегодня столь и стар, и мал.

Ограда сильно исхудала, –
Решётки, жерди и столбы
Сменить бы срочно все тут надо;
С дней детства аж до сей поры
Они – «охранники» хозяйству.
Но всё ж в «строю». Хозяин сразу
Со взглядом первым осознал:
Петюк хозяйство содержал
Почти на совесть всё ж, в порядке.
Товарищ младший не подвёл;
Серьёзно к делу подошёл.
Поклон земной за это Петьке!
Прилежен, скромен, тих Петюк;
И ясно, что он верный друг.

…Микул из дома вышел. Солнце
К зениту близится. Пора:
Народ уж, видно, на погосте, –
И стар, и млад, и детвора.
Сегодня – Сьимек, День-Уяв же,
Большущий праздник! Больше даже:
В краю чувашском с древних лет
В день этот всякий человек
Становится как б выше духом.
Не зря, знать, старцы говорят:
Мать Бога – скиф-чувашка (так
И автор слышал в детстве чудном;
Мол, по-чувашски Христ молил
Отца, распятый, уж без сил).

Да разве это интересно
«Историкам» и «мудрецам»,
От коих нынче в мире тесно;
От блеска их «ума» глазам
Темно; ушам их слушать стрёмно…
Ну, хватит, автор! Уж довольно, –
В стишках и сам нагородил
«Бред» про «Историй» из всех сил
Чутья (не знаний), это правда:
Ты ж Академий не кончал;
В «Архивах» годы не торчал…
А впрочем, это тебе надо?
К герою лучше уж вернись
(Похож он на тебя, всмотрись).

И духом, да и видом тоже,
Кажись, весьма он схож с тобой.
По жизни, будучи моложе
Ты, автор, тоже был такой –
Осанкой стройный и плечистый;
Лицом и взглядом светлый, чистый.
На сердце руку положа –
Микул же копия твоя,
Коль выдать правду всю вчистую.
Был с слабым «слаб» ты, с сильным – крут;
Тебя ценил округи люд;
И ты любил народ всей сутью!
Ай, автор, хватит про себя
Грузить читателя тут зря.

В рубашке белой, в брюках чёрных
(Купил их в поезде, в пути)
Идёт Микул к погосту. Встречных
Ни одного нет впереди.
Ведь напрямик, через мосточек –
Микула тропка: так короче,
Через овражек, вдоль пруда.
Увидеть жаждет он места,
Где рассекал в далёком детстве
Свободным лёгким ветерком;
Комочек каждый был знаком
Ему на этой вот тропинке!
Ах, так же всё, как и тогда –
Овраг, травинка,  пыль, вода…

Всё так же! И не так как будто:
Мосточек ветхим стал, эй-эй;
И тропка скрыта, и не видно
На ней ни взрослых, ни детей...
Вот дед какой-то появился,
Идёт навстречу. Поравнялся.
И поздоровался. Глядит,
Прищурившись в напряге, дед;
Не узнаёт. Микул сам тоже
Узнал-то дедушку с трудом
(Был в пике сил, стал… стариком).
«Сан Саныч! Не признал, похоже?
Макара сын я, дядя Сань».
Застыл дед: «Точно, он… Ты глянь!».

Объятья. Охает дедуля
От удивления. Он рад.
Ему досталась в жизни доля
Не сахар тоже. Но горят
Ещё глаза у старикана,
Как вспомнит он себя – буяна
Восьмипудового! Тогда
Его, здорового «быка»,
Макар-бугор лишь мог осилить…
«А это, значит, сын бугра.
Хорош. Хорош! Богатыря
Оставил вслед себе на память
Макар-батыр, чуваш большой».
…Прошёл дед, речь ведя с собой.

На кладбище, у входа – людно.
Микул лишь только подошёл, –
Его узнал уж кто-то, видно:
«Микул! Да ты ли?!». И пошёл
Шум-гам – хлопки, тиски объятий,
Приветствий и рукопожатий;
Улыбки, смех…и капли слёз.
Деревня, где родился, рос
Микул, – его своим признала;
Родным, вернувшимся домой:
Сельчане все наперебой
Добра лишь искренне желали.
Всей сутью понял бывший зек:
С деревней связан он навек!

Чем дальше бросит человека
Судьбина от родимых мест,
Чем жёстче давит лапа века,
Чем больше ноша – доля-крест,
Ему тем ближе и роднее
Места родные, где он в детстве
По тропке бегал босиком;
Где ждёт его отцовский дом,
Вдаль глядя окнами устало.
А у околицы пенёк
Домой ждёт вечно свой народ –
Односельчан, – что раскидало
По белу свету бытиё…
В день Сьимек – в сборе всё село.

Сама природушка как будто
До неба рада за людей
В день летний этот! Диво-чудо
В красе является во всей
Народу в пик Уява «лично»:
Погода – супер, на «отлично»;
Тепла и солнца благодать,
Как по заказу, так сказать.
Но вдруг – дождинки… Миг – и ливень
Пройдётся по земле сухой!
Наполнит жизнью-водой
Тянущуюся к свету зелень.
И глянь: вновь – солнышка лучи…
Ведь Чудо, – как ты ни крути!

Сияют звёздочки-дождинки
На листьях, ветках, на траве;
И на крестах. И солнца блики
Везде, – в душе и в голове…
Весь белый свет в объятьях солнца.
Добро и ласка с неба льются
На жизнь в этот чудный час:
«Живые, помните о нас!» –
Как будто шепчут с выси тихой.
И так захочется жить вдруг, –
Обнять душой земной весь круг
И дом с улыбкой самой детской,
Где был счастливым каждый миг,
Где был за солнце мамы лик…

В деревне все в сей день нарядны,
Друг с другом вежливы, в ладу.
Ухожены кресты, ограды;
Кусты, цветочки – как в саду.
Надгробия отца и мамы
Микулу святы. Ах, словами
Все чувства и не передать!
Сын помянул отца и мать…
Тут подошел Петюк к Микулу.
Два друга крепко обнялись.
Присели. Выпили. И в высь
Вздохнули. Молча. И к Трихвуну –
К его могиле – подошли.
В Микуле боль, до дна души.

Лишил живущего он… жизни
В кровавой драке, сгоряча!
Цвели черёмухи и вишни
Напропалую-вдрызг тогда,
До сверхнесчастья. Било солнце
В глаза; и прыгало в пляс сердце,
Беды не чувствуя в тот день.
И вдруг на это – мрака тень:
Огнём вошло в Микула шило!
Но он рванулся на врагов,
Взяв в руки вилы! Стон, хрип, кровь, –
И рухнуло Трихвунки тело…
Лежит теперь в земле сырой.
Микулу – боль нести с собой!

Погост уж тих и пуст; отсюда
Почти уж все ушли домой:
Ведь дождь прошёлся, вдруг. Да это
Год каждый так, «закон» такой;
Прольётся ливнем – и затихнет.
И снова солнце ярко вспыхнет
Над этим местом в этот день.
Чудесно это! Чудо – жизнь.
И как же смог Творец-Всевышний
Такой шедевр сотворить;
И людям это подарить –
Свет белый, мир сей поднебесный?
Поистине твои пути
Загадочны, о, Господи…

А вдоль тропинки, что в деревню
До слёз родимую ведёт,
Как будто в сказку, будто в песню, –
Трава зелёная растёт;
И васильки тут, и ромашки,
И песни льют на это пташки,
Поют и пчелки, вон – жужжат;
Стоит медовый аромат
Под небом… Детство заглянуло
Как будто в душу, в сердце, в суть;
Легко, свободно дышит грудь;
Всегда бы так вот в жизни было!
Родные, милые места,
Не вы ли – счастье? И мечта?

Вошёл в деревню бодрым шагом
Микул-Чуваш. «Нацмэном» он
На зоне звался. Это – в прошлом.
Теперь то время, словно сон,
Закончилось. Хоть это имя
Микул носил как герб, как знамя,
В колонии. А здесь нельзя:
Не так поймёт народ села;
Вмиг власти местные оформят
Бумаги «нужные» наверх.
Зачем Микулу лишний «грех»?
С него, понятно, больше спросят.
А он ведь хочет просто жить, –
Пахать и сеять, и любить…

Последнее словечко это,
Вернее, мысль-дума, – вдруг
Стрелой пронзила сердце, будто…
Вновь вспомнил он лицо Анюк,
Глаза; и голос, болью полный,
Взорвавший стоном зал судебный.
И как она живёт теперь?
Супруг её, видать, вточь зверь, –
В ежовых держит рукавицах,
На Сьимек коль не отпустил
К родным. Микул что было сил
Напрягся; ах, ему б как птица
До Анны милой долететь!
Как жаль, что крыльев не иметь…

Как жаль, что судьбы так сложились
У них, – пути так разошлись,
Что вдребезги мечты разбились
Об жизнь-явь… И даль, и близь
Пусты порой Микулу, серы:
Анюк – с другим… Вот, словно горы,
Тоска и горе глубь души
Накрыли вновь, – хоть не дыши:
Вдох каждый – боль, насквозь пронзает!
Но что пронзать там? Пустота
В душе Микула уж года…
Но часом так зажмёт, бывает,
Та боль в железные тиски,
Что воем вой хоть от тоски!

А с дальней улицы деревни –
Из анаткаса – уж слышны
Гармони стоны, звоны песни;
Веселья, радости полны
Там голоса. Видать, там свадьба.
Да можно ль в Троицу, сегодня?
А что? На то и молодёжь,
Чтоб жить по-новому. Ну что ж,
Дай счастья Бог молодожёнам!
И с этой думой вдруг в груди
Заныло что-то: впереди
Что ждёт Микула? Кто? В родимом
Отцовском доме пусто. Грусть.
Микул – один, как перст. Вот путь.

Но всё же в день такой светлейший,
В такой день праздничный, в Уяв
Настрой упаднический – лишний;
За всё Тебе, Всевышний, тав
(Спасибо, значит, по-чувашски).
Вон, у реки уху по-царски,
Усевшись кругом у костра,
Одна счастливая семья
Хлебает; чуден запах дыма.
Руками машут, – подь, мол, к нам!
Микул в ответ махнул им, – вам
Спасибо, мол, но мне – до дома.
Приятно сердцу, чёрт возьми:
Тебя тут помнят, чтут – смотри!

Хоть мелочь это, но такая, –
Что не измерить, не объять.
В ней мера вся-всего людская.
И это надо понимать.
Ведь человек в родной деревне
Так долго не был (был на зоне);
Словцом – отломанный ломоть…
Вернулся вот, помог Господь.
А зёмы тут его встречают
Тепло, сердечно, от души.
О, как мгновения нужны
Ему вот эти: значит, знают
Его тут… прежним и своим!
Вот это самое – и Жизнь.

Идёт, весь в думы погруженный,
По главной улице Микул.
Дома стоят шеренгой стройной:
Макар-бугор творцом их был,
Все знают, – мастером от Бога.
Карнизы, ставни, двери, окна –
В узорах, выставь хоть в музей;
Искусство – вот, с душою всей!
А вон и дом Цветковых, рядом.
Что это? Джип там у ворот.
Сестра, что ль, Анны в этот год
Приехала с хохлом-супругом?
Во Львове, кажется, живут.
Россию нынче там не чтут.

«За что же чтить? Хохлу сегодня
Москаль – первейший в мире враг:
Ведь хапнула Россия-злыдня
Медведем Крым, Донецк, Луганск!
От бед столь чёрных в Украине
Жизнь стала адски тяжкой ныне;
И душит так рука Москвы –
Что не дыхнуть, почти кранты!».
Так мыслят, видно, украинцы –
Фанатики сальца с борщом.
«Москаль» стал злейшим их врагом!
«Хохлами рулят «западенцы»;
Босс – дядя Сэм из США!» –
В хор СМИ российских голоса.

«Бодалово»! Ещё что скажешь
Об этой мути меж братьёв –
Народов. Их родней не сыщешь
Средь стран, и наций, и краёв
Под небом на Земле-планете.
«Границ не трогать!». То на свете
Священно для живущих всех.
А тут вот – «Крым, урра, успех,
Победа!». Да Микулу ясно:
Страдать Донбассу за всё то,
Что в «блеске» Игр зацвело
Махровым цветом столь опасно!
Что ждёт «мир русский» впереди?
Микул – «политик» не ахти…

Чу! Во дворе вдруг кто-то матом
Бесстыдно выругался. Бас
Мужской. Злой, хриплый. В трёхэтажном
Том мате – грубость, без прикрас,
Без маски явная угроза.
А в голосе  спиртяги доза
Прилично чувствуется. Тут,
Кажись, нешуточно идут
Дела к черте аж, крайней. Вскриком,
Вон – женский стон! Микул рывком
Влетел во двор. И вмиг чутьём
И взглядом понял: ба-а, да в диком
Тут в состоянии дела;
Худое рулит здесь, беда!

Хозяин дома – дядя Ваня
(Микул с трудом его узнал)
Распятый вточь, – смотреть-то больно:
Ничком, лицом к земле лежал!
Шла кровь из носа у бедняги.
Видать, ушиблены и ноги.
Над ним – два рослых мужика;
Конями ржут те два «быка».
Один в крутой спортивной куртке;
Знак «Мастер спорта» на груди,
Ещё – «Россия», ты гляди.
Другой – в омоновской «спецовке»,
Опух весь рылом: знать – «экс»-мент.
Да-с, интереснейший момент!

Окинул взглядом за мгновенье
Микул весь этот беспредел.
И – в семь секунд… конец сраженья:
«Бык»-мент пушинкой отлетел
От мощного удара в челюсть
(Кулак Микула – стали твёрдость!).
А «мастер спорта» в стойку встал;
Да тут же наземь рухнул, пал,
Удар башкой в нос получивши.
А это что – в углу-то там?
Там женщина рыдает встон, –
Мужик там, в горло ей вцепившись,
Драконом душит! Вот и стон
В углу не слышится уж в том…

Но где Микул сей голос слышал?
Из прошлой жизни точно как б
Стон женщины донёсся. Угол
В шагах восьми. Душитель-враг
Зажал рот жертве; та лишь с хрипом
Чуть-еле дышит… Страшным тигром
Микул рванулся; и прыжком
Одним достиг врага, – столбом
Тот грохнулся: удар был страшен!
А женщина дрожит, лицо
Укрыв платком. Её плечо
Микул ладонью тронул. Плачем
Та задохнулась, пал платок;
Что это?! У обоих – шок…

Бывает эдакое в сказке;
Или в кино индийском. Но,
Читатель мой, тебе на счастье
Узреть двух любящих дано
Вот тут, на этой вот странице!
Взошло как будто ясно-солнце
Для двух измученных столь душ;
Рассеялись армады туч
В миг этот над их головами.
О, сколько дней, и лет, и зим
Беду одну делить двоим
Пришлось с разбитыми сердцами!
Да всё ж бывает в мире миг:
Душа от счастья стонет в крик…

Глаза их встретились. Узнали
Друг друга только что они;
Дышать как б даже перестали!
«Анюк!»… «Микул!»… И чувств полны,
В объятья кинулись друг другу
(Тут даже Гению-Шекспиру
В стихи миг встречи не вложить.
А нам подавно… «Будем жить!» –
Лишь гаркнет автор, вдрызг довольный).
К отцу избитому вот дочь
Бежит; Микул – за ней, помочь.
Подняли. В дом внесли. В гостиной
Пока оставили. Во двор
Вновь вышли, где утих сыр-бор.

Не битва, даже и не драка;
Сыр-бор – да он и есть сыр-бор.
Так кажется Микулу эта
Вся заварушка. Да позор
Серьёзный лёг на трёх пришельцев,
Похожих на фашистов-фрицев.
Они – что шавки против льва;
Зря сунули носы сюда,
Во двор родименький Анюты.
А рядом – улица, где рос
Микул. Но тут вражина влез
И взялся «править», да гляди ты!
Не быть тому! Враг будет бит,
Пока здесь родина стоит!

Пока в груди стучится сердце,
Пока бежит по жилам кровь,
Пока льют свет луна и солнце
На землю предков и на кров
Родного дома-колыбели, –
Враг будет бит тут! Ввек так жили
Микула зёмы на земле;
Но были мирные вполне.
Мысль эта молнией сверкнула
В сей миг, – она-то и спасла
Вражин: в Микуле вместо зла
Улыбка солнышком блеснула!
Ушла с души его гроза;
Всё встало на круги своя.

Те два «быка», Микул которых
Как мосек мелких раскидал,
Смогли всё ж встать. Но «бедных», бледных
Ещё шатает. Им финал
«Сраженья» вышел. И бесславно.
А для душителя – подавно:
В кустах, у баньки, за углом
«Удав» валяется мешком.
А вот, привстал на четвереньки.
Глаза пусты, разинут рот –
Ну, точно полный идиот.
Но… где глаза с испугом эти
Микул встречал? На зоне ведь!
«Иуда» ж это, охренеть!

И в этот миг и сам «земеля»,
Кого Микул когда-то спас,
Вступив с ворами в схватку смело, –
Узнал спасителя! И мразь,
Теряя речь от страха, псиной
Завыла! Гад, такой противный,
В глаза Микула и взглянуть
Не смея, еле смог шепнуть:
«Нацмэн! Прости; тебя сдал «куму», –
Скозлил, заяву написал.
Не бей, Нацмэн»! В рёв зарыдал.
Смотреть-то стрёмно на «Иуду»:
Червяк как ползает у ног
Того, кого же сдал. Урод!

В тот миг, когда кулак Микула
Готов был «червю» морду смять,
Ребёнок с бабкой из сарая
Тихонько вышли: Анны мать
И мальчик встали на крылечке.
Пацанчик держит в тонкой ручке
«Оружье» – палку. «Червяка»
Им в рожу ткнул. Вот это да!
А чей? Неужто же у Ани
Сынок, – сей смелый карапуз?
А этот кто, – у ног что? Муж?!
Презренный, мерзкий, хуже твари!
Догадки эти изнутри
Микула болью обожгли.

Да как же так? Сей лох трусливый,
Что даже рядом встать не гож
С Анютой,  сей шакал паршивый –
Отец её ребёнка? Муж?
Не может быть! Но вспомнил: силой
Женою сделали «законной»
Цветкову Анечку-Анюк…
О том писал в тюрьму Петюк.
В Микуле ярость так вскипела,
Что будто молнии огонь
Сверкнул в глазах; и словно гром
Собрал в него все силы неба!
По всем статьям опасный миг
Настал на этом месте, – пик!

И чтоб от гнева не взорваться,
И чтоб вновь дров не наломать,
Чтоб не порвать мразь эту в клочья, –
Микул сказал, сжав зубы: «Встать!».
И указал к воротам пальцем.
Душитель тут трусливым зайцем
К своим «бойцам» заковылял;
И – со двора. Джип заурчал;
И с глаз долой исчезла «банда».
Позвали фельдшера села.
Та очень быстренько пришла.
В неё вложила дар природа
Всю жизнь лечить односельчан;
Вот на ногах вновь дядя Вань.

Укольчик сделала в колено,
Кость вправила; и на лице
Кровь с раны смыла. И умело
Перевязала. А в конце
Дала таблеточки и Анне:
Мол, стресс – не шутки, нужно в норме
Держать давление и пульс.
И надо сбросить с сердца груз
Тоски – невидимой болезни.
Для всех-то добрые слова
Найти с улыбочкой смогла.
Да, «Помощь скорая» деревни –
Тёть Валя, фельдшер, медсестра
И «Айболит» всего села.

Её сердечно проводили,
Тепло, светло и с добротой;
С душой спасибо говорили.
Вот человек, – совсем простой;
Но спец такой в лечебном деле,
Что худо без неё деревне.
И тёте Вале земляки –
Семья родная как, близки.
Пример служения народу –
Да вот же, тут он, в полный рост;
Открыт, и искренен, и прост,
Как солнце в ясную погоду.
Быть нужным людям в трудный час, –
Не это ль счастья высший класс?

В тот вечер дружненько сидели
Цветковы и Микул, рядком,
Семья как. Весело шутили.
Светлее будто стал и дом.
Сын Ани уж привык к Микулу.
А тот… К родному будто сыну
Стал тож привязан к пацану:
Миколка нужен стал ему, –
Нашлось же вдруг такое счастье!
Микула вышла провожать
С рассветом Анна. Что сказать?
Уйдет пусть с их пути ненастье!
В ту ночку видела луна,
Слились как… два в одно, сполна!
***

Да вот законы жанра всё же
Диктуют автору своё.
Не исполнять их ведь негоже:
Должны герои и лицо
И нрав являть народу чётко;
Хотя частенько и столь мелко
Они глядятся со страниц
Сего «шедевра», – тянут вниз
«Парящего» (в мечтах) "творенья".
Но автора за сей «косяк»
Хулите уж не строго так:
Не Мастер он, лишь подмастерье.
…Но всё ж куплет не спеть нельзя
«Баранам нашим» вновь, друзья.

Михха Таптаев после боя,
Того, где ползал червяком,
Домой с фингалами вернулся;
Со лбом «рогатеньким» притом
(«Печать» – кулак стальной Микула).
А двух «быков» как ветром сдуло:
Для «дела» нанял их Михха
В райцентре, а они – в бега;
Пас – в «деле» том, струхнули. Баста!
А ведь один из них – боксёр;
Другой – экс-«мент», «спецназ» (позор):
«Нацмэн» порвал их махом, правда!
Да-а, он и впрямь и крут, и дюж;
Бетоном крыт был двор к тому ж.

Михха хотел в тот день обратно
Вернуть домой свою жену.
Да вот случилось всё неладно;
Не вышло дело вовсе, ну!
«Кулак» Таптаев и в деревне
Своей… живой остался еле:
Родня погибших в ДТП
(Два трупа – по его вине!)
Убийцу чуть не линчевали
Как нашкодившего столь пса;
Его той парочки друзья
Избили, –  «от души» судили!
«Поставили» на деньги. Вот,
Михха – шабашник, платит долг.

Жизнь рулит круто. И конкретно.
«Сверхмоду» новую ввела
В житьё-бытьё землян «зловредно»:
Теперь «косячные» дела
Деньгами мерятся вдобавок
К суду «духовному». Вот так вот, –
Мораль «библейская» проста:
«За око – око!». Жёстко? Да.
Пример «классический» в лоб тычет:
Один подонок за «косяк» –
За смерть двоих – ниц согнут так,
Что встать с колен навряд ли сможет.
Такая «мода»: на «бабло»
Другого ставить – верх всего!

«Кулак» в Москве рабом ишачит.
Таких там – хоть пруды пруди.
На стройке, долг вернуть чтоб, пашет.
И не узнать его, гляди:
Стал тощим, рылом сжался, сдулся
Под тяжкой ношей долга-груза.
На «монолите» – адский труд;
Само собой, спадёт жир тут
В свинарнике поднагулённый.
Михху, знать, долг тот, кабала,
До края вот и довела:
Душой до дна опустошённый,
Вернувшись в дом родной, в петлю
Башкою влез, – в ад сгинул. Тьху!

Был человек – и вот уж нету;
Михху зарыли второпях
За кладбищем в сырую землю.
И ни одной души в слезах
У гроба рядом не видали;
Так, для приличья постояли
И разошлись все по домам.
Вот все и похороны вам.
И средь родни Миххи едва ли
Кто выпил рюмку за него:
В деревне знают, – кто есть кто.
Тут много что перевидали, –
И труд, и песни тут… Народ
Землёю кормится, – живёт.

С восходом солнышко открыло
Глаза и миру, и селу;
Его сияние покрыло
Леса, поля – округу всю.
Встал новый день навстречу жизни.
Черёмухи, сирени, вишни
За ночку ярче и нежней,
И краше стали, и светлей.
Цветенья пик под небосводом, –
Пора любви для молодых;
Сердцам и взорам пожилых –
Покой душевный в мире этом.
А там, в другом – что? Да про то
Не знает из живых никто.

Так было вечно. И так будет,
Пока не кончатся века;
Пока вкруг солнца в вальсе кружит
Планета с именем Земля.
Букашки, люди, звери, рыбки… –
У всех есть судьбы, есть судьбинки.
И каждой твари дом родной –
Наш синий-синий шар земной.
Создавший эту жизнь земную –
Всевышний с Высшею Душой,
Такой великий и родной –
Себя распять дал за людскую
Судьбину-долюшку: на крест
Взошёл с людскою болью Христ!
***

               Людская жизнь - и мрак, и синь…
                Народная мудрость.

Друзья, черкнувший эти строчки,
Поэтом звать себя иль нет, –
И сам не знает. Но «до точки»
Дойти всё тщится: он сюжет
Рассказика раскрыть вам должен.
Ему сей труд настолько важен,
Что вовсе нет других делов
Уж кроме этих вот стишков.
Ему как люди все трудиться б;
За хлеб насущный спину гнуть б,
Забыв Поэзии всю «муть»;
В толпу бы серенькую влиться б…
А он вороной белой, вон,
Не в стае всё, – особняком.

Черкать на белый лист словечки
Бомжом, отшельником (почти),
Впустую тратя и денёчки,
И ночи, в омуте души, –
Да дело ль это для мужчины,
Здоровья полон кто и силы?
Успешным стал бы кто шутя,
Коль власти оды пел б, пыхтя.
Поэту ж –  путь другой весь: сердцем
Пылать; и миру свет дарить!
Хоть знает он: ему – сгореть,
Весь, без остатка. Но за солнце –
Его стишки! Хотя б на миг…
Не это ль Счастья дух и лик?!

А то, что ветер лишь в карманах
В пустых свистит, – то не беда;
Что места нет в «высь»-кабинетах
Для книг его, вон, никогда, –
То ерунда! Для званья, чина –
Поэт сей лишний, «слава» – мимо.
Не признан властью, – значит, нет
Ему пути к бюджету ввек.
Но всё ж голодный и холодный,
В тисках у быта, нужд в плену
Творит поэт. Хвала ему!
Знать, Кто-то высший, сверхдуховный
Вложил в него свой дар с лихвой.
Твори ж, поэт, раз ты такой!

Не потому ль воскликнул Гений:
«Глаголом жги сердца людей!».
Сам пал от пули… Честный, смелый,
Душой был солнышка светлей!
Но «высший свет» отверг Поэта;
Загнал в сеть сплетен, лжи, навета;
Дуэль, подстроил что сам царь,
Поэта сбила… Государь
И слуги трона ликовали!
Народ же болью весь пронзён
И по сей день, до всех времён,
До дна глубин, до звёздной дали
(Неужто автор и себя
Сравнить посмел с Поэтом? Ха-а!).

А что, да мало ли по свету
Такого рода чудаков?
«Поём безумству храбрых Песню!» –
Клич-лозунг жизни их таков.
Без них мир стал бы сер и скучен;
Вкус жизни был бы пресным очень.
Но и хлопот от них всегда
«Элите» столько – что беда!
Но всё же с Гением равняться
У автора в помине нет, –
Еще не впал он в «шизобред»!
Но как пред Богом коль признаться, –
Он дал бы жизнь, чтоб стать на миг
Аж Гением! Был б Счастья пик…

От этих строк, не к месту шумных
Не к часу-времени «крутых»,
Не в меру вольных и сумбурных,
Смешных местами и пустых, –
К покою тянет душу, братцы.
В деревню, в поле, в лес, к колодцу,
К стогам, где чутко дремлет тишь,
Что слышно, как соломку мышь
Грызёт «законно», ладно, чинно.
Луна там солнышком висит;
Встремглав там время не бежит, –
Живут в деревне тихо-мирно.
Но всё ж, нет-нет да иногда
И здесь – то хохот, то беда.

Да коль не эти бы делишки
Такого рода, всяк сортов,
От скуки взвыли бы людишки
В тисках клетей, домов, дворов
«Кулацких», частных, столь инхозных,
Средь «ароматных» куч навозных,
В трудах от зорьки до темна.
Деревня – такова она.
А вот какая – не расскажешь…
Но автор тщится тут хоть чуть
Открыть деревни лик и суть.
Читатель, что башкой качаешь?
А-а, говоришь, что городской…
Да все «деревня» мы, друг мой!

Две бабки, близкие подружки
Попали (чудо!) на курорт.
И не куда-то там, а в Сочи,
К тому ж, за Играми! Но вот
Чего-то бабки не в восторге.
Путёвки хоть со скидкой вроде
Достались им от райсобес
(«Привет» как от КПСС).
Жара, толкучка, стресс дороги, –
Понятно, да, само собой.
Но бабки… сутки аж с лихвой
В «кутузке» чалились, о, боги!
Тянули срок; вот те куро-о-рт…
В деревне пал, смеясь, народ!

А вот беда стряслась такая…
Всё шло путём, чин-чинарём:
И заселились бабка Рая
С бабулькой Фаей в чудный дом;
На доме золотом блестело
«Отель» название. А слово 
Рядком – не наше, трудно аж
Читать, запомнить, да куда ж
Колхозницам-пенсионеркам;
И пусть! Вот бабки – «рассекать»
По Сочи, то бишь, погулять
По лавкам всяким да по рынкам.
А город – чудненький такой!
Затянет в «чудо» с головой…

И затянуло! Час обедать;
И бабки в третью уж отель
Стучались робко, – это ж надо-ть,
Их не впускают. Канитель
Так длилась бы незнамо сколько
(Бабульки-то ушли ведь бойко,
Гроши лишь взяв да паспорта
Из своего отеля, да-а).
В полицию всё ж дотащились,
Живые чуть. Там на вопрос:
«Живёте где?». В ответ: «Там в нос
«Отель» прям тыкал, вся светилась…».
Пока справлялись, что к чему,
В «кутузку» их закрыли. Ну…

И стали зёмам те бабульки,
Что в Сочи шухер навели,
Единогласно, враз… «отельки».
В «десятку» – клички, чёрт дери!
Да-а, больше их уж не затащишь
В курорты всякие. Что скажешь?
Обидно ж, коль всерьёз признать,
В «кутузке» зэком ночевать
Дояркам (экс)-передовицам,
Курортницам законным плюс!
От Сочи бабкам горький вкус
Остался, – видно… по их лицам.
Да ладно, автор тут чуток
Переборщил в угоду строк.

Друзья, послушайте тут хохму,
Что грянула на днях лишь. Вот,
Случиться надо же такому:
Язык родной забыл Федот!
Из армии вернулся парень,
Здоров, упитан и доволен,
В солдатской форме, на груди
Значки – гирляндой, ты гляди.
«Герой!» – в хор ахали бабульки;
Гордились детки земляком.
Тот в клуб явился вечерком,
Где всё ж нет-нет – да и танцульки
Порою, часом, иногда
Ещё случаются пока.

Ну что ж… Деревня есть деревня.
Ведь дембель прибыл, зёма, свой.
Орлу – объятья, поздравленья!
Нос тянет выше всех «герой».
Но что-то фразы и словечки
Его какие-то «нездешни»:
По-свойски с ним, а он… Народ
Догнал тут, что манкурт Федот!
А таковых в деревне… Словом,
«Герой» стройбата получил
Всё, что «законно» заслужил:
Ходил недельку с синим оком,
Хромал заметненько к тому ж.
Но на родном лишь шпарил уж!

Чего-то нынче дядя Ваня
С утра как туча хмур лицом.
Хоть выходной; и ждёт, вон, баня,
С душистым веничком, с пивком.
Какая ж муха укусила
Хозяина так дюже сильно?
Уразуметь не может всё
Хозяйство крепкое его –
И пёс, и куры, и скотинка,
И Танька – Ванькина жена:
Сидит мужик безмолвней пня
У бани, в думах. Вот картинка
Вполне «библейская» почти;
«Мыслитель» как бы, ты гляди…

А в чём причина? Сам не знает
Да только тяжко до того,
Что… То ль душа вся воем стонет,
То ль сердце дяди Вани всё
Зажато лапами раздумий?
Да телек-ящик-свет виновный!
Т всё и пахнет, и цветёт,
Там жизни срок вовсю растёт,
Там власть народу – друг первейший…
А дяде Ване – шестьдесят;
Нет пенсии… Ему пахать
Ещё года! А «вождь»-то высший
О справедливости поёт.
На деле что-то… Автор, стоп!

Не увлекайся слишком темой.
И дядя Ваня встал тут; в мат
В кого-то выругался целой
«Многоэтажкой», вышел в сад,
Пошастал меж кустов неспешно;
И – в баню. Ну, а тут, конечно,
Себе сам  вождь, и царь, и туз
Стряхнул с плеч дум тяжелых груз.
О, баня! Тут нет слов – лишь охи;
Тут заново и дух, и плоть
Рождаются, тут жизни Суть;
В дар людям дали Это боги!
Забудет дядя Ваня вот
Обиды напрочь… на денёк.

Как много дел творятся в жизни
Столь интересных, что про них
Черкнуть стишок не будет лишним
Из строчек легких и простых.
Друзья мои, во мне нет вовсе
Насмешки-зла, помилуй Боже!
Беседую я просто так
С самим собой; и сей пустяк
Ложится в строки машинально
И мнит себя тут уж стихом;
В роман аж тщится влезть притом!
Согласен с вами – это странно.
Но, знать, страннее – не писать,
Коль рвёшься аж «поэтом» стать.

…Случились эти «жути-страсти»
В мороз крещенский, говорят,
Давно, в деньки советской власти,
Когда в стране торчали в ряд
В очередях простые люди
(При «Горби» Мишеньке-Иуде, –
Коль по-народному сказать,
Коль сердцем чуть хоть не солгать).
Скончалась бабка Фёкла: старость.
Жила одна. На третий день
Зашли к ней в дом; там – вот «мигрень»:
«Готова» бабка. И студёность
Царит в избе. Мороз Дед зол.
Что делать тут? Труп – в морг, на стол.

И тут прохладно. Ясно дело:
«Ледышку»-бабку резать чтоб,
Смягчить чуть надо. Печь умело
И затопил «Кривой» Федот –
Покойной кум: хирург ведь строго
Велел «согреть» труп. Вот уж утро
Крадётся робко за окном.
Тишь в морге. Пусто. Лишь вдвоём,
Верней, Федот один; да бабка
Представшаяся – на столе.
В «буржуйке» жар. Федот – во сне,
Прям на полу. Но вдруг как будто
Лягнул конь та-а-к, да по башке!
Федот – в накаут, на-тебе…

Очнулся, – а в глаза (о, ужас!)
Покойной пальцы жутко так
Тут тычут! Бр-р, завыть бы в голос
«Разбой!» Федоту, да никак
Издать не может даже звука:
Вмиг стал беззвучным от испуга.
…А «нападенье» бабки: печь
Согрела труп и – очуметь,
Рука-«ледышка» пала «бомбой»
На бошку кума!.. Так «Кривой»
Ещё кривей стал, весь седой;
И с жути той иссох, ну, воблой…
«Буржуйку» он топил в ту ночь
За литр. Пить теперь… невмочь.

Есть всё в деревне. Из землицы
И из сердец вобрал тут быт,
Что надо жизни. Все страницы
Заполнил б автор этим тут –
Куплетами о свет-деревне!
Но не вместить всего ни в песне,
И ни в романе. Потому
Поэт по ходу своему
Коснётся лишь слегка сей темы,
Но нежно, ласково, любя:
Ведь Это – Всё его и Вся,
Суть духа; пульс и дум, и вены…
Тут – мудрость, глупость даже. Всё,
Что нам даёт житьё-бытьё.

Землица… Да-а, мы все земляне.
В земле копаться – наш удел.
А в мае все дела иные
«Забыв» – мы к главному из дел:
Сажать картошку. Так веками.
…Но нынче – холод со снегами.
И «хитромудрый» Элексей
Картошку, что уже, эй-эй,
В межах «растёт» недельку с гаком,
Взял-вздумал выкопать – «спасти»;
И сбацал дельце, ты гляди!
Да с дня того же солнце с жаром
Обняло землю. Элексей –
«Мудрец»… стал лох деревне всей!

Ещё вот случай, – с магазином
Смешно столь связанная тож.
Статью УК со сроком длинным
Чуть-чуть не хапнул «Грош»-Гаврош
(Дана кликуха всей округой;
Ну, грош, – и нравом, и натурой!).
Итак, однажды с бодуна
Спастись чтоб, в долг взял у «Вьюна»
(Вновь кличка, данная вселюдно)
«Зелёнку» – тысячу рублей.
Но надо ж, тысяча чертей,
На двери лавки, тьху – «Закрыто»!
«Грош» – на попутку, повезло;
Летит в соседнее село.

Ух, вот «магаз». Гаврош тут водку
Схватил с прилавка, к кассе встал.
Там очередь. А сил уж нету –
Трясёт бодун; «Грош» весь дрожал.
Открыл бутылку, хряпнул жадно!
И отпустило… чуть. И ладно.
А вот и очередь дошла
Платить за «змия». Но дела
Пошли тут, ну, совсем неладно:
Кассирша, взявшая из рук
Гавроша деньги, – стала вдруг
Звонить куда-то... Стало ясно:
Купил в киоске «фантик», дал
Гаврошу в долг «Вьюн»-зубоскал!

Початая бутылка стала
Вещдоком в «Деле» – в краже той.
О, «вору» столь хлопот тут пало
С «фальшивкой» той на бошку, ой!
«Вор» – потому что без оплаты,
Да при свидетелях-то (ух, ты!)
Открыл и выпил (три глотка)
Он «Путинку». Вот эта да-а!
Пятнадцать суток «Грош» в ментовке
Тянул срок; всё метлой махал,
Асфальт в райцентре подметал, –
За три глотка «воды» в бутылке!
Кто виноват? Что делать? Тут
Не знаю, что сказать, мой друг…

А тут – смешной до боли случай;
Ей-богу, больно и смешно!
В двух-трёх словах – народ, ну, слушай.
Случилось это так давно,
Когда талоны влезли «в моду»
На спички, колбасу, на соду,
На всё, короче… А Игнат,
Из «дембеля» – прям на рабфак
(Подготовительные курсы),
Чтоб стать студентом, поступил
Почти с «разбега». Сельским был.
Ему в общаге дали (ух, ты!)
Талон «колбасный». Наш Игнат
И удивлён тому, и рад.

Да ведь не ведал он – «деревня»,
Что та бумажка без деньжат –
Ничто лишь. Продавщица (злыдня)
На весь «магаз» орала так,
Что – в «клеть» Игната! Ржачка? Горько?
А ведь просил-то тот всего-то
Колбаску за его талон;
Вот «рэкетир»! Не знал же он –
Солдат вчерашний – что жизнь эта
«Талонной» стала вся и вдруг!
…Игната – вон из вуза тут.
И не дорос он до студента.
А вот причина столь проста:
Души святая простота.

Вот в летний зной… в озноб от горя
Деревня пала. Хоть Питрав
(Петров день) будто для веселья
Дана природой: ведь – Уяв,
День-праздничек! Как раз поспели
Сорта всех ягод. Уж согрели
Лучи жар-солнышка сполна
Речную гладь. Зовёт вода,
Блестя от солнца, искупаться.
Прёт зелень ввысь по берегам.
Раздолье, волюшко бычкам
До снега веса набираться.
Сопя, на том вон берегу,
На привязях жуют траву.

А рядом вот – ржаное поле;
Уж в золото одето всё.
Глазам – отрада, дух – на воле,
А сердце – в мире. И светло
Раздумьям-мыслям о «житухе»…
Жизнь вся хоть сплошь из бытовухи
В деревне вечно состоит, –
Пахать и сеять, и косить
Обязан здесь живущий каждый;
Но пенье птиц над головой,
И запах трав, и дней покой –
Не это ль рай земной, тот самый?
«Продлись, мгновенье!». Вот Оно,
Для счастья в жизни что дано…

Картина мирная. Под небом –
Под крышей шарика-Земли –
Дано же счастья человекам,
Да и скотинке, ты гляди;
Пора прелестнейшее – лето.
О, сколько песен лету спето!
Но всё ж не высказать в словах
Всего о чудных летних днях.
Одно купанье чего стоит,
Когда тебя вода, как шёлк
Ласкает, взяв в объятья, – вот
Душа уже миг счастья ловит!
Но и беду таит река:
Вода ведь тянет всё в себя…

И вот один мужик с ребёнком,
Бычка к пенёчку привязав,
Решились сделать путь коротким,
Перемахнув речушку вплавь.
Решил, конечно, батя. Дочка
И плавать не умела, точно.
С десяток метров в ширину
Всего-то речка; в глубину –
Чуть больше роста человека.
Мужик был трезв и в силе. Но
Ушёл с дочуркой, ах, на дно
У самого что бережочка!
Да ведь доплыли уж почти!
Да скрыла, бедных, гладь реки…

Всё это видела, о, Боже,
Хозяйка дома из окна
(Дом самый крайний; всех поближе
К реке, прекрасно гладь видна).
Сперва подумала: резвятся,
Решили в речке искупаться.
Махала ручками ей дочь,
Кричала что-то (да помочь
Просила девочка!). Но мама
Мольбы её не поняла,
Беду за шутку приняла.
Так пала ей на плечи драма –
Несчастье, горе, боли тьма…
Бедняжка вмиг сошла с ума.

И с дня того вот это место,
Где в Вечность дочь с отцом ушли,
Зовётся так: «Ворота в Небо».
На берегу… цветы взошли.
Кто посадил? Никто не знает.
Сама Природа созидает,
Видать, такие чудеса
Там, где рекой лилась слеза.
Рыдали точно, – горько, долго
Девчонки-детки, аж взахлёб.
От горя плакали в день тот
Вдрожь! До сих пор слезятся. Это
И взрослым, видно, тяжело.
…Тут не купается никто.

Трагедий и Шекспира хлеще
Творит жизня, – вот это асс,
Поэт, художник, скульптор. Круче
Любого мастера в сто раз.
Но и комедии жизнь дарит
Порою, часом; с ног аж валит.
В часы такие над селом
Стоит смех звонкий... Вот, возьмем
Недавний случай. «Лотерейный», –
Сьимуну кличка в деле том
Конкретно, крепенько притом,
Приклеилась. Вточь листик банный.
Короче, стал Сьимун в селе
«Героем» (на недельки две).

Виной всему тому – бумажка,
Случайно что Сьимун нашёл
В кармане (да подшить немножко
Мужик штаны свои решил).
Он не завёл пока хозяйку.
Чего ж, приходится заплатку
Подшить себе, вот, самому
Свободному холостяку.
Сьимуну только… сорок восемь.
Ещё он «молод»; впереди
Ведь вся жизня ещё почти.
Да дело тут не в этом, впрочем.
Помятый весь билет один
Достал Сьимунка из штанин.

Как стал хозяином бумажки
Цветастой этой-то Сьимун?
Э-э, вспомнил еле: на шабашке
Тогда пахал в райцентре он;
Киоск от стройки недалече,
Торчал «комочком». А в «комочке»,
За стойкой – девка: лазер – взгляд;
И груди бомбами торчат!
Сьимун вот и купил… газетку,
Глотая слюны, у неё.
А та, не глядя на него,
Под нос прям – сдачу: лотерейку.
Сьимун поплёлся прочь, назад.
…Тут – тот билет. Вдруг это фарт?!

Сьимун галопом, вскачь – к соседу.
На пенсии тот старый «лис»;
Читает всё. Он дал газету
Сьимунке нужную. Принёс
Её хозяин лотереи
К себе домой. У батареи
Пустых бутылок сел. Читать
По списку начал всё подряд.
Ба-а, глянь-ка, выигрыш Сьимуну –
Крупняк, «Ока» автомобиль!
От счастья взвизгнул из всех сил;
Рванулся вихрем к магазину
Сьимун «фартовый», – обмывать
Машину новую, ё-мать!

Там круглосуточно «палёнку»
Из-под полы дают… и в долг;
Тем паче, «ценят» тут Сьимунку;
Он возвращал всегда долг в срок.
И на сей раз держали «марку»
Кабатчики, – не дали маху:
Вот – пиво, водка, закусон!
Почти на дюжину «персон»
Накрыли стол дощатый в «баре» –
В амбаре, рядом с лавкой. Ночь
Прошла та круто, шабаш вточь:
Счастливец в пьяном вдрызг ударе
Весь «бар» по-барски угощал;
«Машину – в студию!», – кричал.

И Якубович сам едва ли
Сьимунку перещеголять
Сумел бы в том «мильонном» деле;
Ведь фарт-то – супер, так сказать!
Сьимунка стал для всей деревни
Вмиг знаменитостью. По фени
Ему теперь и все, и всё;
Теперь Сьимунка – ого-го!
«Вам тут не там! – визжал он прытко, –
 По отчеству всем звать меня
Теперь, с сегодняшнего дня:
Семён Семёнч, а не Сьимунка!».
Вообщем, шухеру навёл
Нехило этот балобол.

А утром, и не протрезвевши –
На почту; а куда ж ещё?
Билет счастливый предъявивши
(Ведь обалденно хорошо
Стать за мгновенье олигархом
Пред всей деревней разом, махом!),
Сьимунка «Мурку» напевал.
За ним лес пьяных рыл торчал.
Сверяла начпочтамта цифры,
Что на билетике и что
В газете, на таблице. Но
Улыбка почтальонши Шуры
(Развёлся с ней недавно муж)
Язвительна, хм-м, слишком уж.

«Сьимунка, что, глазёнки пропил?
Да выкинь в мусор сей билет:
Ты «три» с «восьмёркой» перепутал.
Пить надо меньше!». Ей в ответ
«Фартовый» выругался матом.
И хохот грянул взрывом, залпом
В толпе собравшихся за ним.
Тут вмиг исчезло, словно дым,
«Счастливца»… счастье! Было жалко
На это даже и смотреть.
Бывает же, ну, охренеть, –
Судьбина шутит так жестоко.
Такая это штука, жизнь:
На вкус – то сахар, то полынь…

То обнимает и ласкает –
Красотка миленькая вся;
То вдруг зажмёт в тиски и давит
Ниц, к плинтусу житья-бытья…
Но ничего поделать с этим
Невмочь нам – людям, «божьим детям».
Что ж, дружно гаркнем: «Будем жить!»
Сьимунке  в уши, чтоб вселить
В него надежду в фарт… немножко;
Чтоб он ещё купил билет!
…Сьимун, чтоб долг с себя стереть,
Двух коз продал, ещё телёнка;
Зато кликуху вот достал:
Он «Лотерейным» в час тот стал.

И в тот же день в районом центре
Сьимун купил себе очки
(Да не в аптеке, а на рынке, –
Китайские, ценой в гроши);
Глядишь, – и стал интеллигентом
В очках Сьимун-«фартовый» видом.
Ещё – в киоске прикупил
Билетов пачку. Не забыл
Он подмигнуть той продавщице,
Что «осчастливила» его
«Окой»… почти. А краля – во-о!
Не по карману, эх, Сьимунке;
Но выпадет билет коль в фарт –
На ней он женится! То – факт.

Друзья мои, листках на этих
Всех песен и не уместить,
Душа что просит. Но куплетик
Вот этот рвётся всё ж забить
Себе местечко-уголочек,
Да в сей же миг, без проволочек.
Не знает автор, – есть ли прок
Читателю от этих строк?
И дельце – анекдотик как бы,
Случилось что совсем на днях.
Но тут ведь и о пустяках
Толкуют, – новости все рады;
Тем паче, коль не пустячок
Та новость, весть коль – свежачок.

…Приехал из «первопрестольной»,
Из белокаменной Москвы,
В деревню-родину военный –
Сын старшенький кривой Мархвы.
На «Мерсе» чёрном, шестисотом;
В мундире-форме эфэсбэшном.
Полковничьи погоны, ух,
И взгляды радуют, и дух
У зём, приветствующих гостя!
Вообщем, пили до утра
Соседи, родственники; да-а…
Ведь редко навещает Костя –
Москвич-«полкан», чекист притом –
Родительский родимый дом.

А брат-то младший Константина,
К кому приехал «звёздный» гость,
Похож, близнец как, очень сильно
На старшего; двойник точь-в-точь.
Обычный парень деревенский;
Такой же, как народ весь местный;
Природный «экс-колхоз-навоз» –
Пахомка. Тракторист был – асс,
В колхозе (прямо перед крахом,
Распадом, гибелью того.
Бориска-пьянь – вина всего,
Что Русь в те дни согнули раком!).
И нынче сёла по стране
«Живут»… как в коме, как во сне.

Работы нет во всей округе
Пахомке тоже, как и всем:
Ишачит-пашет то на стройке,
То в поле фермера… Да, «плен»
Житья-бытья – она не тётка,
Не сладость мёда, не конфетка.
За то, знать, «падал» в месяц раз
Пахом в запой. Да вдруг дорос
 «Колхозник» сей… до офицера:
Пока братан столичный спал,
Пахомка, хоп! – «чекистом» стал;
Оделся в форму брата. Резво            
В районный центр полетел
На «Мерсе» чёрном. Вот пострел!

Удостоверение чекиста
В руках Пахомки – что ружьё
У обезьяны в лапах; это
Покруче «экшена»-кино!
Итак, стал первой жертвой (на-те!)
Гибэдэдэшник, что в «засаде»
Храпел в УАЗике свиньёй.
Проснулся от пинка ногой
По «тылу». А узрев пред носом
«Мерс» шестисотый и мундир
Чекиста, – стал храпун-«батыр»
Заикой-заенькой! Но, впрочем,
Всё ж «объяснительную» смог
Черкнуть сей соня-обормот.

И фактом этим окрылённый,
Наш «проверяющий» погнал
К чинам повыше… Шут прожжённый
Такойский шухер понагнал
За пару часиков в то утро,
Что и сказать об этом жутко!
Сам райглава, его шнырьки
Пред ним крутились, вточь хорьки:
Кому-то про грешки напомнил;
Кому-то просто пригрозил;
Главу совсем «приговорил»:
«Ареста ждать!» (Пахомка вспомнил
Про «Ревизора», знать, в тот миг;
Прочёл всё ж в жизни пару книг).

И тыкнул в глаз удоствореньем
Чинуше-вору. У того –
Тик с того мига. Да-а, с весельем
Проехался Пахомка, о,
В то утречко по райчинушам,
По их «болезням», «язвам-точкам»
(Известно: местный «высший свет»
«Берёт», ворует – спору нет).
Само собой, слушки гуляли
В объятьях сплетен и молвы, –
Гниёт, мол, рыба с головы;
Мол, впух и впрах разворовали
Верхи… низов казну-добро-с;
Мол, криворук «медведь-едросс»!

Конечно, ждали ревизора
В районе сенчекском давно
Все лица «мелкого калибра» –
Простой народишко. И – во:
Гром грянул, молния сверкнула, –
Возмездие в упор взглянуло
В глаза бесстыжие воров!
«Элита» – в дрожь, лишилась слов.
А гость столичный лишь к полудню
Проснулся; и довольный столь
Уехал к вечеру домой –
В Москву, на службу, на Лубянку.
И – тишь. Но с дня того Пахом
Для местной власти – «богу кум».

Деревня… Хохма тут и драма
В одном флаконе, так сказать.
Ведь целый мир она – деревня;
Свет белый весь – ни дать, ни взять,
Коль в суть вещей поглубже прыгнуть,
Коль в души зём душою вникнуть.
Семья здесь каждая и дом –
Роман, поэма… Тут кругом –
Герои, типы, персонажи;
Бери любого – и пиши;
Сюжетов, тем – и не ищи;
Прут сами под руку. И даже
Придумать строчку ни одну
Не нужно: жизнь – как на духу.

Хотя мелеет и хиреет
Село-деревня на глазах.
Что ж, этим вся страна болеет;
Видать, решили так в верхах.
Закрыли школу и продали
«Евреям» на материалы.
С детсадом – так же: там пустырь
Зарос крапивой вдоль и вширь.
Дворов четыреста (не хило!)
Каких-то «надцать» лет назад
Тут жили полной жизнью. В ряд
Почти что сто домов уныло
Пустые нынче, глянь, торчат –
Ненужности села «парад»…

Да всё ж, – жива ещё деревня.
А часом свадьбы даже шум
Взметнётся в небо, – пляска, песня!
И нет следа от тяжких дум
В башке у здешнего народа:
Под вечной крышей небосвода,
Забыв о тяжкой доле, вон,
Гуляет вольным казаком!
…Женился Хведер лишь под сорок;
На вид – заморыш Палч-главбух;
Вернее, экс (колхоз-то «сдох»:
Дров наломал Борис – придурок!).
Но дом у Хведера – коттедж.
С мозгами хмырь; башкой хоть – плешь.

Вот свадьба шумно отшумела,
Как и положено-то ей.
Жена хозяйкой важной села
На «трон»… над Хведерем. Важней
И не сыскать во всей деревне.
Да-а, Хведер Палч жену в райцентре
Чужом, с «умом» добыл. Манкурт –
Народец тамошний, что ж тут
(Алодырь – город, мол, гвардейцев
Царя России был, есть слух;
«Чуваш – не наш» тут. «Русский дух!».
Алодырцы – как в «загранице»,
А не в Чувашии: язык
Чувашский им как будто… втык!).

Ну ладно, здесь пока оставит
«Пикатнейший» столь нацвопрос
Сей книжки автор (да ведь знает,
В глазах «конторы» что дорос
Уже почти до «экстремиста».
А там – шажок до «террориста».
Спаси, храни, помилуй Бог
От «званий» тех. Но патриот
Своей страны поэт чувашский!
Он был, и есть, и будет ввек
Отчизне предан, слов тут нет.
Режим вот нынешний, «жандармский»
Он презирает всем нутром.
Взаимно это, знать, притом). 

Иначе ведь и быть не может.
Поэт и власть – не братаны,
Не близнецы; властям слух режет
Словцо «поэт»! Народ страны
Веками чует правду эту.
В России вольному поэту
Удел – гонение и клеть,
И преждевременная смерть…
Но автор именно такую
Дорогу выбрал для себя.
Поэт – призвание, судьба;
Не нужно долюшку иную.
Ему за жизнь – стихи творить!
Сгорая, людям свет дарить!

Кто «панихиду» там поэту
Во мраке встон, ввой, вхрип поёт?
Неведомо. Но автор Небу
От всей души «спасибо» шлёт
За всё, что дал ему Создатель!
Ты не печалься, друг-читатель,
Узнаешь если, что поэт
Вдруг пал, прервав земной свой бег.
На вид – бандит, душой – мечтатель,
«Ворона белая» в толпе,
«Урод отверженный» в семье
«Сверхпатриотской»… Знай, читатель:
Он рвался Вольным жизнь прожить!
Не спутать бы здесь темы нить.

Хоть тут сюжет – такая «каша»;
Легко тут может утонуть
Простой читатель. Критик даже,
Видать, сторонкой эту «муть»
Пройдёт с опаской, боязливо,
Лоб морща «умно» так, брезгливо, –
Коснуться «вредных» тем страшась,
Ввела что в «чёрный список» власть.
Но всё же автору «вещица»
Вот эта столь сверхдорога, –
С ней хоть и «к чёрту на рога»
Попрёт он, если вдруг придётся!
Поэта так Бог сотворил, –
Чтоб пел он Правду, что есть сил!

…О чём я это? О женитьбе?
Как Хведер Палч семейным стал?
О том, конечно же, в куплете
Одном не скажешь. Чтоб не спал
Ты с книжкой, друг, – скажу лишь кратко:
Родился сын у Палча. Папка
Счастливый, радостный, в роддом
Примчался рысью, словно конь.
Его тут врач в халате белом
Встречает, сверху вниз глядя:
«Мужик, сын… «афро» у тебя!», –
«Халатный» ляпнул сытым хряком.
Упал Палч там же, где стоял;
Сознанье, бедный, потерял.

Папашу быстренько на «Скорой» –
К спецам: враз сердце подвело
От вести, что «белохалатный»
Обрушил громом на него.
А был охранником всего-то,
Халат накинувший. Делов-то!
Пошляк дешёвый, зубоскал
«Творцом» трагедии вдруг стал:
Инфаркт сразил ведь экс-главбуха!
А сын – не чёрный; что за бред?
Чуваш малай – сомнений нет.
Да-с, замутил тот сторож лихо!
Вот – Палч в коляске, инвалид;
Женился только – и… старик.

Сидел на солнышке калека
Печально, тихо во дворе.
Смотрел, вздыхая, на сыночка,
Играл который на песке.
Супруга Хведера же часто
Не ночевала дома: место –
«Комок» – держала в Канаше;
Была торгашкой. Вообще,
Снимала «хату» бизнесменша.
Однажды, в осень, как-то раз,
С охапкой свежих алых роз,
Явилась… с «чёрным»: «Это – Гоша!
Партнёр мой рыночный!». Вдвоём
Закрылись в зале с хохотком.

Ну точно, – как в кино любовном,
В «шедевре», ну ни дать, ни взять,
С сюжетом модным, сексуальным
(С порнушным, правду коль сказать).
Да, «фильмов» эдакого типа
Под небом много нынче. Куча
Такого рода сцен и тут,
В глуши; и тут «лямуры» жгут!
Но в основном народ здесь всё же
Блюдёт законы бытия:
Прелюбодействовать нельзя,
«Рога» дарить вовек негоже!
Ведь ясно: похоть – не к добру
(Ворчишь всё, автор, в пустоту).

Сыночек спал. А батя слушал,
В коляске сидя, в немоте,
Как Гоша ржал, и пил, и кушал;
Диван скрипел как в темноте…
С любовником супруга Палча
Всю ночь резвилась. Сердцем плача,
В рассвет вздыхал калека-муж.
Ему не нужно было уж
И воздуха на этом свете, –
Смертельно, вдоску он устал!
Вот зорька. Хведер не дышал.
Потухла звёздочка на небе
В тот миг обиды и беды…
И ветер замер меж листвы.

Похоронили Палча тихо.
Слезились бабы. Мужики
Вздыхали, молча. Круто, лихо
Судьбина рулит же людьми:
Сегодня есть, а завтра вовсе
Тебя не будет в жизни больше.
Несчастье скрутит вдруг, беда;
Жена предаст, продаст друг… Да-а,
Был человек, гляди – и нету.
А может, не было его?
Через полгодика всего
Жена с сынком отсюда – ходу;
Коттедж, хозяйство продала
И – в город. Вот и все дела.

А впрочем, не дела – делишки.
Да мало ль в мире-то делов
Творят под солнышком людишки
По жизни, из начал веков?
Но жалко всё-таки, ей-богу,
Когда падёт ниц на дорогу
Идущий по судьбинке вдаль.
Какая-то тоска-печаль
С того, знать, кроет болью сердце
«Создателю» вот этих строк…
И видит высший небосвод,
Луна, и звёздочки, и солнце, –
Душой изранен весь поэт!
Другим – до этого дел нет.

Конечно, подустал читатель
От чтения «частушек» сих
Про глушь деревни. Но писатель –
Слуга покорный ваш – из них,
Из тех, кто к мать-земле навечно
Душой привязан. «Шкурой» лично
Он чует это каждый миг.
Деревня – духа его лик.
Живёт вот… в городе. Смешно ведь!
И больно. Миру не понять,
Что боль поэта не объять,
И не поднять, и не измерить!
Тоска застряла глухо в нём:
Сироткой стынет отчий дом…

Вот так устроен мир под небом;
А как – вовек не распознать
Живущим в мире человекам:
Придут, уйдут за ратью рать
Семейств, родов, племён, народов;
Всяк-разных наций, рас и видов.
Идут деньки, года, века
Неведомо куда, всегда...
Понять Небесного не в силах
Земли живые существа.
Об этом стоит ли едва
Барахтаться в раздумьях-мыслях?
Но кто-то где-то всё ж порой
В сей омут Тайны – с головой…
***
          
 Часть III

Люблю Отчизну я!
Но странною любовью…
         М.Ю. Лермонтов

Друзья мои, на месте этом,
Поправ законы жанра все,
Крутым и вольным «носорогом»,
Царём и богом сам себе
Пройдётся автор по событьям,
Вникая духом в них и сердцем.
И стих от первого лица
(Вточь свист пустого ветерка!)
Вперёд помчится беспардонно,
То бишь, «нахалом-наглецом».
Поэт, знать, сбрендил пред концом,
Коль Правду стал глашать столь громко.
Ведь ввек в России было так:
Кто Правду «вякнет» – тот дурак.

Дела все эти и событья,
Что в части сей предстанут вдруг
Пред ваши очи, мои братья,
Читатели (лишь вы мне – суд), –
И строй, и шаг не соблюдают,
И датами пренебрегают;
«Хронометры» им – не указ.
Тут важно (архи!), был чтоб сказ
Основан на реальных фактах.
За Правду этих грубых строф
Поэт в бою аж пасть готов,
Ничуть не грезя о наградах!
Черкнёт тут автор без прикрас
«Куплеты» для широких масс.

Да, «было Слово-Бог вначале»…
Прилип к экранам весь народ:
«Сходняк» в Георгиевском зале;
«Вождю» «элита» смотрит в рот.
Шеренгой – галстуки, погоны,
Мулла, раввин, попы-«иконы»,
Шик-губернаторов братва,
Пшик-депутатиков орда…
«Цвет нации» – двумя словами.
Одним словечком – мишура,
Кто – «одобрям-с!» ввек и «урра!»;
Кто при властях всех с потрохами
Лишь «за!»; кто харкнул на народ…
Да ладно, не про то стишок.

А речь «вождя» хулить не буду.
Я даже многому и рад.
За «справедливость», за «свободу»
Аж хлопал бы с «элитой» в такт.
Хоть кожей чую, что всё это –
Лишь марафетик-шито-крыто.
Но будто всё ж лелеет слух
«Послание»; бодрит как б дух.
Да вот сверлит вопросик острый
Мой притуплённый бытом мозг:
За что народу столь невзгод,
Коль «лидер» весь такой премудрый?
Стоп, цензор! Зуб дам, – ничего
Тут личного; тут «обще» всё.

«Народно»… Тут-то вот, ребята,
Вопросов – куча, туча, рой;
Вопросища! Не вопросята, –
Ори хоть «ратуйте-разбой!»;
Росгвардию зови хоть в помощь.
Ух, рать та «царская» – не немощь,
А силище – не одолеть:
Полков, дивизий и не счесть!
Но коль мы взяли вверх над «лихом»
(В «Послании» примерно так),
Зачем нам столь гвардейцев, брат?
Не прут ли к Выборам тьмой-войском
Готовые «за»-голоса?
Мда-с… «Вождь»-то – «гений»! Чудеса.

Чудес такого типа, рода,
Калибра – хоть пруды пруди
В России нынешней. Сегодня
«Поля чудес» вовсю, гляди,
Грибами прут. Да не с экрана,
А напоказ, живьём. Знакома
Картина каждому вполне:
Лафа дружкам «вождя» в стране,
Где хапнули «законно» в лапы
Они и нефть, и газ, и всё!
А что в долгах народ весь, – то
Им «по боку»! Бла-депутаты
Начхали тоже на народ.
Такой вот-с «свежий» анекдот.
 
Да что ж с системой мне бодаться,
Простому смертному? За что?
Пожрал, поспал – и жив; и баста!
Но… «вдруг не вышло бы чего», –
Вот сей «закон» тишь-человечков
Я, знать, попрал в бреду куплетов.
Какой в том прок? И в чём резон?
То Бог лишь знает, только Он.
А мне же – «лапотному быдлу»,
Дерзнул кто выдать сей стишок, –
Хоть лоб разбей, но невдомёк:
Зачем «Посланьем»  тыкать «пиплу»,
Что лучше стало жить в стране?
Кому-то – может быть. Не мне!
***
Народ российский! Брат мой, зёма!
Ты чуешь нынче, – день какой?
Сто лет со Дня, как цепь царизма
С плеч наших пала ниц долой!
Воистину сей День великий,
Коль глянуть глубже в суть событий,
Что век назад тряхнули мир,
Особенно Россию-ширь;
Да так, что гул стоит и ныне!
Но власти глушат Правды глас
Трудящихся рабочих масс;
Хотят сгнобить дух к Воле в корне.
Цветет махровым цветом вновь
«Царизм» русский! Стынет кровь.

Мозги имеет кто, тот знает
Без строчек этих, что-почём:
Хоть как бы сам и выбирает
Народ правителя на «трон»,
Законно, конституционно,
Многопартийно, добровольно;
Да у руля извечно вот –
«Элита», вовсе не народ!
А в чем секрет? Да все всё знают:
Солдат, чинуш, ментов тьма-рать
Вкруг «трона» – и не сосчитать;
Плюс – семьи их! Мда-с… «Отдыхают»
Рабочий класс с крестьянством тут, –
Сосать им лапу! Замкнут круг.

Эх, гимн хотел сложить красиво
В честь Дня столетья Октября;
Хотел спеть точно и правдиво!
Да вышло… так – ни нет, ни да.
Ведь Революция та – море
Народной крови, лиха, горя;
И ангел-свет, и мглище-бес,
И воли ширь, и тюрем лес…
Но если б в дни те роковые
Я был б участником «делов», –
Тож наломал бы, видно, дров;
Рубил б врагов башки лихие!
Да кто вот был б мне за врага, –
«Товарищи» иль «господа»?
***
Ну что, народ «предпенсионный»,
Мечтал ты всё ж дожить до дня, –
Когда и сытый, и довольный,
По-барски сидя у плетня,
Баклуши бил бы, пил бы… На-кось –
Исчезла лет на пять с глаз радость
С названьем «пенсия»! Опять
С утра до вечера махать
Кувалдой, щерясь дряхлой пастью,
От злости выключив мозги;
И завтра – нынче как: ни зги…
Жизня под прессом ввек – под властью.
На митинг выйдешь «пошуметь» –
Гвардейцы скрутят! Да и в клеть!

В броню одеты, при дубинах;
И прыти-рвенья в них – за край;
В кустах – резерв, на спецмашинах;
Плюс в штатском рать, хоть отбавляй.
Да что им митинг смять какой-то?
Сомнут в три счёта махом, бойко!
Хоть жрут народные харчи,
На стон народа им – «апчхи»:
Ничуть не цапнет «мелочь» эта
Казённые душонки их!
Не смочь вложить всё это в стих
(Не хватит дара у поэта).
Но всё же… «в теме, при делах»,
Вздохнёт он: «Русь! Ты в кандалах!».

А то, что, мол, живётся дольше
Сегодня людям на Руси, –
Не факт совсем. Сказать коль проще –
Туфта всё это, «правда» лжи.
По крайней мере, в городишках,
В глухих, затерянных местечках,
В посёлках малых, в сёлах сплошь
«Факт долголетия» – сверхложь!
Мои вот зёмы,  полдеревни –
«Рабы» шабашек, круглый год;
Как сможет бедный тот народ
Дожить до барской «евролени»?
Да сколь живут? В.В. ответ:
«Почти уж восемьдесят лет!».

Поверим же словам «гаранта».
Кому ж ещё поверить нам?
(А кто не верит – тем «награда»
Прям в лоб!.. Не будем лезть к «Делам»).
Допустим, так. Но ведь тогда-то
Повысить бы срок службы надо
И тем, в мундиры кто одет, –
Совет такой бы дал поэт.
Да вот кого чуть хоть колышет
В верхах сермяжной правды «писк»?
А ты, мой друг, прочти сей лист
И выкинь прочь (чем чёрт не шутит!).
Прости, что вновь сказал в сердцах
«Не то, не так», на риск и страх.
***
Сияет солнце золотое.
Резвится ветер средь листвы.
Под небом – времечко такое,
Когда деньки насквозь чисты
И свежи; и зовутся «вёдра».
Нарёк их так народ столь добро
За глубь и синь над головой,
За свежесть воздуха, покой.
Но на душе моей покоя –
Ничуть, ни капли… Ураган!
Шатаюсь, будто встельку пьян;
И ртом дышу, как после боя:
Я друга детства потерял!
Свет белый чёрным будто стал.

Не стало нынче Кольки… Больно.
Так больно! Давит грудь тоска.
Там что-то вдруг разбилось словно,
Что не вместить никак в слова.
И как же быть теперь деревне?
Тут как теперь взметнуться песне?
Здесь друг мой рос, трудился – жил;
И хохотал, и слёзы лил…
Провёл свой век трудяга-Коля
С землицей-матушкой в ладу,
У всей деревни на виду.
Крестьянская простая доля
Ему была дана с небес;
Без всяких прелестей-чудес.

А жизнь – не Чудо ль, люди-братья,
Главнейшее из всех чудес?
Пускай немного там нам счастья,
Пускай тяжёл судьбины крест;
Но всё ж цепляемся до дрожи
И даже лезем вон из кожи,
Чтоб чуть подолее пожить!
Да столь тонка вот с жизнью нить…
Оборвалась стезя у Кольки
Так вдруг, внезапно, сразу, вмиг!
У автора из сердца крик
От горя не вместится в строки:
Коляна с сыном насмерть сбил
Мент-полицейский; пьяный был!

Бычарой бешеным с дороги
Старлейт в кювет снёс мотоблок
На спецмашине! В руки – ноги;
Дал дёру: водки запашок
Пёр из ментяры химоружьем.
Убивец был мерзавцем ушлым;
К тому ж – племяш он райглавы;
Тот – с главреспублики «на ты»:
Мент пьяный в «Деле»… трезв стал; на-те!
А что, народ, ты ожидал, –
Что власть отдаст своих? Видал
Ты то в России?! То – лишь в сказке.
А явь – вердикт ГИБДД:
«Вина – на жертвах ДТП»!

Стою у двух могил. Вздыхаю.
Сын с батей рядышком лежат.
Слезу мужскую вытираю.
Цветочки яркие дрожат
На чёрных свеженьких надгробьях.
Отец и сын – в анфас, на фотках…
Хоть Колька был и не родной
Батяней сыну, – да с лихвой
Они похожи… в чём-то, очень!
Женат был Колька на вдове;
Союз их был… не так себе, –
Душа-то в душу, между прочим.
Теперь – как… матери, жене?!
И сын, и муж – в сырой земле.

Черкаю сей стишок, рыдая
Душой, навзрыд, друзья мои.
Хоть я – лишь «гость» родного края,
Но лик деревни ввек стоит,
Ах, пред глазами, дни и ночи!
Домишки, трубы, окна-очи
Поэт не в силах позабыть.
Не оттого ли тянет выть,
Когда земляк-односельчанин
Уходит… в мир иной, так вдруг;
Тем паче, коль он – детства друг?!
Дух стонет в небо от печали.
С тобой мы – с улицы одной;
Спи с миром, Коля, друг ты мой.
***
Живущие на свете белом!
Сдаётся мне, что тут с листка
Встал «реквием»… Здоров всем телом
(С холодным дулом у виска)
Иду, бегу, лечу в Высь будто!
Там всё, знать, Тайною сокрыто.
Там ждут, видать, меня давно.
Здесь лишним стал. Там нужен. Но…
Но жаль всё ж чуточку, ребята,
Что здесь стихов не дописал,
И что семье не нужен стал,
И что в Творца не верил свято…
Да в миг сей верю! Слышу Зов
Душой, истерзанной вдрызг в кровь.

Ну что ж, – «о быт разбилась лодка»…
Да прав был классик, чёрт дери!
Прав и Есенин – брат Серёга,
Мой старший Брат, что дал стихи
Непревзойдённые планете!
Ушли в даль гении, – в расцвете
И сил, и разума, и лет.
Навек остался яркий след
От них на этом белом свете!
А я лишь муть оставлю вслед.
Щенком был б счастлив, коль чуть свет
Прибавят здесь стишки вот эти!
…Деревня. Ночь. Изба. Поэт.
Свеча. Иконка. Пистолет.

Но вот рассвет привстал уж робкий,
Бледнея прямо на глазах,
Вон, превратился в свет столь добрый, –
Что стая дум, и боль, и страх
Растаяли туманом синим
В симфонии-концерте птичьем.
Под крики дерзких петухов,
Под «му!» подоенных коров
День новый встал под солнце снова.
Цветки раскрылись вновь лучам.
Открылась снова жизнь очам.
И снова в жизни будто много
И дней, и лет, и новых строк,
Что мне пошлёт ещё сам Бог!
***
Жизнь не торчит пеньком на месте.
В движухе вечном белый свет.
Жгёт новый век уж на планете.
Продвинутый «комп-нано» век.
В движении народы, страны,
Зверушки, рыбки, океаны…
А впрочем, всё – как и всегда
Под небосводом, господа.
Лишь разность, – где-то, как-то, кто-то
Сытнее ест, уютней спит,
«Достоинство» своё хранит;
Иль не хранит... Чего же, ладно,
Трындеть не буду о «пустом».
Да ведь вся жизнь, видать-то – в том!

Из Пустоты великой – небо;
И из неё же – мать-земля,
Наверное. Так сложно это
Понять. И просто. И нельзя,
Невмочь то выразить словами,
Что Истиной зовём мы с вами,
Друзья, земляне, земляки –
Творенья Бога, хм-м… «цветки».
Как много од высокопарных
«Жрецам», «святошам», «мудрецам»,
Ведущих массы в «даль» вождям!
Как мало гимнов о бездомных…
Тем «важных» – стаи, прут буром;
«Прогресс»-движуха - кабаном!

Тем – куча… А вот тут-то, братцы,
Вновь на пути торчит «капкан»,
То бишь – вопрос: «точить ли лясы»
О всяких мелких дельцах там
На требу публики (звать «быдлом»
Её сегодня стало «модным»
Средь новоявленных «элит»,
Закон которых и хранит,
И ввысь растит за счёт народа);
Иль в вой толкнуть серьёзно речь
Про муть в «верхах» – тем гнев навлечь
На бошку «борзого поэта»,
То есть – себя… Душа, споём!
Но тянет выть. И в горле ком.

Причина… А причин для шока
Сегодня, вновь – хоть отбавляй:
Опять в России два народа
Бодаются друг с другом – край!
И вроде праздник: День России.
И неба взгляд столь синий-синий.
А тут чернь-вороном спецназ
«Клюёт» – не в бровь, а прямо в глаз:
Дубинами Свободу мочит!
Народ – кормильца своего –
Дубасит, давит, рвёт за то,
Что тот лишь слово молвить хочет,
Одно лишь слово «надоел!»
Тому, творит кто беспредел.

Тому, кто ввёл в стране цензуру –
Надзор негласный и контроль;
Слепил кто тайно диктатуру, –
Свёл Конституцию на ноль;
Кому с дружками – нет закона.
«Не смей и чихнуть против Трона!
Какие митинги ещё?!
Молчать!». И – тишь. И – «хорошо»…
Да-с, хорошо – но олигархам,
Ввекдепутатикам-шнырькам,
Чинушам, судьям, псам-ментам,
Кто «быдла сбор» разгонит махом…
Да «патриотом» каждый мнит
Себя лишь только, – вот кульбит!

Веками тут кульбит-мортале
Такое – и не передать…
Веками «быдло» тут держали
За горло царь и стражей рать.
И нынче, в век IT – вновь то же;
Аж втрое изощрённей даже:
«Элита» в клочья рвёт народ,
Без силы павшего ниц с ног!
А мощь и право – у гвардейцев,
С ног до башки одетых в бронь.
Закон – они; их ввек не тронь!
Им – граждан превратить бы в зэков!
Россия. Праздник. «Надоел!».
Прости, Народ, навзрыд что спел.
***
Париж «зацвёл» – в «жилетах жёлтых»
Все авеню, ты глянь. «Шарман»!
Тут Революциям, знать, отдых
Не снится даже. Ураган
Свободы властвует и нынче;
Простор и волюшко вновь «буче».
Дантона дух, Гавроша прыть
Париж не сможет позабыть;
Конечно, помнит и де Голля, –
И взлёт его, и ниц падёж…
«Имею право! Я не вошь!» –
Таков Парижа дух: тут Воля
В крови. И этот бунт – не новь
(К бунтарству в авторе – «любовь»!).

А что Республике-то пятой
От бунта нынешнего ждать?
Бедняк – с той долей же бедняцкой;
Богаче станет рвач-богач;
Жандармам – опыт бить людишек;
Судам – сажать по клеткам «пешек»;
Закон – броня для королей,
Защита от простых людей…
Что ж, было, есть и будет, братцы,
Под небом эдакий расклад.
Но дух поэта вдоску рад
«Жилетам жёлтым»! Будто солнца
Лучи они во тьме ночной
(Сказать коль Правду всей душой).

И мнится автору сей «песни»,
Что не в Париже, а вот тут, –
В родной заснеженной России
«Жилеты жёлтые» ведут
Бой против доли безысходной,
За хлеб, за мир, за труд свободный,
За свет и радость бытия
Без лжи, баз грязи, без битья!
Но… спит «немытая» Россия.
Снотворное как будто ей
Вкололи лет на сто, эй-эй…
Что? Чу! Какая-то вдруг сила
Вот-вот прервёт Отчизне сон!
Хоть и «хранит покой» ей… «трон».

Вой, ветер вольный, бей снегами
В лицо России! Дождь, омой
Её небесными слезами, –
Глаза ей к Правде приоткрой!
На целый век сковал сон мутный
Россию-матушку. Стон скорбный –
Её дыхание. А век
Ушёл… в века. Встаёт рассвет.
И ты вставай, Россия-сила!
Стряхни оковы, цепь сломай;
И всем по их делам раздай, –
Не раз ты правый Суд вершила!
Ах, только жаль – прольются вновь
Рекою слёзы, морем кровь…

Как много слов! Как мало нужных…
Как больно вдруг так осознать,
Что жизнь прошла в «делах» пустяшных,
Что не вернуть ход жизни вспять…
Я, автор этих строк никчемных,
В тисках объятий мыслей тёмных
Хриплю последнее «прости»
Давненько ночи уж и дни…
Да вот никак поставить точку
Силёнок нет в конце пути.
Что ж… Так вперёд, судьба, веди
Поэта, чтоб нашёл он Строчку
В душе такую – в Вечность мост!
(Куплет-то – вточь застольный тост).

Мой друг, товарищ мой… заочный,
Незримый, дальний-дальный друг,
Быть может, рядом ты, сердечный,
Со мной, в миг этот, здесь вот, тут, –
В толпе, снующей по делишкам
Туда-сюда… Ах, нынче слишком
Несносно тяжко мне; и боль
На душу тушей давит столь!
Скажи, друг, что творится ныне,
В года последние и дни
На синем шарике Земли?
Да и в моей родной Отчизне?
Верхам – шик-блеск, низам – темно;
За Правду – «правдишек» полно…

Тьма «патриотов», все – «святоши»;
Вещают с пеною у рта
С экранов «чистенькие» рожи –
«Элита»; сердцем – хренота.
Умы трясёт, как в лихорадке;
Коронавирус прёт, поправки
Аж к Конституции… Да тут
От дум мозги за мозг зайдут!
Я ввёл бы лишь одну поправку:
Всем гражданам – добро земли
Российской: всё на всех дели;
Укоротить б олигархату
И лапы, да и аппетит
(Хоть пусть за ним… сам «вождь» стоит!).

А остальные пожеланья
Мои – так, «мелочь» уж совсем:
Убрать войска спецназначенья, –
Росгвардия стране зачем,
Коль присягнула… не Народу?
На Выборах – дать всем свободу;
«Системным», «несистемным», всем
На равных, да без льгот, без схем.
Долой и пропасти в зарплатах.
Всем пенсии поднять, подряд.
А судей – выбрать, только так!
Молодожёнам – ссуды в банках,
Да беспроцентно, на дома, –
Чтоб нарожали там сполна.

Мой друг, товарищ мой… незримый!
Я вижу, слышу день и ночь,
С трибун трубит как «класс элитный»
О том, что «вождь» хорош невмочь:
Не он, мол, кабы – то… Да ладно,
Пусть «одобрям-с!» ему стократно.
Но дед-сосед сегодня мне
В хрип крякнул, хлопнув по спине, –
Мол, всем поправкам знаменатель  –
Кой-кто чтоб спасся б от суда
Международного! Ай-да,
Дедок, да ты же поджигатель
Пожарищ тайных дум моих,
Уставших; нынче вот – лихих!
***

Народ мой! Ты мне – Всё… И больше.
Ты – Друг, Учитель, Брат, Судья;
Ты – жизнь моя; и… смерть, знать, даже.
С тобой я в Круге Бытия
Кружусь, одною цепью связан.
Но духом чую: столь ужасен
Ждёт день нас, близко, впереди:
Война тьмой встанет на пути
Межбратская, кроваво-мутно!
Война «элите» – куш, бабло,
Ха-а, «выпуск пара»; классно, во-о!
А бедный люд падёт ниц «тупо»
И с той, и с этой стороны!
По сути, – люд одной страны…

Но всё ж Любовь жива на свете.
И будет вечно в мире жить.
Прекраснее любое сердце,
Коль будет солнышком светить
Внутри него любовь земная!
Да-с, «штука» эта вот такая, –
Дана нам Чудо из Чудес
В подарок аж с самих Небес!
Любовь спасёт мир, а не войны.
Но топчут грубо так Любовь!
Ах, снова кровь, опять вот, вновь –
Тряхнула весть похлеще бомбы:
Пацан с девчонкой тут, любя,
Ушли на Небо… Плач, Земля!
 
Вселенная, тебе не больно?
Тебя от горя не знобит?
Меня же давит грусть стотонно,
Рыдает сердце, мозг горит:
Юнцы ушли, любя, из жизни!
Как это вынести, Всевышний?
Ошибся с выводом Шекспир,
Шедевры давший нам кумир:
Печальней Повесть есть на свете,
Чем повесть про Джульетту!.. Что ж,
Сюжет –  день нынешний, свой, наш,
В «комп-интернет-лайк-нано» веке:
Ушли, обнявшись, две души!
Грустней романа – не ищи.

О, время юности – мгновенье,
Неузнанного счастья вдох;
В крови – весеннее кипенье,
А в теле пляшет легкий дух!
Такой бы дать совет героям:
«Сердца не рвите ранним горем,
Не разбивайте на куски
На жизненном крутом пути!».
Но жизнь… на то она такая;
«Прожить – не поле перейти».
Да слов здесь верных не найти, –
Лишь помолчать бы тут, вздыхая.
Но хоть молчи ты, хоть кричи, –
Любить – не поле перейти.

А тут не поле  – просто метры
И пара слов «быть иль не быть?»
Двум школьникам! «Ах, нет надежды
В живых остаться… и любить», –
Под штурма шум им так казалось:
Их обложили! Что осталось
Влюбленным детям? Небеса –
Спасенье их... О, жжёт слеза
Глаза мои, поверьте, люди;
Душа стихами в мир кричит!
Росгвардия ж сычом молчит,
Виновная подростков в смерти.
Звук «Струги Красные» – мне стон,
Как колокола-плача звон…

Деревня та как б опустела.
Всем деткам белый свет не мил.
Куда-то детство улетело.
Потух луч солнышка, остыл.
Овраги, милые с рожденья, –
Теперь тоски полны до жженья.
Вчера даривший свет и блеск, –
Теперь убог и тёмен лес.
Мир стал глухим, немым, незрячим
Без Кати и Дениса вдруг!
Река, два берега, сад, луг
Притихли будто перед плачем.
Мне видится Беда такой!
Любовь, что сделали с тобой?

«О, времечко, о, нравы!». Проще
Сегодня, Родина, скажу:
Детей «мочить» никак негоже
Росгвардией-спецназом, ну!
И кто ж не знает, – нет у юных
Пути к «успеху» в мире взрослых:
Мир смяли дядьки под себя;
Любить – и то… «не смей, нельзя!».
Ошибся с выводом Уильям,
Заморский гений, – повесть есть
Печальней, чем Шекспира вещь:
«О Двух Влюблённых Песня – Гимном!».
Вселенная, запомни их,
Вздыхает встон мой скромный стих.

Один, в шум-гаме средь пустышек –
Попсы-частушек о «любви»,
Визжаний «звёздочек-блестяшек»,
Мычаний «мэтров» – тишь, ни-ни,
Ни слова о сверхдраме этой
В стране «духовной», «человечной»,
Где столько важных «мудрецов»,
«Святых» прижизненно, «жрецов»…
Ну что ж, пусть стих простой вот этот,
Юнцы влюбленные, для вас
Звенит, как гимн! Танцуйте вальс
На крыльях облак… Ваш поступок,
Конечно же, Господь поймет,
Простит, к Душе своей прижмёт…
       ***
А жизнь идёт всё своим ходом.
Ход у неё – один на всех.
Да вот у каждого под небом
Свой ход, свой шаг, беда, успех…
Так создан мир на этом свете,
На нашей синей шар-планете.
А как на свете том? Увы,
Не знаю я, не знаешь ты,
Никто не знает из живущих.
А вот в последние года
Чего-то… жизнь совсем не та;
Жизнь будто бы – без дней грядущих!
Не тот, что прежде, и народ:
Мельчает как б из года в год…


                ***
Век «цифр-гипер» жжет под небом, –
Блестяшка супер-пуппер век.
Но что творится с белым светом?
Впотьмах блуждает человек
Средь бела дня под ясным солнцем;
Душой ослеп, потух и сердцем!
Пути попутали вожди;
От лжедорог – добра не жди.
Всего же хуже, коль «царь-кормчий»
Народ свой к пропасти ведёт;
Притом к тому ж себя в грудь бьёт, –
Мол, он бессменный, самый лучший!
Беды нет злей, чем та беда:
Царьком нельзя быть навсегда.

Да, власть дурманит человека
Вточь мухомор иль дихлофос...
Сидел на троне четверть века
Усатый батько-белорус
В стране соседней, близкой, братской;
Народ держал «куркульской» лапой
За горло! Но давал дышать,
Чтоб тот смог всё ж существовать –
Гнуть спину ввек за хлеб насущный,
Не смея пикнуть даже вслух
Про демократии: как мух
«Царь» шлёпал тех, кто «слишком умный».
Но вот день Выборов настал, –
Тут «пипл» взял да и восстал!

Мол, у него стащил «Лукашка» –
«Тиран последний» – голоса;
Поставлена должна быть точка,
Мол,  эре  деспота!.. Коса
Нашла, как водится, на камень.
«Из искры возгорится пламень!», –
Воскликнул юркий либерал;
Свирепо хмыкнул генерал,
Предчувствуя всласть запах крови…
А что же автор? Морщит лоб
От тяжких дум: вновь на народ
Власть харкнет (то – «канон» Историй);
Вновь хапнет куш олигархат;
Народу – бунта «рай» и ад.
 
«Ребята, всё не так, как надо!», –
Внадрыв хрипит в мир Человек
В который раз уже с экрана
Сегодня. Струны бард-поэт
Терзает пальцами нещадно,
Хватает воздух ртом так жадно, –
На шее вздулись вены; взгляд –
Вточь против танка встал солдат!
Вот – самый край он, взрыв на взлете!
В ответ кивнёте. Слёзы с глаз
Кой-кто смахнёт аж пару раз...
О жизни – Правде и неправде –
Высоцкий так сумел нам спеть,
Что выше слов тех не взлететь!

Но вот прошёл день юбилейный.
Исчез с экрана барда лик.
Уж не хрипит двужильный Гений;
Затих… на год, пал будто «Миг».
Вчера, кто каясь и сморкаясь,
Рыдал от песен, не стесняясь –
Глядь, нынче снова в «колее»
Своей, весь серенький как все:
Им рулит быт – «божок» мещанский.
И что об этом говорить?
Видать, оборвана та нить, –
Чем души держит Дух. Высоцкий
Об этом в мир поёт… Поэт
Высок столь духом – Человек!

Да день наш – форменный образчик
Двуличья; точно – маскарад.
Тон задаёт-то сам «гарантик»;
Вкруг трона – маски, к ряду ряд;
И корчат мины – ну, «святоши»!
Делища же – мутнее ночи.
И черти сгинут, знать… к чертям
В счетах их: нет конца нулям!
Да не поёт никто про это
В наш день «открытый, гласный». Что ж,
Ору! Знать, сгину ни за грош;
Знать – доля это, Суть поэта…
Был б счастлив Там, – коль Барду смог б
Прочесть свой стих! Хоть пару строк.

Высок Высоцкий, песней, духом!
Воздвиг он памятник себе
Нерукотворный: стал Народным,
Своим, понятным всей стране.
Но даже он с его надрывом,
С его огнем душевным, пылом,
Хоть был всем совести пример, –
Не смог и он очистить мир
От злобы, чванства, лжи, мздоимства…
Хрипел: «Ребята, все не так,
Как надо!». Пал он… Но звучат
Слова Поэта, как молитва,
В сердцах людей, – в час роковой,
В миг горя, счастья. Он – живой!
***

Прёт к бездне вскачь век двадцать первый.
Дела на шарике земном
Пустились в тяжкие впляс, стервой!
И ходит дом наш ходуном.
Несметным полчищем, ордою
Торчат ракеты в позе «к бою»,
Страща народы стран Войной
Последней, третьей, мировой.
Олигархат гребёт лопатой
Деньгу и золото в карман,
От вкуса власти вдоску пьян.
«Элита» стала сверхбогатой
У мира прямо на глазах,
Теряя нюх, и стыд, и страх.

Выносят Джулио Ассанжа,
Схватив за руки, ноги – вон!
Картин библейских даже «краше»:
Беднягу, глянь, со всех сторон
«Порядка слуги» окружили,
Втолкнули, бросили, втащили
В броню одетый автозак
В Европе, в Лондоне. Вот так!
И где тут Право и Свобода?
Нет оных даже запашка!
И не вместить в размер стишка
Поэту боль простого люда…
На пасть звериную властей
Ассанж открыл глаза людей!

Но самого его закрыли
В тюрягу, в клеть, в казённый дом;
Мол, в «Деле» Джулио нарыли
Аж в ЦРУ, с лихвой притом,
Шпионство злое и опасность
Покою Штатов! И – согласность
Правителей почти всех стран.
Народы, как сей фактик вам?
А мне, кто вывел строки эти,
Так хочется стать бурей, чтоб
Богатых сдуть с шей бедных! Вот
Настал б покой на всей планете.
Ещё скажу: держись, Ассанж;
Ты – за трудящихся, ты – наш!
                ***
И нынче вновь весна настала
(Пора б и по календарю)
В России! Солнца больше стало, –
Улыбкой льётся на страну.
Зима ослабила чуть хватку;
Сердца открылись свету-марту,
Почуяв жизни вечный зов;
Резвей бежит по жилам кровь…
Дыши и радуйся, живущий!
Тебе Всевышний подарил
Года и дни, чтоб ты любил
Всех тех, кто рядом. Это – высший
Закон земного бытия.
Без этого никак нельзя.

В такой вот день – и вот-те, на-те:
С экрана прямо в лоб всему –
Ракеты, бомбища! «Спасайте!», –
Орут, видать, в другом краю
Землицы-матушки-планеты.
Да шутка ль, – прут к тебе ракеты
«Сармат», «Кинжал» и «Авангард»,
Плюс без имён «игрушек» ряд
Ордою ядерною в «гости»;
Летит «привет» со всех сторон!
Не то что Джон, – тут даже слон
Враз вздрогнул б в ужасе и злости.
Посланием уж так «послал»
Весь мир «гарант»-то наш; во-о, дал!

Деревня. Дом Пешкова Васи.
Крестьянское житьё-бытьё.
В век нано-комп-ITшной власти
И тут народец, ё-моё,
Продвинут стал неимоверно.
Вон, и Василь, пожрав отменно,
Сидит у телика царьком
На личном «трончике» своём –
На старом штопанном диване.
С экрана – что это?! Наш «вождь»
Заморский «рай», ну, грелку вточь,
Порвать грозится в клочья ныне!
У-у, жару будет! Вдруг-авось
Нас «враг» вдубенит тоже… вскольз?

От мыслей этих «гениальных»
У дяди Васи – табуном
Мурашки; хоть в делах военных
Не шарит вовсе что-почём.
Ведь у него – «война, бой, битва» –
День каждый, ввек, за корку хлеба:
Он «воин» мирного труда.
А тут – бомбища от «вождя»
Порхают ястребами в небе
Над хрупкой матушкой-землёй!
Тут – фокус-мокус не простой…
А глянь-ка, в публике-«элите»
Сколь прыти, радости: Дворец
В овациях утоп вконец!

Дрожит на тумбе телик-ящик
От «одобрямсища» из ртов
Начальничков числом в пять тысяч
Иль больше даже: тьма голов!
Вот эту армию горластых,
В костюмах гладеньких, очкастых
И без очков – сюда б, в село,
На ферму, в труд, в навоз-г…но;
Иль на уборочку картошки:
Хоть был бы толк какой-нибудь.
А то, ты глядь, как в грудь-то бьют
Себя! И хлопают в ладоши:
Мол, патриоты до ногтей;
Мол, в мире нет их поумней!

Неведомо (вот крест!), ей-богу,
Васьлею, лапотной душе, –
Пошто же «избранному» люду
Так тянет хлопать? Вообще
Того Пешков не разумеет
(Хоть аттестат и он имеет).
Но то, что даже Патриарх,
Попяры в рясах, при крестах,
Вдрызг рады бомбам – это слишком,
Уж не по-божески совсем!
Хоть Вася в думах – сердцем всем,
Всё ж не поймёт тот факт умишком;
И то, что полсела пуста;
И то, что брошены поля…

Застыл Василий, стих весь, замер:
«Неужто вновь, опять – война?
В ВОВ деды сгинули; брат помер
От ран в Афгане… Тут  вот – на,
Опять запахло едкой гарью!».
Он не заметил даже, – дверью
Как хлопнул младший сын-школяр,
Девятиклассник уж, Макар.
Увидев, как лоб морщит батя
В раздумьях, сын присел к нему.
В двух-трёх словах всё «что к чему»
Открыл отцу, – и сил не тратя.
А ведь совсем не вундеркинд;
Простой пацан, обычный «шкид».

«Не парь туфтой мозги, батяня,
Не мучь голимой ерундой:
Да к «Выборам» так «лидер»-дядя
Готовит «пипл», – трюк такой.
А то, что «гиперы»-ракеты
Рисуют сальто и кульбиты,
Точняк – не кайф, не комильфо
Врагам России. Но на всё
Делище-действие есть «анти» –
Противодейство. Штаты уж
«Имеют» космос: сотни «груш» –
«Смерть»-спутники – висят у янки.
Бал правят трансконцерны, бать.
Мир жив, пока им есть что красть».

Пацан зевнул. В айфон свой тыкнул, –
«Накликал» что-то. Хмыкнул. Встал.
На телик глянул, мельком. Свистнул.
«Во-о, дурят «пипл»-то!», – сказал.
Ушёл, портфель под койку бросив.
…Васьлей сидел – вточь тот Иосиф,
Папаша отрока Христа.
Тоска объяла мужика
За то, что сын – его учёней;
За то, что «вождь» в его глазах –
Раб «красной кнопочки»… В сердцах
Послав «Посланье» к едре-фени,
Василь тут выключил экран.
Недельку будет встельку пьян!
***
          
Часть VI
               
Человек – это звучит гордо!
М. Горький

Словечки эти каждый помнит,
Кто жил в стране СССР.
Но время лихо годы гонит
Вперёд… куда-то. И теперь –
Слова другие и цитаты,
Иные нынче даже парты,
«Прогресс» и в душах, и в делах,
Меняется всё на глазах…
Не задержать на миг ход жизни!
Стал за каких-то «нано»-лет
«Венец природы – человек»
Природе не венец, а хищник.
Теперь звучит не Человек,
А «чел» безлико, – ликов нет…

О, думы, думы… В мозг поэта
Вам не вместиться, ну, никак.
Раздумьями башка забита
У автора «Нацмэна» так,
Что «ум за разум уж заходит»
(Коль есть в наличьи). В мыслях бредит
Он аж о корне Бытия,
Как будто нет ему житья
Без этого на белом свете.
Ему бы оды трону петь, –
Глядишь, и смог бы допереть
До чина-кресла в кабинете.
Но он башкой всей – в омут дум!
…А нам – в рассказ, к героям, в шум.

Лявук-«Бочонок» же не в омут
Тайн тонет, – некогда ему,
В «делах» весь: в баре его тонут
В водяре зёмы. Есть чему
Тут, рот раскрывши, подивиться;
У «Бочки» «делу» поучиться.
Привозит брак и контрафакт;
И продаёт. Наварчик (факт!)
Буржуй в карман кладёт трёхкратно.
Зовётся бизнесом сейчас
В России это. Без прикрас
Сказать коль, ясно и понятно:
Система эта – воровство;
Первейшее державе зло!

Да нынче типы вроде «Бочки»
Угодны власти: ««Класс»-то сей,
Что держит рынки, лавки, «точки»,
Налог в казну державы всей
Приносит «львиную» часть-долю!
А что народ лишь кукиш-дулю
С того имеет – то фигня;
Важней есть нынче тема дня!
Вон, Украина вся дерётся;
Туда направь, электорат,
Свой «патриотско-русский» взгляд;
Забудь… под носом что творится.
Что миллиардами уже
«Берут», – на то плюнь вообще!».

Лявук – торгаш; делища – в гору.
Да вот однажды, летним днём
(Вернее, ноченькой) буржую
Настал момент перед «судом»
Предстать всё ж! Честный, твёрдый, сильный,
Отважный, мудрый, справедливый,
Видать, «судья» тот: жмот-Лявук
Недельку с лишним, точно жук,
Не вылезал из дома вовсе, –
Хромал на обе-то ноги;
А под глазами – «фонари»;
Нос – всмятку, стал картошки больше…
«Судья»-то кто? Случилось всё,
Микул вернулся как в село.

В деревне будто посветлело
От тёмных пятен-синяков
На харе «Бочки»! Это дело
Глаза и души земляков
На многое открыло шире:
Есть правый суд в подлунном мире;
Грех не сошёл подонку с рук!
Согнулся ниц вор – вора внук,
Поднявшийся на «самопале»
И на продаже землякам
Товаров втридорога. Срам!
Вон – ковыляет, с палкой, еле.
Жлобу плюют в деревне вслед:
Мол, гад – Лявук! Не человек.

Да, «сколь верёвочке не виться»…
«Бочонок» лопнул наконец.
«Застряла кость», как говорится,
У гада в горле (вот капец!):
«Палёнкой» жмота отравились
Три зёмы; чуть не распростились
С жизнёй за здорово живёшь.
Дней десять аж, ядрёна-вошь,
Врачи их к жизни возвращали!
«Бочонку» – штраф, бар – на замок,
Маняша с горя пала с ног,  –
Из склада «яд»-то весь изъяли.
Но… вновь зацвёл сей ад, кошмар!
(Есть слух, что Мелкин хапнул бар).

А Паковлев судья поднялся
По лестнице карьерной ввысь:
В Верховный суд ЧР втесался, –
Заделался львом грозным… мышь.
О, сколько душ на всю катушку
Приговорил за свой век-«службу»
Зверюга в мантии, змея;
Как носит эту мразь земля?!
Сажал людей простых и бедных,
«Деянья» чьи, хотя пустяк!
С кого же взятка «светит», блат,
Тем – срок условный, штрафчик. Чёрных
«Делов» таких – мешки, горой;
Деньга течёт к судье рекой.

«Кому жить весело, вольготно?» –
Руси извечный сверхвопрос.
Ответ – да тут же, бьёт так больно;
И в душу прям, не только в нос!
Бездонна пропасть между «сбродом» –
Простым трудящимся народом –
И судьями: ведь «вождь» их сам
Расставил  лично тут и там
По всей стране, «навек», по жизни;
Зарплата, пенсия, ряд льгот…
В сравненьи с ними – что народ,
Рабочий класс? Почто что нищий!
Где справедливость? Правда где?
У Паковлева, что ль, в суде?!

Да только слёзоньки людские
Не льются даром, видит Бог:
Грехи судьи того такие,
Что сдюжить сей подлец не смог
Под прессом мутных «Дел» судебных:
Недугов-хворей архигрозных
Всерьез вот пленником уж стал.
Здоровьем сдал, сник; захворал.
К беде вдобавок, – тут и дочка,
Его отрада, Пукане
(Была здорова ведь вполне) –
Припадочной вдруг стала! Крошка –
VIP-пациентка областной
«Психушки» нынче, с головой.

Зачем теперь коттедж с бассейном,
И джип, и дача, и у.е.
(«Гниёт» что в банке заграничном)
Миллионерчику-судье?!
В лоб тычет Паковлеву данность:
Его единственная радость –
Дочурка – чахнет с каждым днём.
И это – в сердце будто лом
Судье, кто так несправедливо,
Жестоко бедный люд судил.
Теперь сам Господа молил
Судить его не так уж строго.
Со стоном тяжким вспоминал
«Дела», где к «вышкам» присуждал.

Не раз ему во сне уж снился
Тот день и суд, когда пацан
Свободы без вины лишился
На десять лет! А ведь он сам
В той драке – жертва нападенья:
Да защищался от злодея, –
Детей от пьянь-верзил спасал;
За честь ведь матери стоял
Сынок; ему семнадцать было.
Но «вышку» Паковлев-судья –
Юнцу. Сам хапнул «куш». Судьба
Судье теперь – «судью на мыло!»:
Влепила правый приговор…
Всевидящий у Неба взор.

Судьба же оперу-зверюге –
Капралову – не сахар столь
На долю пала. Этой «крысе»
Пришлось изведать жизни соль
И горечь зэковского быта
Собственнолично: стала «хата»
Тюремная за дом ему.
«Кум» (бывший) тянет срок в плену:
Ха-а, жадность фраера сгубила!
Лишился «бизнеса» манкурт.
Кто хапнул? Да «хозяин», «друг»;
Начальство «трафик» захватило:
Вор… вора в клетку засадил!
Такой вот-с ход «уфсинных» дел.

А в жёнке Хведера, что с Гошей
Рванула в город из села, –
Бездушность вовсе уж, похоже,
Махровым цветом зацвела.
Ей мало, что калеку-мужа
Сменил «партнёр по рынку» Гоша;
Ей в городе нашлись ещё
«Партнёрчики». И хорошо
Ползёт вдовы расклад житухи:
Сынка… цыганам продала!
Пила и ела, – жизнь вела
Прожжённой в доску проституки.
О мрази эдакой писать –
Дерьмом как будто лист марать.

И потому – о чистом, светлом
Поэту хочется сказать:
От всей души, с открытым сердцем
Читателей своих обнять
Он был бы счастлив несказанно;
Он с ними в мыслях денно-ночно!
Без славы, денег, «за бортом»,
Живя отшельником-бомжом,
Он полон всё ж любви к живущим
Под солнцем ясным и луной.
А сей рассказ – до слёз родной
Ему; ближайшим стал дружищем!
К герою главному душой
Рассказчик рвётся в миг любой.
***

Самые прекрасные мгновения всегда полны грусти.
Чувствуешь, что они мимолетны, хочется их удержать,
а это невозможно.
                Андре Моруа

Микул женился. Свадьба пела,
Пила, плясала до утра.
А с женихом рядком сидела
Анюк – невеста. (И «урра»,
Вернее, «горько!» шлёт им автор
Со строчек книги; ведь «реактор»
Людей под солнышком – семья.
А как иначе? Бытия
Суть «хомосапиенсов» – в этом).
Миколка малый без ума
От счастья; доброго отца –
Микула – любит он всем сердцем.
И обожаем мальчик тож,
Взаимно; ввысь растёт, – хорош!

Ещё – событие, большое:
В семье дочурка родилась.
Бог счастье дал, ещё какое!
(Да, жизнь Микула удалась, –
Видать, так думает читатель,
Листая сказ, что дал писатель).
Чего ж, рассказ бежит вперёд.
Не поубавит чуть свой ход
И Время – брат-близнец Вселенной.
Анюк же – завучем теперь
В родной деревне; школы дверь
День каждый ждёт её. Внеклассный
Она ещё ведёт урок –
Чувашской вышивки кружок.

И видит, как глаза детишек
От дел своих огнём горят:
Ручонки девочек, мальчишек
Узоры предков ведь творят.
Хоть их азам лишь учит Аня, –
«Из искры возгорится пламя!».
А дальше – сами с каждым днём
Народным творческим чутьём
Идут всё выше, дальше, шире.
Фундамент – тьма и свет веков;
Традиции дедов, отцов;
Следа нет глубже в целом мире!
Узоры жизни древних дней
Вновь живы ручками детей.

Ах, школа… Дом родной Анюте.
Чувств чистых, искренних страна.
Среди детей – душа в полёте,
Добра и радости полна
У педагога. Школа манит
С утра учительницу, тянет
В свои объятья каждый день.
Она не знает слово «лень»;
Да и не ведомо то слово
По жизни Анне, с детских лет.
Теперь же ей глаз детских свет –
За солнце! Аня будто снова –
Девчонка, школьница, юна;
И вся мечтами вновь полна.

Сентябрь ей – начало года;
Когда цветочки и листки,
Лучи как; в золоте природа!
Звенят прозрачностью деньки.
О, как они для сердца Анны
Необходимы, столь желанны!
Как в храм свиданий, – в школьный класс
Она заходит каждый раз
В дни осени золотосиней.
Зачем, и как так, и куда
Уходят школьные года?
Сказать не сможет даже гений
(Ах, снятся класс и коридор
Поэту тоже до сих пор).

Но жизнь есть жизнь: всему там место…
Автобус школьный, вон, вчера
Столкнулся с джипом! Горе это
В начале самом сентября
Округу тучей придавило:
Детей полно в салоне было!
В районный центр ведь из сёл
(Где уж в помине нету школ)
С детьми автобусы день каждый
Туда-сюда снуют, весь год
Учебный. ДТП вновь, вот;
Селу соседнему – день страшный…
«Оптимизация» бьёт в лоб;
Больниц и школ лишён народ.

Без них – какая жизнь деревни?
Без школы чахнет на глазах
Народец сельский. Звона песни
И смеха стало в деревнях
Столь мало по сравненью с прошлым,
Вчерашним, радостным и полным
Счастливых детских голосов!
А нынче будто на засов
Закрыт путь в будущее глухо:
Закрыта школа; и детей –
По пальцам счесть в деревне всей.
Без них тут как-то… сонно. Грустно!
Но всё ж дворы есть чуть и тут,
Где детский смех и шум ввысь прут.

…Микул же трудится в хозяйстве
В своём; он «частник», так сказать.
В труде свободном, а не в рабском
Ему косить, пахать и жать
Не в тягость, а для рук веселье;
Отрада лишь, на самом деле.
И мини-трактор вот купил;
Крестьянствует по мере сил.
В часы свободные от дела
С детьми играет на траве;
Зимой он с ними – на катке…
Бежит таким макаром время.
Когда и где его конец, –
То знает, видно, лишь Творец.

Микул же знает, что он счастлив
Такой, какой он в жизни есть;
В ладу с собой, с людьми, удачлив,
С семьёю он, на воле, здесь!
Своя земля, свой дом, свой дворик
Есть у него; здесь он «начальник»
Да и трудяга-муравей.
И нет дороже доли сей
Микулу нынче и вовеки!
Зачем теперь ему края,
Где пальмы, пляжи и моря?
В объятиях родной деревни,
В раю «затерянном», в глуши
Есть всё, что надо для души.
***

Год восемнадцатый. Год сложный.
Вот март. Снег тает во дворе.
День Выборов «царя». Державный
Денёк сегодня. Все в селе
Размах момента ясно чуют.
Всем рулит, то бишь, всем «банкует»
«Едросс» – «гаранта» верный раб;
«Медведи» всё – и вкруг, и в ряд
Со стен и сцен грозятся видом:
«Попробуй против встать – порву!».
Другие партии что? Фу!
Так, – сявки лишь с «Едроссом» рядом.
Гвардейцы, шпики в штатском – сплошь,
Кишмя кишат: ведь «царь» – их вождь.

Идти дать «голос» свой кому-то
Микул не думал даже: что
Изменится в «верхушке» круто
Да и на «дне» из-за того,
Подаст коль «за» иль «против» голос?
Да не падёт единый волос
С головки правящей. Штыков
У власти нынешней – счетов
Считать не хватит: миллионы!
Чинуш, ментов, солдат – тьмы «за»;
Родня их, семьи… «Голоса-а»!
Без Выборов, кто чемпионы
Уж ясно: кодла «едроссят»
(Народ зовёт, – олигархат).

Об этом ни единой строчки
Не сплёл бы автор, если б смог.
Да вот не может. Знать, до точки
Дошли его душа и мозг,
Пожарищем горя в раздумьях.
Ему бы пешкой встать в ряд «умных» –
По ветру гнущихся писак;
Их рать вертка – вточь флюгер-флаг.
Да создан из другого теста,
Кто вывел строки эти в мир:
Свобода – вот его кумир!
Готов он пасть в бою за это.
Такой же и его герой:
Стоит за Правду он горой.

А вечером к Микулу рысью
Петюк примчался, весь в поту.
И ошарашил с ходу вестью, –
Мол, снял такую срамоту
На свой мобильный телефончик,
Что ахнул б мир, увидев кадрик!
Да, «кадр» точно – не простой,
А компромат, ещё какой:
Вброс «голосов», к тому ж – охапкой!
В момент, когда вдруг свет погас
(Электрик выполнил приказ)
Сварганила делище «банда» –
Комиссия участка. Тут
Конкретный им грозит «капут».

Петюк – в комиссии сам тоже;
Директор школы там, глава,
Два фермера… Без них негоже
«Творить» столь важные дела,
Как Выборы главы державы
(Они так думают). Преграды
Им беспредельничать тут нет:
Они ж в деревне – «высший свет».
Петюк средь них-то – лишь для вида,
«Альтернатива», для числа
(Чтоб «демократия» была),
Для галочки, – народ, мол, это.
Но преступленье всё же смог
Снять на мобильный; молоток!

Ушёл он, весь довольный, гордый:
Ведь сам Микул ему – друган;
Петюк ему почти что кровный
Братишка, даже ровней он
Себя мнит Паттору, а как же!
Его и кумом сделал даже:
Согласье дал Микул письмом
Из лагеря. Теперь – не гном
Петюк; и «весом» стал он выше.
Не сошка он теперь, не шпонь;
Теперь его попробуй тронь, –
Сомнёт врага на раз… с Микулом!
Петюк шёл смелым львом, грозой!
Куда? Конечно же, домой.

К теплу, к семье, к жене; к дивану,
К уюту дома своего;
К цветному ящику-экрану, –
Смотреть весёлое кино
Или концертик-шоу-ржачку,
Обняв сухариков хруст-пачку
На пару с воблой да пивком;
Затем уснуть спокойным сном
Без дум о Выборах там всяких…
Таков быт серых масс в стране.
Чего ж, приемлем он вполне
И Петьке. Да вот нынче в тяжких
Тисках он… снов: о, жмут Петюк
«Лжеголоса» мильоном рук!

Да-с, Выборы… Нахально, нагло
Орудуют ведь сами те,
Блюсти закон кто должен свято;
Они ж – преступники там все!
Микул решил в глаза им тыкнуть
Бесспорным фактом. В рожи плюнуть
Подонкам надо б от души.
Вот в клуб явился он. Внутри
Горят все лампочки. Банкетный
Стол ломится от водки, яств.
Глава «чужого» встретил, встав
Из-за стола. Как мел стал бледный,
Увидев кадры воровства:
Охапкой в урну – «голоса»!

Комиссия замолкла мигом.
В звенящей чуждо тишине.
Недоброе почуял духом
Микул. Но весело вполне
Себя заставил улыбнуться.
Всех оглядел. И повернулся
Спиной к застывшим; дверью – хлоп!
Да так, что будто потолок
Вот-вот падёт на стол банкетный.
Там был и сам замрайглавы,
И участковый. Словно псы
Глядели зло. А кадр – «ценный»:
Тут сроком пахнет, на года;
Им этот бывший зэк – беда!

А ведь шло «дело» как по маслу,
Как и положено: ведь здесь
«Осечки» не было ни разу;
«Заслуг» комиссии – не счесть!
На «Выборах» всегда тут чисто
Брала верх власть, – и шито-крыто.
Почти процентов сто давал
Участок этот, – не «хромал».
А тут «копец» нарисовался
В рост полный, – гром как в ясный день;
Не призрак бледный и не тень,
А преступленья лик открылся!
Тут – политический вопрос;
Народ предъявит власти спрос!

Кому же хочется на нары?
Да Боже правый упаси!
Никто из шавок этой своры
Ни издали и ни вдали
Не чуял запаха тюряги.
Для власти – все они «шестёрки»
(Власть – Мелкин, «вечный» райглава).
Гниёт у рыбы голова
Вначале, – знают все на свете.
А в шкуре зэковской побыть,
По вольной жизни волком взвыть
И не «мечтали» воры эти.
А тут… уликой в рожи ткнул
Преступникам в упор Микул!

Но у него-то даже в мыслях
В тюрьму кого-то засадить
В помине не было. Он круче
Той «банде» сможет насолить:
Пусть каждый день живут со страхом,
Что беспредел им может боком
В любой миг выйти, так-то вот!
Глубокий звёздный небосвод
Глядел задумчиво и грустно
На человека, что идёт
К себе домой; под нос поёт
Простую песенку чуть слышно.
А песня – про чувашский род,
Что не забыл свой вечный «код».

И настроенье у Микула
Прекрасное: пришла весна
На землю-матушку вот снова!
Опять природушка от сна
Встаёт, проснувшись. Снова травка
Окрасит землю, вточь зелёнка;
В скворечники влетят скворцы –
Весны и солнышка певцы.
А вдоль оврага за деревней,
По нежной, новенькой траве,
Пойдут коровы, овцы все,
Со всех дворов, – в ряд, в круг, шеренгой…
С кнутом длиннющим пастушок
Вновь станет стаду царь и бог.

Чудесна столь пора вот эта, –
Когда закончилась зима,
Но не настал ещё час лета;
Зовётся этот… миг – весна.
Хрустальные стоят денёчки,
Звенит капель; а ночью точки
С небес сияют серебром,
С сегодняшним прощаясь днём.
А завтра – день ещё прекрасней
(Нет – нынче; полночь уж прошла):
Микула милая жена
Ведь родилась в сей день весенний.
Супругу с Днём рожденья муж
Поздравит, о, конечно уж!

Ведь для него его Анюта –
Сокровище, бесценный клад.
Микулу чудо-счастье это –
Судьбы подарок. Горд и рад
Тому Микул душой и сердцем.
Его супруга в школе детям –
Любимый самый педагог;
Желанен им её урок.
Анюк и дома успевает, –
Хозяйка лучшая она;
Детишкам – мать, ему – жена,
Семью любовью озаряет,
Как солнце. Добрый Ани свет
И нежный, – ландыша как цвет…

С такими думушками бодро
Микул по улице идёт.
Вот – дом его. Там спят. Все окна
Темны. Вон – «Нива» у ворот.
Микул купил её недавно.
«Бездомная» пока что «Лада».
Гараж ей будет скоро, – как
Семья подкопит чуть деньжат.
Пока что под открытым небом
Ночует «Нива». А с утра
Лететь ей пуще ветерка
В районный центр за подарком
Для Анны. Батя деткам тож
Подарков купит, сколько хошь!

Не разбудить чтоб спящих в доме,
Микул в передней тихо лёг.
Почти уснул, но в полудрёме
Почудилось, –  то ль шум, то ль стук
На улице, у «Нивы» будто.
Иль показалось ему это?
Микул не держит пса, –  в тюрьме
Он псами сыт стал уж вполне.
Вот – тихо. Спит деревня мирно.
Микул закрыл глаза, зевнул.
И улыбнулся. И уснул.
…Рассвет. Заря. Настало утро.
Хозяин дома встал; и вот
В жизнь начал снова день свой ход.

Чуть повозившись со скотинкой, –
Дав корм, водицей напоив,
И «поздоровавшись» с машиной
(Погладив руль), мотор включив,
Микул отъехал вот от дома.
Остановился ненадолго.
Окинул взглядом окна, двор,
Берёзы белые… И взор
Его светился, жизнью полный.
Анюк уж встала, – в школу ей
С сыночком вместе. Дочь, эй-эй,
«Без задних ног» спит, – «королевной»;
Сархи – дошкольница. С отцом
Проводит день. «На ней» весь дом.

С Сархи легко её батяне;
Дочь – умница не по годам.
Слова выводит уж в тетрадке;
Букварь читает по слогам;
И шить узорами умеет.
Растёт как надо и взрослеет
Сархи у бати на виду;
Отрада светлая ему
В судьбине солнышко-дочурка.
Живою куклой иногда
Микулу кажется она;
Привязан папа к дочке жутко.
Ребёнок тоже за отца –
Горою всюду и всегда!

Лицом, осанкой дочка – в маму;
Характером же – вся в отца.
Сархи Никитину – «пацанку» –
Соседи кличут «молодца».
Средь детворы она смекалкой
Стоит всех выше; да и дракой
Её ничуть не испугать:
«Пацанка», – что ещё сказать…
И оттого дороже пуще
И ближе бате дочь Сархи,
Как и Миколка (и стихи
Поэту любы эти, – как же:
Легко так пишется о том,
В семье как ладят быт с добром).

Но что же так в груди заныло?
От счастья ли? Иль от беды
Невидимой какой-то? Словно
Шепнул в март ветер: «Подожди!».
Микул вот из села родного
Неспешно выехал. Немного
Поодаль в поле дуб стоит,
Столетний, «вечный». Дуба вид
Напоминает чем-то очень
Улыпа из седых времён.
Да что ж ветвями машет он
Микулу, как б проститься хочет?
«Мерещится же всяк-пустяк! –
Микул подумал. – Надо ж как…».

Пять километров – и вот трасса,
Дорога главная, шоссе.
Км пятнадцать до райцентра.
Машины тут снуют уже,
Не глядя и на час столь ранний,
И на асфальт, катком блестящий
(Растает днём, а ночью вновь
Шоссе накроет лёд-покров;
Водителям то – время риска).
Навстречу, вон, «Газель» летит, –
Автобус рейсовый. Спешит,
Уж слишком резво мчится, лихо.
«Сплошняк»  нарушив, «встречкой», – в лоб
Прям «Ниве» целит: гололёд.

И видно уж: битком автобус
Набит, заполнен. А шофёр
Беспомощно, знать, «топит» тормоз!
Уж слышен воя-визга «хор»
Людей испуганных тем страшно.
«Газель» летит на «Ладу», точно!
Микул – на тормоз, весом всем
Нажал, налёг весь! Но совсем
Нет тормоза у новой «Лады»…
«Спасти б автобус: да ведь там
Салон весь полон!» – по мозгам
Мысль вдарила. И «Ниву» с трассы
К кювету круто повернул,
Людей спасая тем, Микул!

Перевернувшись два-три раза,
На все четыре колеса
Смогла, сумела всё ж встать «Лада».
Кабина смята. У руля,
Со всех сторон прижатый сталью,
Сидел шофёр, залит весь кровью;
Видать, пробита голова.
И не дышал уж… Тут слова
Излишни. Стоны тут от горя, –
Сбежалась спасшихся толпа.
«Нас с вами спас! Погиб сам… Мда-а.
Так жаль спасителя-героя!», –
Вздыхали, охали в слезах.
Склонились все пред павшим, ах…

И небо ахнуло как будто
В столь тяжкий и печальный миг.
Погиб живущий; миру худо!
Накрыли тучи солнца лик.
И пусто стало на планете;
И словно жизнь на белом свете
Остановилась, как закрыл
Глаза навек Чуваш-Микул…
Пронёсся ветер ураганный,
Откуда-то явившись вдруг,
Со стоном. В стоне будто: «Дру-у-г!
Прощай, Микул, Герой наш славный!».
И солнце – в сини; как привет
Герою! Будто смерти нет…

Погиб Микул… На белом свете
Ещё одна ниц пала жизнь.
Мужчина сил и лет в расцвете
Ушёл на небо, в вечность, в синь.
Жил для людей он. Вот пал так же,
Чтоб жили люди дольше, дальше
На сей прекраснейшей земле;
Чтоб солнца свет тебе и мне
Дарил Любовь, Надежду, Веру;
Творил добро он… как дышал!
И вот – дышать вдруг перестал.
Погиб… Но спас людей! Планету
Пронзили боль, знать, в этот миг
И гордость: мол, Микул – велик!

ГИБДДэшники примчались;
С сиреной «Скорая»… Следак,
Узрев на дверце «Нивы» надпись:
«Чуваш велик! И будет так!», –
Черкнул: «Нацмэн! Согласно факту:
Ведь превратил в нацлозунг «Ладу»;
Текст – на чувашском. Нет «ствола»,
Есть нож, есть сотовый, права…».
Ищейка псом обшарил место
Аварии. Обчистил все
Карманы жертвы ДТП.
Работал шустро, нагло, «чисто»:
Изъял, что можно и нельзя;
И – к прокурору тропка «пса».

Смекнул он, что на этом «Деле»
Подняться ввысь пал шанс ему
Большущий! Не было доселе
Такого фарта следаку.
Ему всё мелочь попадалась:
То вор курей, то драка-шалость
Меж местных пьяных мужиков,
То… Хоть и был не без мозгов
Тот «Холмс», но подвигов не сбацал.
А тут ему прёт в лапы фарт:
«Нацмэна» смерть! Как туз средь карт
Ведь «Дело» это. В мыслях бредил
Мент уж медалькой, что ему
Светила в «Деле» этом, ну!

Взяв ордер, с обыском нагрянул
К погибшему в тот день же в дом.
В щель каждую нос сунул, глянул,
В вещах копался кабаном.
Залез в компьютер, шарил, рылся;
Не находя, что надо, – дулся.
Помощничков зло матом крыл;
Видать, что нужно – не добыл.
Пока Микул погибший – в морге,
Докончить «дело» рвался столь!
Да вот в руках «добыча» – ноль.
Ушёл следак в бессильной злобе:
Найти «преступное»-чего
Никак не вышло у него.

Во время обыска Анюта
Бес чувств и памяти почти
В углу сидела. А дочурка
(Нет и семи ей), ты гляди, –
Мать успокаивает, гладит.
Рыдает Анна, стонет, бредит…
Погасло солнце для неё;
Теперь всё пусто и темно,
И больно: нет Микула в жизни!
Закрыл глаза, навек уснул
Любимый, друг, супруг Микул…
Тут все слова землян излишни!
Не хватит их, чтоб передать
Боль Анны всю… Боль – не объять!

Миколка был в то время в школе.
Ему сказали о беде
Не сразу; ведь огромно горе!
Застыли в классе, – в шоке все,
Узнав худую новость эту;
Пронзила будто всю планету
Насквозь великая та боль…
Печально, грустно это столь.
Мальчишка, как узнал о горе, –
Лицом как мел вдруг побледнел;
Придя в себя чуть, полетел
Домой, к сестрёнке малой, к маме!
И взвыли в плаче вместе все –
Сын, дочка, мама… Боль в семье!

Деревней всей похоронили
Микула. Скорбь давила так,
Что и мужчины слёзы лили;
И было жаль смотреть на баб, –
Рыдали, выли, причитали…
Микула чтили, уважали
В родной деревне стар и млад.
Теперь сердца у зём болят:
Ушёл от них Батыр – свой, здешний;
Не книжный там какой-нибудь,
А плоть от плоти, сути суть –
Земеля, всем знакомый, местный.
Притихли дети даже: день
Печальный очень, ясно всем.

А те, что крысой «перегрызли»
Шланг тормоза у «Нивы», – те
Дрожали дома: грызли мысли
Душонки их о срамоте,
О «деле», грех где совершили:
Микула подло погубили!
А был мужчина – что кремень.
Ушёл таким же… в вечность, в тень.
Однако ж долго не дрожали
Убийцы, – скоро и Петюк
«Подарок» принял от их рук:
Сгорела банька Петьки. Дали
Ему понять: не вздумай впредь
В делища «выборные» лезть!

Семейку Анны – за борт, махом:
Она не завуч школы уж.
Стоит к тому ж на месте первом
По сокращенью штатов... Муж
Покойный, мол, тому причина, –
Шепнули ей коллеги. Сына
Лишили радости: в «Артек»
Закрыли путь ему: «Мест нет!», –
В РОНО начальство так решило.
И даже маленькой Сархи –
Репрессия, да ты смотри:
Денька девчонке «не хватило»,
Пойти чтоб в школу, в первый класс…
«Всевидящий» у власти глаз!

Не зря, знать, «ведьма» та, цыганка,
В день знойный бросившая в дрожь
Анюту взглядом, – жёстко, резко
Слова воткнула, будто нож
Студентке в сердце: «Счастье будет
Тебе: он – твой! Но…». Явь всё вроде;
И в то же время как во сне
В тот миг казалось… Вот, вполне,
Сбылись слова цыганки страшной:
Микул – муж, счастье Ани! Но
Погиб любимый… Не дано
Быть счастью долго рядом с Анной.
Да беды к ней – со всех сторон!
Уволили из школы вон…
 
Не помогли тут педагогу
Ни достижения её,
Ни её класса, – «мелочь» эту
РОНО и вовсе не учло.
Подумаешь, что по району,
По языку, ха-ха, родному,
Олимпиаду Анны класс
Смог выиграть, так… пару раз.
Тут завроно вдрызг постарался
(Звать Плевый), – Мелкина шнырёк;
Босс дал приказ, его царь-бог:
«Штат сократить! И точка. Баста!».
Вот – «справедливость», «правда», друг…
Пир «дерьмократии» вокруг!

А директриссе школы тут же
На грудь медалька пала «вдруг»:
Мол, «Выборы» прошли здесь лучше,
Чем на других участках. Тут
Глава села «конвертик» хапнул
Из рук начальства; лично сунул
Туда деньжат, мол, райглава.
А самому ж, гласит молва,
Аж орден-бляшку нацепили
Какой-то степени на грудь!
Теперь гусём он ходит, жуть:
Мол, заклевать любого в силе,
Кто встанет чуть хоть поперёк;
Мол, он в районе – царь и бог!

Ведь Мелкин «сливки» достижений,
Успехов общих и побед
Района сенчекского в личный
«Актив» дерёт уж много лет.
Народ-то здесь трудолюбивый;
Лошадкой пашет, скромный, мирный
(Но коль чувашскости его
«Нечаянно» коснётся кто,
Тогда пиши ты уж пропало!).
Визжали в вой манкурты всё
Про «нравы» сенчекцев… Ничто
Сломить их дух не помогало.
А тут – глава их: точно танк
Своих зём давит; ха-а, «ништяк»!

Да ладно, сгинет «держиморда» –
«Мелкашка» сей – когда-нибудь.
Но жалко вот: уж три завода
Бесследно сгинули. На путь
Банкротства встали и другие;
Как в девяностые лихие.
Закрылись школы, восемь штук;
Детсады, ясли… Но как дуб
Стоит «смотрящий» – «дом верховный»,
Районной власти «белый» дом;
Державный флаг, с орлом,  на нём!
Заводов, фабрик – нету… «Голый»
Чувашский сенчекский район:
Продал всё Мелкин-мудозвон!

 Но всё ж, не глядя на всё это,
Хранят код предков по сей день
Чуваши здешние. Их кредо:
«Чуваш – прапранарод». Мигрень –
То для «Историй» и «мудрейших»,
Себе в угоду всё гребущих…
Но что века-века назад,
Текут где Тибр и Ефрат,
Цивилизацию вот эту
Планете дал чуваш-шумер,
Читатель, в то душой поверь!
Да вот седую эту Правду
Навряд ли миру осознать:
Во лжи погрязла «мудрых рать».
***
               
 Жизнь прожить – не поле перейти.
               Народная мудрость

И леший в дебрях дум вот этих
Вдрызг заблудился бы. А нам
Тут автор строк сих архитёмных
Всё водит по каким-то там
Следам «Историй» ветходавних,
Народов, стран великославных…
Поэт, знай меру, прыть сбавь чуть, –
Читатель жаждит, знать, вдохнуть
Всей грудью воздуха, свободно!
Возможно это лишь в глуши
В наш «дымный» век. Сюжет, спеши
В деревню снова, ветер словно!
Где лечит душу… даже дым,
Где пахнет чем-то столь родным.

…Сидит Степанч с газетой свежей,
Один, на лавке, у ворот.
И тишь стоит над всей деревней;
Ведь нынче рыщет весь народ
Вдали от дома по шабашкам.
В деревне не сыскать трудягам
Работы. А семью кормить,
Обуть, одеть, налог платить
Хозяин дома должен! Так-то-с.
А где на это взять деньжат,
За место «мусорки» аж (факт!)
Платить коль должен ты? В глаз – данность
Житухи нынче такова.
В газетах – в гору прут дела.

В Чувашии, мол, всё в порядке, –
Зарплаты, пенсии, жильё;
Дороги, мол, и те как в сказке, –
Все ровны, гладки… Ё-моё,
В глаза врут нагло журналисты, –
Двулики, хлеще чем артисты:
Берут зарплату из казны
И служат власти лишь, как псы.
По следу ложному, обманно
Ведут народ, – велит как «шеф»,
«Хозяин», «босс». За это «грев»
Стабильно, чистенько, «законно»
В карманы капает «писцам».
Электорат, – вот СМИще вам!

Дед – в думах… Сбил газетой муху
(От СМИ хоть эта польза есть),
Встал, крякнул. Палку взял вот в руку.
Пошёл по улице. И счесть
Пустых домов в деревне трудно.
Вот недалече, близко, – это
Его поэта-кума дом;
Сад весь зарос, – вточь бурелом;
Прёт у ворот крапива лесом…
Степанч, вздыхая, постоял;
Слезу смахнул. И зашагал
К «магазу», к лавке; но с поэтом
Речь вёл всё в мыслях, – где же он?
Забросил напрочь отчий дом…

Родимый дом – ведь это  солнце;
Душевных сил родник живой;
Магнит, что тянет дух и сердце;
Дом отчий – угол дорогой
До вдоха крайнего, до гроба…
Пускай хоть память лишь от дома
Отцовского осталась; пусть
Назад дней детских не вернуть,
Но связь души и дома – вечна!
Тепло родного очага
Согреет дух везде, всегда
Воспоминаньями из детства.
Да вот поэт, видать, совсем
«Бездомным» стал, – по слухам всем.

Мол, «нахимичали» в бумагах
«Как надо и где надо» чуть
Чинуши в «чинных» кабинетах,
И – вот: накрыла «темень-муть»
И дом поэта, и хозяйство,
И огород… Архинахальство
Властей района и села,
Мол, над поэтом вверх взяла
(Конечно, за спиной, заочно):
Хозяина-то вроде нет;
Мол, сгинул где-то человек;
А где, – никто не знает точно.
Жил-был поэт, – и нет его…
Да и кого волнует то?

А ведь и гимн родной деревни
Когда-то зёмам подарил.
Но тут же власти, едре-фени,
На «стоп» нажали из всех сил,
Чтоб песнь опального поэта
Скорей была забыта, стёрта.
И – шито-крыто: своего
Добилась эта рать, а то-о!
Ковёр борцовский – дар поэта
Детишкам-зёмам – тож исчез;
Глава-то местный в этом – «спец»:
Взять куш с даров – его «коронка».
…Степанч по улице пустой
Идёт; беседует с собой.

У дома кума – грязь, канава;
Весной и осенью – вода
Стоит там лужицей. Дорога
Всё не дошла никак сюда, –
Щебёнки, мол, чуть не хватило
До места этого. Не хило
Поэту власть вернула «долг».
Воочию – примерчик, вот:
Дорогу сделали соседям,
Поэту ж – кукиш в деле том!
Глава из кожи лезет вон,
Чтоб мстить поэту-зёме зверем;
«Заочно», скрытно хорь грызёт!
Видать, заказ с верхов идёт.

И книг опального поэта
Читателям едва ль сыскать
В библиотеке и райцентра;
Да и в деревне не достать,
Поэт родился где и вырос,
Душа где к Лире прикоснулась,
Узнал где Музу в первый раз,
Летел где ветром в  первый класс…
Музеем сделать б дом поэта,
Собравшись сходом, всем селом,
Властям назло и напролом.
Поэту стало б дело это
Большущей честью от села!
От злости сдох бы райглава.

Дед в лавке водочку (стаканчик)
Купил. А хлебушка кусок,
Лучок, соль, сало и укропчик –
«Сухой паёк» – всегда дедок
С собою носит, как оружье;
Жизнь научила. Нет получше
Учителя на всей земле.
Идёт Степанч, царь сам себе.
Есть место «личное» у деда,
В кустах, где был колхозный сад –
Пеньки: «стол, стул», без дел стоят;
Там – яблони, останки сада.
На дряхлых ветках редко столь
Увидишь яблоки; сад – голь…

Да, голь деревню накрывает:
Пустеют ведь из года в год
Дома, дворы… Сон навевает
«Тайга» крапивы у ворот.
Народец весь – пенсионеры,
Да редкие столь «пионеры»,
И бабы всё, без мужиков
(А те – в шабашниках)… Таков
Тут контингентик «пипла» ныне.
Нет школы, ясли, нет и фермы…
Прозрачно-голо – «лепота»;
С душой коль врезать – срамота!
(Прости, читатель: «дубль» темы).
Итак, на «точку» дед идёт.
Его там друг – сад старый – ждёт.

Но не дошёл Степанч до цели:
Его окликнул кто-то вдруг.
Вблизи – дом Виктора-«Безлени»
(Хозяина все так зовут);
Мужик – куркуль, трудяга вечный,
«Инхоз», кулак совсем типичный.
Но, впрочем, деду не чужой;
Роднёй приходится, как б… свой.
Вон, машет у ворот домища
Степанчу, – мол, поди сюда.
Да не случилась ли беда?
Дедок – «рысцой» к нему. Степанча
Тот в дом завёл. С экрана там
Идёт нешуточный шум-гам.

У Виктора во всей деревне
Одна, – «тарелка». Ловит всё.
И «Дождь» канал. Глядь, на экране
Лютует митинг, ё-моё!
В Москве, в столице вседержавной,
Толпою тысячной, громадной,
Несметной – люди. И орут:
«Долой тирана! «Лидер» – плут!
Нет – квазивыборам! Да – Правде!»…
Схлестнулись, вот, спецназ с толпой –
И стон, и визг, и лязг! Стеной
На граждан прут гвардейцы: на-те,
Мол, «правду»! Гнутся от дубин
Мужчины, бабы; рёв машин…

Бросает в клетки-автозаки
Людей, хватая из толпы,
Росгвардия! Свистят дубинки,
Блестят их шлемы и щиты
На солнце, – жутью ослепляют!
Глаза Степанча застилают
Уж слёзы, –  звёзды на щеках
Зажглись как будто. Тяжко, ах,
Смотреть на это избиенье…
Что, как?! Знакомое лицо
Мелькнуло в кадре; вот – ещё
Разок, всего-то на мгновенье:
Поэт, кум деда, на спецназ
Геройски шёл там, в полный рост!

Вернее, – смертником! Как в фильме,
Где шёл солдат на танк врага;
В глазах нет страха и в помине;
Горда осанка, а рука
Победно вскинута, вточь знамя!
Зовёт народ вперед и прямо;
Идёт Герой в смертельный бой
За Правду, Честь… О, с головой
Простится, знать: к нему уж рвётся
Спецназа группа! Словно псы
Менты лютуют, – зверски злы!..
«Свободой» это вот зовётся?!
Такая жуть! Такая муть…
Куда, Рассеюшка, твой путь?!

Трансляция исчезла… Виктор
На кнопки пульта нажимал,
Но – бесполезно: видно, «фактор»
Цензуры в сеть не допускал
Опаснейшие кадры дальше.
Нутро кипело всё в Степанче, –
Вскочил, вон вышел! В гневе дед
Забыл и водку. Бел, как снег,
Лицом он стал; и в чисто поле
Рванулся… Думы в голове!
Средь бела дня в самой Москве
Народ бьют, как собак! От боли
Душевной дед с трудом дышал;
И к Киреметю зашагал.

Он там бывает редко-редко.
Ходил туда в последний раз,
Когда жена болела тяжко,
Когда не стало от лекарств
Ни капли пользы. Дед молился
Тогда вдрожь Капищу! Пролился
Вдруг дождь, откуда ни возьмись, –
Да ливнем! Миг – и снова высь
Вся стала золотом и синью…
Старуха семь годков ещё
Сама ходила, хорошо,
А не какой-то жалкой тенью.
Дед чует: дарит Киремет
Тем, дух чей чистый, «бронь» от бед.

Попов не чтит Степанч-«Буденный»,
Не любит «добрых» харь «святош».
Хотя не шибко и учённый,
Не атеист; и не похож
Дед на безбожника-партийца,
«Хамелеона-коммуниста»,
Которых нынче – пруд пруди
В «системной оппозиции»
(В систему впущенные… шавки!).
Степаныч с детских лет-времён
Попам не рад («язычник» он?).
Знать, были бабки – «вольнодумки»
В его крестьянском-то роду
(Хотя молились и Христу).

«Язычник во Христе»… Вот так-то
Степанча можно бы назвать.
Он с Туро, с Богом он. Мощь – связка!
Тут нить не в силах разорвать
Ни Патриархи, ни попяры,
Ни «Плутик» сам, ни псы «конторы»,
Стоящие вокруг Кремля
На низком старте (тьмы – «зверья»!).
Вот им-то надо бы молиться
С «вождём верховным» во главе,
Чтоб смыть грехи: народ в стране
Не смеет и пошевелиться
Без разрешения верхов.
Посмел коль – так спецназ готов!

Дедок дошёл вот до оврага
«Бездонного» (зовётся так
То место силы средь народа;
Так звался и века назад).
Тут на колени встал со хрустом.
Молился шёпотом, но с пылом,
Землицы чёрной потным лбом
Касаясь… В небе голубом
Ярило-солнце стало ярче,
Вникая в мысли и слова:
Степанч молился, чтоб была
Народа доля чуть полегче…
Чтоб куму сил дал Киремет
Творить, дарить Народу свет!

Молитве Капище внимало, –
Сухое древо-хурама.
На небе  солнышко сияло.
И даже, вон, в «морщинах» дна
«Бездонного» оврага-кручи
Блеснул улыбкой солнца лучик, –
В воде  певуньи-родничка
Искринкой вспыхнула звезда!
И древо ожило вдруг будто, –
Вздохнуло. Ветра, может, вздох?
Иль сам великий Туро-Бог
Знаменье деду дал столь круто?!
Молился дед, забыв себя…
Молитву слушала земля.

Под этим вечным небосводом
Ещё – что вечно? Не спеши,
Читатель мой, ответить первым;
Подумай, темя почеши,
Дай время мозгу поднапрячься.
Да-а, Время… Вот что вечно, братья.
Под крышей неба Время лишь –
Врач лечащий вся-всех; то бишь,
Всему судья и знахарь Время.
Бессмертья суть ему дана.
Оно Вселенной аж равна,
Быть может, коль подумать сильно.
И вспять его не повернуть.
У времени вперед всё путь.

Но возвращается когда-то
Всё в мире на круги своя.
И изменить не в силах это
Никто. Такие вот-с дела.
Воздастся каждому по «факту»
Делов его: кому награду,
Кому-то пытку-жуть в аду
Даст Бог, – всё держит на виду!
Какими тайными путями
Ведётся Суд небесный сей?
Загадка эта для людей
Не по зубам под небесами…
Быть может, там, где – синь и свет,
Узнает Тайну человек?
***

Наружный блеск рассчитан на мгновенье,
А правда переходит в поколенья.
               Иоганн Вольфганг Гете

Растут ввысь и Микула детки –
Сын с дочкой. В школе всем они –
Во всём примером. Одногодки
Им рады быть друзьями. Дни
Бегут рысцой, идут и годы.
А лидер местной средней школы –
Васёк, Петюка старший сын;
Шутя завалит трёх один.
Никитины, сестрёнка с братом,
И Васька – как одна семья;
И разлучить-то их нельзя.
Втроём они – что ядер-атом;
В деревне смогут хоть кого
На место ставить; да легко!

Тут надо бы хоть чуть-немножко
Черкнуть про Ваську-сорванца
Куплетик целый иль хоть строчку.
Похож на крёстного отца
Он силой, смелостью и духом.
Микул (земля ему пусть пухом)
Возился с крестником всерьёз, –
Учил приёмам; с Васькой полз,
Боролся, «дрался». Грушу били
Боксёрскую – хук, джеб, с рук, с ног…
Как губка впитывал Васёк
Уроки крёстного. То были
Уроки жизни, – защищать
Добро от зла. И побеждать!

Да, крёстный Васьки знал немало
Премудростей житья-бытья;
Дивил народ не раз, бывало.
Батыром стал вот раз, шутя,
На Акатуйе межрайонном,
В тяжёлом весе, абсолютном.
Хоть были с виду и мощней
Борцы там, да и тяжелей.
Возвысил тем свою деревню
Микул в глазах округи всей.
Для Васьки – крёстный всех сильней;
Под стать былинному герою!
В труде и мирном он мастак;
Ему работа – праздник как.

А от отца родного в Ваське –
Немного очень. Лишь глаза
Да белокурые кудряшки.
Он духом – в крестного отца.
Совсем недавно зуб вот выбил
Сынку главы села. Обидел
Ведь Ваську тот: взял-обозвал
«Нацмэнчиком» (и как узнал,
Что крёстного «Нацмэном» звали
За дух чувашский все в тюрьме?).
Отец бил Ваську по спине
Ремнём! Но ржал тот; и сияли
Глаза огнями, дерзко так…
Бац! – хлопнул дверью. И – в «отряд».

Да, есть «отряд». Там «командиром» – 
Васёк. А «штаб» –  Миколка, мозг.
Сархи заведует «эфиром»,
«Пресс-центром», – типа рупор-глас.
А вместе – мощная «бригада»
(Ни в коем случае не банда).
Помочь обиженным, судить
Обидчиков – «давить», «казнить» –
Вот цель у «мстителей народных»;
Да в жизни, в яви, не в кино.
Вот взять хотя бы лишь одно
«Делишко» из тому подобных;
Такая сценка! «Голливуд»
От зависти враз сдох бы тут.

То было зимним вечерочком.
В предновогодние деньки
Чего-то ждут душа с сердечком.
Хлопушки-«выстрелы», огни
Бенгальские, петарды деткам,
Подросткам, хлопцам-малолеткам
В «комочках» сельских продают
И оптом, если хочешь. Тут
«Отряду» Васьки нет препонов, –
Вооружились до зубов:
Металлолом всяк-всех сортов
Сдавали («клоны» пионеров);
И накупили на «навар»
Салют-«взрывчатку» (хлам-товар).

И надо же тому случиться:
Приехал Мелкин – райглава –
В деревню их (знать, оторваться
От адски «тяжкого» труда)
К «партайгеноссе»-директриссе,
К своей «заслуженной едросске».
На трёх машинах (вот «эскорт»!)
Начальство прибыло. Народ
(Глазасто поле, лес ушасто)
Всё видит, слышит. А Васёк
Проворный, юркий, как хорёк;
К тому ж, с мозгами: тут же шустро
На «дело» поднял свой «отряд».
А дельце – да почти… «терракт»!

Покрасили мелком за часик
Картоны в ярко-жёлтый цвет
И склеили (вот-те «ужастик»!)
«Жилеты жёлтые»: привет,
Мол, вам, Париж и парижане,
И все свободные земляне;
Мол, мы в России, тут, в снегах,
В курсах событий, при делах, –
Поддержим ваш шум-гам салютом!
«Отряд» – в «жилеты»; в желтизну –
Снеговиков тож «роту»; ну,
Во тьме те смотрятся аж фронтом!
Петарды пушками торчат;
И ждут, – когда нос кажет враг.

Покруче Тома с Гекльберри
(Героев Марка Твена) тут
Свои до боли аж герои
Вершат над злом правдивый суд.
Всё чётко, ясно и реально;
По сути, просто гениально:
Ребятки малые творят
Большо-о-е дело, это факт!
Пример с них брать бы взрослым дядям,
Прогнувшимся под властью ниц
И «быдлом» ставшим уж для лиц,
Толпящихся с казной ввек рядом.
Геройству юных – слава, честь!
Их подвиг гимном бы воспеть.

В Париже – «жёлтые жилеты».
Тут тоже – в жёлтом три бойца;
В «жилетах» – снежные «солдаты»,
Ряд в ряд… У клубного крыльца
Районное нахал-начальство
Прощалось с местным (пьянка, ясно,
Гремела в клубе на «урра!»:
Жуют бюджетный хлеб «не зря»
Завклубом и глава тож, местный;
И директрисса школы – тут;
Исполнили долг верных слуг:
Пьян Мелкин – «трезвенник»  известный).
Вдруг – ба-а-х! «Элите» прямо в лоб –
Петардный залп! Стрельнул… сугроб!

Что?! «Жёлтые жилеты»! Строем
Вот-вот в бой ринутся; огни
Летят на Мелкина! Тот с воем
В «Мерс» пробкой впрыгнул, а за ним
И остальные – по машинам;
И – ходу! Вслед им с рёвом-свистом –
Хлопушек залпы и петард!
…Народ деревни, горд и рад,
Над этим долго ржал, с ног валясь.
Героем стала «тройка» та!
Родителям их – штраф, сполна…
Спасла «бойцов» от клетки данность:
Ещё четырнадцати лет
«Жилетам жёлтым» местным нет.

«Народных мстителей» отважных –
«Жилетов жёлтых» – на учёт:
Нарушили, мол, прав законных
На отдых кой-кому! И вот
Ребятки ходят отмечаться
В райОВД-«ментовку» часто
Пешком, попутками, в зной, в стынь.
Не явишься, – так станешь злым
Аж нарушителем режима!
Сам Мелкин взял их на контроль,–
А то, мол, «жёлтая» та голь
Авторитетом стала прямо…
В колонию упрятать б их!
Да вот народ села – за них.
***

А год какой-то очумелый
«Попался», – грянула беда:
Накрыло лихо весь свет белый –
Коронавирус! Вот те-на, –
Какой-то вирус мизер-пизер
Кошмарит род людской… вточь Гитлер;
Смерть косит люто, – урожай
Богатый нынче ей, ай-ай!
Хоть по домам сидят земляне,
По норкам мыши словно, всё ж
Чума гуляет! Ни за грош
Ложится в землю населенье.
Всех больше гибнут старики,
Весь век пахали кто, – смотри…

Нечестно, гадко это, мерзко!
Кто «джина» выпустил гулять?
Да ясно, чьё «делище» это:
Рук «закулисья», пить как дать!
Им надо, вкрат чтоб меньше стало
Людей на свете; чтобы пало
Добро под лапищами Зла;
Чтоб власть вся только их была,
И нефть, и золото впридачу;
Коронавирус – их ружьё,
Их ноу-хау, ё-моё…
Бездушностью не сбить всё ж Душу!
Страдая, мучась и скорбя,
Мир встанет снова, жизнь любя.

Как двести лет назад сам Гений
Чуму в глуши пережидал,
Творя тома произведений, –
Так здесь вот тоже начеркал
Кой-кто кой-что кой-как от скуки,
Валяясь лодырем на койке,
Себя сам взяв на карантин
(Велел так «лидер»-господин).
Шедевры выдал Пушкин миру
В дни грозные лихой чумы.
А что же выдали все мы,
Как кроме гип-урра «кумиру»?
У «закулисы» нынче – пир:
«Пахан» накрыл «короной» мир!

Дни тянутся устало, серо,
Бесцельно… Что ждёт впереди?
Никто сказать не сможет смело.
Коронавирус на пути
У человечества сегодня,
Уж год с лихвой. Зараза – злыдня:
И по здоровью больно бьёт,
И экономику трясёт, –
Чума по свету разгулялась!
Бедняк беднее стал ещё.
А вот богатым – хорошо:
Им за гроши добро досталось
От разорившихся чумой.
Такой вот «фокус» под луной.

«Сон» серых будней не развеял
Бунт «чёрных» даже в США.
«Цветной» народец в гневе бегал,
По штатам всем, туда-сюда;
С нацгвардией быком бодался, –
За гибель Флойда отрывался,
Громя и грабя всё подряд.
И даже Дом, где рулит Трамп,
Трясти верх дном намеревался!
А скоро – Выборы. Народ
Буянит всё, взяв оборот:
Рабовладельцем дед был, – кайся;
Целуй-ка пятки чёрных ног!
Полиция от жути – в шок.

Случись в России бы такое –
Ну, типа митинг там иль сход
Неразрешённый  – было б море
И слёз, и жертв: в бараний рог
«Преступников» согнули б махом!
Была бы воля даже танкам
Пройтись по рёбрам и хребтам
Забывших страхи россиян.
Не месяц даже, а денёчка
Не сдюжит здесь продлиться «бунт»;
В России трон к «восстаньям» крут;
«Медведь – судья, закон – дубинка!».
Но вновь на ум приходит тут:
Не дай Бог миру русский бунт!

…А тут – не «детские» забавы,
Но взрослые вполне дела.
Йакнат-мудак попался в лапы
Всех СМИ планеты; вот-те на!
ОБСЕ с ООНом даже
От шока рты раскрыли, как же:
В России «путинской», на дне,
В глухой чувашской стороне,
«Мочите журналистов!» взвизгнул
Республики глава-«царёк»
(Хм-м, троном ставленный чушок)
И тем… козлиной перепрыгнул
«Медведя» – босса своего,
«Мочить!» первейшим ляпнул кто.

Тот, ясно, выпалил по делу,
Террор страща террором – факт.
А этот, шнырь-шестёрка шэфу,
Молясь, аж лоб разбил  – дурак!
Ведь были ж сотни жалоб снизу
Наверх, навзрыд уж на чинушу.
В ответ – медальки из Кремля
(Откуда «рулится» Земля)
«Козлу»… И тот всё в огороде
Гулял! Турнули вот: достал
Мудак тот всех – не то болтал,
Не так украл, развёл блат в «стаде»…
Но глядь: «козла» дружки, родня
Вновь прут на сытные места.

Топтаться у «корыта власти» –
Предел, вернее, беспредел
Мечтаний сей чинушной масти;
Быть ввек в «обойме» – вот вся цель
Районных глав, министров, замов –
Йакнатки-чмошки «ценных» кадров.
«Чтоб было всё! И ничего
За это не было бы!» – во-о,
Клич местной правящей «элиты».
А Мелкин – сенчекский глава,
Йакнатки правая рука
В распиле денежек бюджетных –
Смекнул… землячество сманить
На шоу-пир, халявно пить!

Сварганил дельце! Бросил силы
На это уйму, весь ресурс
Райвласти, спонсоров… Артисты
(Им хруст купюр – заместо муз)
Частушки пели, – птички точно;
Своё урвали, как обычно.
А впрочем, и народ простой,
Пришедший на концерт толпой
(Поклон от автора народу
Всегда, и всюду, и за всё!
Хотя порой народ не то,
Не так творит дела, ей-богу),
Доволен зрелищем был столь:
Пила, плясала, ела «голь»!

Дрожал от пьяного шум-гама
ДК до ночи, до луны.
Главе – «активчик-плюс» что надо:
С людьми, мол, Мелкин – свой, на ты!
Банкетный стол на метров двадцать
От водки гнулся… Смог-так сбацать
Землячеству концерт (пьянь-пир)
«Мочителя»-Йакнатки шнырь, –
Урвал на день «любовь» народа,
Надеясь кары избежать
За все грехи! Ужель опять
Тут поговорку вспомнить надо, –
Народ достоин, мол, царя?
Да спорно это столь, друзья!

А вот босс Мелкина – Йакнатка –
«Геройство» сбацал миру вновь:
Посмел заяву на «гаранта»
Черкнуть в Верховный суд, – неправ,
Мол, «царь», что снял так грубо
Его с поста! Мол, всенародно
Он избран был ЧР рулить!
(Причина ж «подвига» – добыть
Экс-губернаторские льготы,
Харч-пенсию там и т.д.).
Да видано ль такое, э-э?!
В ответ  ему – тишь VIP-палаты:
Вдруг ЗОЖ-фанат Йакнатка слёг;
И – в «ящик»… прыг (другим – урок!).

Урок – да «классика», да просто
На загляденье, супер, класс!
В учебниках найдётся место
В грядущем, уверяю вас,
Тому «смертельному» уроку.
Но… всем всё ясно уж. Что проку?
Творятся сто-о-лько дел таких –
С концом смертельным, что про них
И толковать не «интересно».
А кто нос сунет в те дела…
Уймись, поэт! Твоё «бла-бла»
Идёт по лезвию, коль честно.
Как все в стране, – «базар фильтруй».
Итак, Йакнат – прыг… в мир иной.

И – Мелкин вновь переметнулся
Из стана в стан: Йакнатку сдал,
Отрёкся вмиг от шефа-босса!
А тот его так опекал,
Вручая яркие медальки
И всякие значки-блестяшки;
Да Мелкин… Что ж, таков «Мелкаш»,
В душе – предатель и торгаш.
Теперь он шнырь главе другому,
Кого поставила Москва
Рулить Чувашией… пока
(Вновь – праздник «Празднику-Коляну»,
Кто спёр «кусочища» в свой час,
Здесь правя «звёздно»… Чш-ш, атас!).

Хотя тут надо бы куплетик
Иль даже парочку черкнуть
По ходу, вскользь про мелкий фактик,
Чтоб удержать сюжета путь
Чуток у «наших же баранов»,
Что значит, – средь «Мелкашных» клонов
Для хохмы автор покружит.
Ну что ж, за Мелкина сидит
(Да не в тюрьме, а в его кресле)
Его зам первый. «Плевый» звать.
Фамилия ни дать ни взять –
Не в бровь, а в глаз, в «десятку», верьте:
От Правды плёво в ложь уйдет,
Петух коль жареный, хм-м, ткнёт.

А вот экс-босса так «восславил»,
Что сенчекцы раскрыли рты:
«Почётный» звание присвоил
Навечно; имя экс-главы
Центральный стадион аж носит;
Пакетов акций – куча… Ходит
«Мелкаш» в районе гусаком,
Всё клюнуть тщится всех при том,
Кто поперек пути чуть встанет.
А Плевый, шнырь его вовек,
По тропке «боссика» – след в след.
Тож Держимордой стать мечтает,
И олигархом, а потом…
И ржать не стоит о таком.

Поговорим-ка лучше, братцы,
Уйдя подальше от греха,
Про житиё «свет-заграницы»;
Коснёмся к «раю» чуть-слегка.
Но ведь и там жгёт ад кромешный:
На Капитолий-холмик грешный
Прут толпы граждан саранчой!
По виду – форменный разбой
(По сути – пик народовластья):
За Справедливость рвутся в бой
И те, и эти. Факт такой:
«Закон – что дышло» снова, братья…
Как, впрочем, всюду и всегда.
Но дух мой верит всё ж в Творца!

А вот глазам поверить трудно
Тому, в России что слепил
«Закон – что дышло» жёстко, жутко:
Навального опять закрыл
В кутузку, бросил за решётку,
Заткнул «врагу» режима глотку.
Дана команда сверху: «Взять!
На мненье мира – наплевать»
(И мир погряз весь в беспределе).
«Нахального» трясут опять, –
Предатель, мол, с башки до пят!
Да вот народ российский в теме,
В курсах – кто, что. Гвардейцев – тьма!
Безмолвствует… кипя, страна.

Но пара не сдержать в сосуде,
Коль рвётся «кипишь» аж за край.
Слушок гуляет вскачь в народе, –
Мол, стал богаче Крёза «царь»;
Мол, стал «пожизненным» (негласно);
Мол, мыслить вольно уж опасно,
Не то что митингом шуметь…
Да молодёжь всё ж, очуметь, –
Бесстрашно встала за Свободу
(Не за Навального, – нет, не)
Пред гвардией – лицом к броне!
Пример дал старшему народу
Народец младший: «Будь как я!
На свете жить рабом нельзя!».

Строк этих автор – не мятежник,
Не «внутренний (бр-р!) террорист»;
Не гонит на ОМОН мальчишек;
Не путинист, не навальнист…
Он – гражданин своей Отчизны;
Он – патриот покруче трижды,
Быть может, чем сам «вождь-гарант»!
Но у него вопрос есть: как
И кто ответит за «сверхзамок»?
Генпрокурора и СК
Ждут сверхпикантные «Дела»…
На это – тысячи заявок
От граждан Родины! Да вот
В суд тащат лишь «бунтарь»-народ.

Штормит порою и в Европе,
Во Франции-«раю», точней,
Вновь «Братству, Равенству, Свободе» –
Свободы миг! «Буза», эй-эй,
Накрыла  «модницу» огнями:
Париж – в «салютах», вверх ногами
Страну всю ставит молодёжь;
Тут нынче каждый – сам Гаврош!
К «бузе» же повод – «прост», как грошик:
Подростка стражник «замочил»!
…Но – стихнет шум, вновь станет мил
Парижа лик – «свободы ларчик»:
Рвут стражи-«псы» народ всегда,
За «хавчик», всюду, на «урра!».

«Так было, есть, так будет вечно!» –
Жить учат юных старики,
На шкуре собственной «прилично»
Не раз отведав тумаки
От власти, сами что избрали,
Не раз которую спасали…
Такой «перфоманс» всюду, сплошь
У всех народов. Мир «хорош»!
Ведомое «баблом» и златом
Прёт человечество… вперёд.
Куда? Зачем? Не ясно вот.
На марше власть и «псы» их – рядом!
Таков под небом ход у дел
Людских. Да… нелюдской удел.

Свой ход и поступь своя тоже
У Бытия. Об этом речь
Начать коль, – ум за ум, похожи,
Зайдет, читатель. Очуметь –
Чего тут только не бывает;
Хотя б вокруг, вот здесь. Не знает
Поэт о том как стих сложить.
Про Бытие аж сам, етить,
Здесь тужится «шедевр» сбацать;
Такая это борзота!
Но, глянь-ка, за строкой строка
Чернят уж белый лист! Отважность
Иль наглость это, – не догнать.
Пророк? Жрец… мутный? Не понять.

Товарищ мой, нам пала доля
Пройти по жизни на земле,
Узнав – что воля, что неволя;
Глаза в глаза взглянув войне;
Или хотя бы на экране
Увидев смерть, – там гибнут парни
В сей миг, сегодня, рядом, вот,
За мир под небом, за народ…
Земеля, брат, так трудно это –
Сбить пламя яростной войны!
Дни наши слёз и бед полны
Уже и дома, а не где-то.
Предательство, геройство, кровь…
Нам доля пала – муть годов!

Такая муть! Словами это
Нельзя, ей-богу, передать.
Не хватит мощи у поэта
Стихами путно рассказать
О том, что здесь сейчас творится!
Да редко кто ведь и решится
Подать о Правде голосок.
Товарищ, вот такой денёк
Увидеть выпало нам нынче.
Война, на пару с ней – «бабло»;
Творится «бизнес», ё-моё!
О, мути не сыскать погуще,
Чем это, что предо носом, здесь:
«На Кремль – марш!» – тряхнула весть…

Россия, слышала, как грянул
Средь ясного денька гром… вдруг?
Родная, видела, как глянул
В глаза твои вновь «русский бунт –
Бессмысленный и беспощадный»,
Столь долго зревший… столь внезапный?!
Не раз в сто лет, а раза три
Тряхнуло уж нутро Руси!
Гром нынешний – и жутко странный,
И странно жуткий, нет и слов.
От дум-пожарищ стынет кровь.
Застыл пеньком немым "виновный".
«Народ безмолвствует»… опять.
«Умом Россию не понять».

«В Россию можно только верить!» –
Не в бровь, а в глаз попал Поэт.
О, мне бы тож шедевр «склеить»
Из слов! Да, видно, мощи нет…
Но и в других её не вижу.
Не оттого ли давит душу
В миг каждый мутная тоска?
Черта как будто уж близка,
Что делит белый свет от мрака…
Да что ты мелешь ерунду,
Язык мой – враг мой? На «табу»
Дерзаешь вякнуть, забияка!
Не к месту-часу «подвиг» твой.
Уж лучше «одобрямсы» вой.

Чем забивать башку седую
Проблемами глобальных дел,
Не лучше ли забиться в «стаю»
И стать как все там – тих и сер?
Конечно, так! «Вороной белой»
Уж быть не модно в жизни этой;
«Безумство храбрых» где – ничто;
Где злато – царь и бог всего…
Такую вот картину, братцы,
Душа моя тут видит… Что ж,
Нам доля выпала, брат – сплошь
Делища мутные! Вопросы
Из душ прут, молча. Где Ответ?
Да прямо рядом – лес ракет…

А солнца шар, ком лунный, звёзды
Глядят с заоблачных высот
На лик Земли, – как дни и годы
Друг друга бьёт людской наш род;
Вся в ранах хрупкая планета…
Смотреть столь больно на всё это!
Видать, у Неба сил уж нет
Глядеть, как сходит белый свет
С ума от «дел» людского рода.
Вот-вот обрушится на мир
Гнев божий! А пока кумир,
И бог, и царь всё всем – звон злата;
Он «правит бал» веками тут!
«Вожди» в пасть Зверя нас ведут…

«О, времена, о, нравы нынче!» –
Дивиться надо бы взахлёб.
Но… как всегда всё. Жизнь не «круче»:
Элита – блеск, во тьме – народ.
Ну, это коль сказать цензурно,
В пределах «нормы», так-с, дежурно
(«Вольней» иначе в наши дни
Поэту не черкнуть стихи).
Шаг влево, вправо к Правде – к ногтю
УК тебя прижмёт, да так,
Что в очи глянет сущий ад,
Что день покажется тьмой-ночью…
О, времена, о, нравы! Всё ж
Поэт на Данко… чуть похож.

Вот это «чуть»-то – Суть всей Сути
Всех душ людских на всей земле
(Хотя о том не чуят люди,
Хм-м, в серой массе, в большинстве).
Быть Данко, чуть, хоть на мгновенье, –
Да это же прикосновенье
К Святым, к Высоким Небесам,
К Божественным сверхчудесам!
Да мало так среди живущих
Тех, с сердцем Данко, с этим «чуть»…
Не оттого ль людской весь путь
Ввек полон войн смертельных, злющих?
Война страшнее востократ,
Когда идёт на брата брат…

«Москаль» с «Хохлом» – враги друг другу.
Врагов смертельней не ищи
(«История» ль бредёт по кругу,
По «свыше» данному пути?).
По прихоти царьков спесивых,
С подач «жрецов» их сладко-лживых,
По воле банков «золотых»,
По рвенью «ястребов крутых»… –
Вцепились намертво два брата
Друг другу в глотки, бьют и рвут!
В огонь льёт масло мир вокруг.
Кто с кушем? Кто богат. Факт это!
Войну начавший, как теперь
Её закончишь?! Босс ей – Зверь!

Загнал в тупик, в капкан ужасный
Вояк – и тех, и этих – так,
Что ближе крах с секундой каждой;
Что рядом край, где вечный мрак.
Детишки гибнут, старцы, бабы,
В рассвете сил и лет солдаты…
Живым как воздух нужен мир.
Но доллар – времени кумир –
Войной всё рулит архижутко!
Конца и края не видать
Людского горя! Смерти рать
Парадом прёт на жизнь круто.
«Укроп» и «Ватник»… Горы бед –
На них. Ликует белый свет!

«Элите» – воля для «делища»,
Верней, для супердележа;
Распотрошили аж до днища
«Историю» людскую! Вся
Она теперь не та, что прежде.
Так мутно стало на планете:
Добро сменилось будто Злом;
И правит Зверь, кажись, во всём!
Пример – хоть сей, да прям у носа:
Один народ, но… два врага, –
«Москаль» с «Хохлом» прут на рога
Друг другу! С кушем – «закулиса»;
Планеты «босс» – олигархат –
Россию делит, сыт и рад!

Да и другие части света –
В тисках «правителей» Земли.
И небу, знать, картина эта
Противна: Господа сыны
И дочери… гнобят планету
Прекрасную! Обидно небу, –
И «слёзы» свыше Землю жгут:
Природы сбой то там, то тут…
«Наглеют» роботы-машины;
Для них – слуга лишь человек.
Чернеет, меркнет белый свет
Уж на глазах. А «лики»-мины
«Вождей» с экранов в мир поют:
«Законы чти, рабочий люд!».

И так легко тут заблудиться
Средь масок-рыл, в болоте лжи
Простым трудягам. Где граница
Между Добром и Злом? Скажи,
Ну, кто-нибудь хоть из «мудрейших»,
Из ныне здравствующих «вещих»:
Где правда – Истины дитя?
Куда несётся в свист Земля,
Что вся напичкана оружьем
Смертельным, адским?! Тишь в ответ.
На белом свете человек –
Во тьме догадок лишь, вообщем.
А как на свете том? В свой час
Узнаем, видно, коль Бог даст.

…Пал с неба гулко в тишь тверскую
Летящий мирно самолёт.
«Вновь дьявол шутку сбацал злую!» –
Шепнул себе, без слов, народ
Душой израненной, усталой
От мутных дел с «печатью» явной,
Частенько что творит «братва»,
Законом давящая… Мд-а.
Играй, гармонь! Пляши, «голь-быдло»;
Над Родиной – такие дни:
Средь бела дня – муть-жуть, ни зги!
Но… всё пройдёт. И даже это.
Вей, ветер, вой: «Всё прах и пыль!».
Что ж, пал «герой». Взойдёт ковыль.

...Спилили дерево вот где-то,
В туманной Англии, на днях.
Что за событие-то это?
Весь мир как будто на ушах…
А Дерево то – Робин Гуда!
Свободы дух простого люда,
Достоинства и Правды флаг,
Свет солнца, что пронзает мрак –
Вот чем то Дерево являлось
Трудящимся на всей земле!
Кипит гнев праведный «на дне» –
Средь бедных; в душах нищих – ярость!
Нет Дерева… Есть Робин Гуд –
О, тьмы их! Часа мщенья ждут.

…Вот вновь евреи и арабы
Друг друга в клочья рвут! Таков
Ход дел под небом; стычки, раны –
На протяжении веков.
«Вдруг» снова вспыхнула, взметнулась
Война «священная»! Сверхярость –
По обе стороны черты;
Вновь миру хрупкому – кранты!
Как примирить соседей давних?
Знать, только сам Всевышний-Бог
Покой в сердца вдохнуть бы смог
В местах Ему родимых самых.
Но… мира нет веками тут:
Как кот и пёс грызётся люд.

Ракеты, бомбища, снаряды
Рвут в клочья Землю… И сердца!
Глядят на эту жуть народы
И видят ясно тень конца
Пути земного в миге каждом:
Там Зверь прёт с «ликом» сверхужасным!
Но сил нет что-то изменить
В «делах», что смеет тут творить
Олигархат с карманной властью;
Смерть деток, женщин, стариков –
Прибавка к суммам их счетов:
Делища – с дьявольской печатью!
Устал, видать, и сам Господь
Взирать на сей беспутный путь.

О днях сегодняшних, читатель,
Не сможет больше ничего
Хорошего сказать писатель;
Плохого тоже. Все про всё,
Конечно же, прекрасно знают,
Хоть книжек вовсе не читают.
Теперь всезнайка-интернет
«Смотрящим» держит белый свет;
А роботы на низком старте
Команды ждут «фас – на людей!»…
Планете хрупкой столь моей
Остаться на своей орбите,
Всевышний, сил дай и ума!
Не тронь Жизнь, вечная зима!

…Вот дождь пошёл. Лакают влагу
Детишки жадно, старики,
Народ весь, что закрыт в «ад» – Газу!
Нет света, хлеба не найти,
И некуда от ливня скрыться…
Но самый ужас – бомбы рвутся
По сто, по тысяч штук в ночь-день,
Дома, больницы, школы в тень,
И в пыль, и в прах вмиг превращая!
Стал город… кладбищем детей.
Что может быть того страшней
Живущим? Что?! Иль жизнь людская
Кому-то – вовсе за ничто?
А «закулисе» – хорошо-о-о!

И… на глазах у мира – бойня!
И некому остановить.
Туфтою полон «храм» ООНа;
Там с Правдой прервана связь-нить.
Глядь, стихли даже и поэты
Под страхом пасть… в «антисемиты».
А то, что обе стороны
В Беде виновны, – хоть бы хны
Царям, вождям – «смотрящим» мира;
Глаза и души злата блеск
Затмил им, в грязь затоптан крест
С Распятым… «Зверь» же пляшет – в силе!
Ему невинных боль и смерть –
Лафа! Как эту жуть терпеть?
***

Пятидесятый год под небом.
Век «наизнанку». На земле
Зима – как лето, лето – в зимнем
Обличии. Мир не в себе:
Потопы, засухи, пожары;
Прут аномалии-кошмары,
Бросая в дрожь существ живых.
Землицу-матушку в поддых
Бьёт человеческая алчность,
Бездушность, жадность, злость…Везде
На синем шарике-Земле –
Людского рода безысходность!
«Горячим точкам» – воля, ширь;
«Сошёл с катушек» этот мир.

Народам места не хватает
Как будто. Чистой же воды,
Действительно, весь свет уж знает, –
Не достаёт! От сей беды
И не сбежать, и не укрыться.
Друг другу в глотки уж вцепиться
Готовы страны в миг любой.
К последней, грозной, мировой
Войне вплотную встал мир нынче
С дубиной ядерной, дурной!
А пасть «элиты» мировой
Россию хапнуть жаждет в буче:
Цель «закулисы» ввек – занять
Сибирь (чувашей-чудей «мать»)...

Глаза закрыв на мир глобальный,
Друзья, махнём-ка мы в Тайбу –
В «медвежий угол» тёмный, дальний,
В глухую, скрытую «дыру».
Но нет, – и здесь картина та же;
Армагеддона дух, похоже,
Витает в воздухе и тут.
Хотя в деревне дни идут,
Как и всегда, – все серым цветом
Покрыты летом и зимой,
И в осень, даже и весной.
Но тащится за белым светом
Куда-то тоже быт Тайбы
(То ль в «ад», то ль в «райские сады»).

В какой денёк, в какую ночку
На дне оврага человек
Поставил «дом» – шалаш-халупу?
Ответа точного и нет.
Есть факт лишь: жители деревни
(Штук пять иль шесть) не врут коль если, –
Видали «домик» тот на дне;
И там реальный дед вполне
Являлся им! Да убежали
Те очевидцы от него –
От деда-«Лешего» того.
И как один все утверждали:
Похож на «Йетти» уж совсем
На дне живущий видом всем.

К Мон-Киреметю же тайбинцы
И так боялись подходить.
И звери дикие, и птицы
Страшились как б тут петь иль выть:
Всем ясно – «гиблое» сверхместо!
Народу здешнему известно:
Был жертвенник тут; жертвы кровь
Дарили небу для Богов…
Теперь же пуще стало жутко
Сюда ходить. А «Леший-Тень»
Нахальным сделался совсем:
Явился в лавку в одно утро,
Купить чтоб хлебушко и соль
(Пугнув народ тем делом столь!).

Походка бодрая. Осанка
Как у военного – пряма;
«Кирпич» квадратный подбородка
Под бородищем не видна,
Но челюсть бывшего боксёра
Не скрыть всё ж от вниманья-взора
Пытливого. А вот в глаза
Безбоязно смотреть нельзя:
Ведь взгляд у «Лешего»  – что шило!
Насквозь пронзает, до мозгов…
Откуда родом? Кто таков?
И как сюда его прибило?
Дед глух и нем. Да и никто
Не спрашивал его про то.

И власти тож рукой махнули
На «Йетти-Лешего», бомжа:
Да мало ль нынче по России
Бездомных бродит? До черта!
Не до того теперь к тому же;
Проблем – и крыш повыше даже:
Ведь пахнет в воздухе Войной
Глобальной, грозной, мировой!
Да пусть придумывают бабки
В Тайбе страшилки про ту «Тень».
Ментам нет грева с «Йетти». В день
Студёный сам протянет ноги.
Видать, уж слишком много лет
Дед топчет этот белый свет.

Слушок гуляет, – в полночь будто
Его видали пару раз
У брошенной избы… поэта.
Хозяин сам давно исчез,
Ушёл; знать, сгинул, в лету канул.
Прошло полвека, – он не глянул 
На дом родимый. Что уж тут;
Конечно же, пришёл «капут»
Писателю – «звезде» деревни.
А говорят, что был силён, –
Был в рукопашном чемпион;
И стих черкал, почти что… гений.
Его, мол, книги «кучей» всей
Изъяли власти. Жаль, эй-эй!

Да не пора ли, автор, «терем»
На дне оврага описать?
А то ползёт рассказ твой змеем;
Настал для точки миг, видать.
Друзья мои, чуть погодите,
Уж больно строго не судите
Рассказчика: не гений он,
Но вздумал пушкинским стихом
Роман аж выдать миру… «Смертник»!
Тут лишь «была иль не была»
Ему осталось крякнуть. Да-а,
Такой вот серый «анекдотик»
Наплёл я, видно – автор строк
Топорных сих. Прости, народ.

А «дом» вот «Лешего» и вовсе
Не так уж плох. Наоборот, –
Есть дверце, печка, есть оконце,
Стол, стул, кровать, пол, потолок…
Понятно, сделан из подручных
Материалов «терем»; точных
И слов-то тут не подобрать,
Чтоб «дом» на дне чуть описать.
Вокруг овражного жилища –
Седые глыбы-валуны,
Как будто таинства полны;
Глядят, как Вечности глазища…
В углу, куда доходит свет –
Цветочки, солнца вточь привет…

У «терема», на тверди камня,
В рост полный статуя стоит.
Монах-воитель Шаолиня?
Иль Лао-цзы аж сам глядит
На мир из мглы, со дна оврага?
Хотя из глины лишь вещь эта
Овражным старцем слеплена,
Но словно тайных сил полна;
И кажется живою будто.
Неужто «Тень», отшельник-дед,
Аж Шаолиня «держит» след?
(А Лао-цзы – Лайох-сьын. Это
В чувашском – лучший человек.
Чуваш прошёл, видать, весь свет!).

Сухих дровишек аккуратный
Рядок стал «терему» стеной.
Видать, хозяин «дома» – ладный;
С природой ладит и с собой.
Висят, как бусы, на шесточке
Рыбёшки, раки и грибочки;
А там, вон, ягодки, трава,
Какие-то цветки, листва
На ветре сушатся – «аптека».
Журчит поодаль родничок –
Со дна землицы голосок.
Ведёт вверх скрытая тропинка,
Кругами; сверху не видна…
Такая тут вот «тень-страна».

«На дне оврага нынче – осень.
Сказать словечками не смочь:
Травинки – золото, высь – просинь;
Сокровища из сказки вточь!
Камыш сухой – «тайга» оврага –
Прекраснее любого сада
И клумб дворцов элитных всех
Царей там всяких, королев…
Вот-вот, тем паче – бабье лето!
Живым – волшебная пора;
Раздумья, будто детвора
С разбега, с лёта – в Чудо это!
В объятья золото и синь,
Ласкаясь, льнутся без причин».

Тут автор не черкнуть не в силах
Куплеты на тетрадный лист
По зову чувств! И кровь уж в жилах
Взыграла в нём; и мысли в свист
Пошли плясать в башке… А как же –
Ведь человек он тоже всё же;
Кажись, к тому же – и поэт;
Ему ль не чуять, как на свет
Нагрянет скоро бабье лето?!
Его как «чёрная дыра»
Затянет эта вот пора;
Да миг сей краток – блеск-комета…
В душе рождаются стихи!
И не вместить всех в ширь строки.

Ведь скоро осень золотая
Предстанет снова предо мной.
И голова моя седая,
И дух усталый весь такой
Ждут целый год уж бабье лето!
Мне как свиданье с милой это…
Люблю шуршащую листву;
Вдыхаю чудную тоску
По детству, юности, по дому…
Вот-вот как б сбудется мечта
(Какая – сам не знаю я);
Вот-вот как б дух дойдёт к Родному;
Вновь лик осенний, золотой
Накроет жизнь мою собой…

И боль, что в душеньке застряла
Осколком сломанной судьбы,
Вонзившаяся, будто жало,
В нутро, и в мысли, даже в сны, –
Исчезнет в осень золотую…
Я молодею, я ликую!
Мне лес, овраги и поля –
Братушки, самые друзья;
Дышу свободно, полной грудью.
Глубь неба сердцу шлёт привет:
«Твори для Вечности, поэт;
Но в каждый миг целуйся с жизнью!».
Синь неба, облак белый цвет,
Лист жёлтый – вида лучше нет!

Не вида, а точнее – лика.
И где, и как, и почему
Влюбился в это Чудо мига?
Пытай хоть, сам вот не пойму.
Но рад до клеток всех, до нервов,
Без края, без границ, пределов
Судьбе, что доля пала мне
Узнать: есть Счастье на земле –
О, эта осень золотая!
Ах, знаю хоть – за ней дожди,
И грязь, и стынь, и тьма ни зги,
И станет выть зима седая,
И будет ждать душа опять
Вновь мига Счастья… вдрожь, встон, вплачь…

Так, может, мыслит тот тож – «дома»
Хозяин? Сам явился вдруг, –
Из под земли, иль прямо с неба?
Его же не было, ба-а, тут!
Котяра рядом с ним мурлычет,
Мордашкой в ноги «Йетти» тычет;
Два друга эти, две души,
Друг другу очень, знать, нужны.
Уселся дед на камень белый,
Покрытый мхом. Глаза закрыл.
Иль «медитирует»? Застыл.
А вот лицом стал светлый-светлый.
Знать, «Йетти» в думы погружен.
Похож на Будду чем-то он.

И на Пророка Магомеда,
И на Христа весьма похож.
Иль чудится лишь сходство это?
Но как бы в Суть миров дед вхож.
Сидит, вон, в думы погружённый.
Пред ним – валун, седой, огромный.
И рунами – слова на нём:
«Чуваш – был, есть; ввек будет он!».
Кто, чем черкал? В века какие?
То помнят только Времена.
«Дыра медвежья» Тайн полна.
Живущий их понять в силе.
Под «домом» донным – Дом-Страна!
Портал! О, Бог… Вот это да!

Как можно сдюжить человеку
Под прессом эдаким, – когда
Нет ни души, кому бы руку
Подать, пожать… А пустота
Жмёт душу, сердце, думы лапой;
И тишина не тихой сапой,
А звоном ста колоколов
В виски бьёт, в уши, до мозгов!
Видать, подумал так читатель,
Глазами бегло прошмыгнув
По строчкам этим; и зевнув,
Знать, хмыкнул: «Подь-ка ты, писатель,
К чертям собачьим: вдруг во сне
Приснится «Леший-Йетти» мне?!».
***

Как шар земной накроет лапой
Армагеддон – ужасный Зверь;
Как грянет гром Войной сверхстрашной, –
В тот миг в Портал откроет дверь
Отшельник-дед – «Тень», «Леший», «Йетти»
(Всего лишь бомж на этом свете).
На «свет» другой, в другую жизнь,
В другую солнечную синь
Войдёт он с радостью душевной;
Своих тайбинцев-земляков
Возьмет с собой. И снова, вновь
Начнёт жизнь новую извечный,
Реликтовый чувашский род:
Заложен в нём бессмертья код!

…Деревня. Полночь. Спят сельчане.
И дрыхнут псы без задних ног.
Лишь тень какая-то, вон, в доме
Поэта ходит-бродит. Вот
Застыл. Присел. И в омут-думы
Ушёл, до дна… А ломтик лунный
Льёт, слёзы словно, серебро
На крышу дома, на окно,
На «Тень», что тонет столь в раздумьях.
Кто этот дед, как снег седой?
Что в этот дом сей гость ночной
Всё ходит? Автор на страницах
Не даст ответов. Думай сам,
Читатель, – «дело» дай мозгам.

Быть может, смысл, суть романа,
«Изюминка», загадка вся
(Одним словцом сказать коль – тайна)
Сокрылась в эти вот места –
В последние куплеты-строфы,
Вернее, в строки-сверхвопросы:
«Кто этот дед, как снег седой?
Что в этот дом сей гость ночной
Всё ходит?». Аж мурашки роем
Вот-вот пройдутся по спине!
Что ж, тайн достаточно вполне
Нагородил воображеньем
Ты, автор сказа, «рифмоплёт»,
Творец пустяшных данных строк.

Вогнал сюжет в такие дебри
Загадок, тайн, вопросов – мрак!
Где выход? Окна где? Где двери?
На след людской тут выйти как
Ведёт который к свету, к дому,
К углу желанному, родному?!
А тут – овраг бездонный, «Тень»,
На камнях – руны… Тут – мигрень,
Зайдёт ум за ум тут, ей-богу!
Читатель, жалко мне тебя:
Глазами весь роман пройдя,
Ты не нашёл, мой друг, «концовку»
(Да как копейка прост секрет:
Конца, Начала – вовсе нет).

Тебе на этом самом месте
Поставить надо б наконец,
Рассказчик, точку. Все вот эти
Куплетики (твой тяжкий крест)
Чтоб сбросить с плеч. Чтоб отдышаться.
А отдохнув, – за ум чтоб взяться.
И быть, как все. Вот – точка. Всё!
…Родник. Пьёт воду автор. Что?
В водице-зеркальце – «Тень-Йетти»;
Тот, «Леший»?! И глаза  в глаза
Глядит… О, жуть! О, чудеса!
И как понять-то «факты» эти?
Лицом к лицу, ну и дела –
«Тень»?! Иль… поэт – «звезда» села?
***
ЭПИЛОГ

Без края, дна, конца, начала –
Вселенная! И чья рука
На Вечность-«холст» нарисовала
Тебя? Наверное, Душа
Того Художника большая;
Большущая, видать, такая!
Тот Мастер создал небеса;
На ней – всё: звёздочки-глаза,
Луна, шар-солнышко… Что надо,
Он всё шедевром сотворил;
Планете Чудо подарил –
Земную жизнь. И то – прекрасно:
Дышать, любить, творить – о, жить!
Не это ль «божьей тварью» быть?

Но это, видимо, забыто
Людьми сегодня на Земле:
Цари, их «псы», банкиры, «быдло»… –
Все корчатся теперь в огне
Войны сверхядерной, ужасной!
Князь Мрака душит лапой страшной
Людей мир хрупкий – Дом земной;
И воздух даже весь больной!
…Светло, спокойно и свободно,
И нет ни войн, ни драк, ни ссор,
Здесь, в Шамбхале. Здесь птичек хор
И смех людей ласкают добро
И слух, и дух. И вечный мир,
Куда ни глянь – и в даль, и в ширь.

Поют, танцуют и смеются
Чуваши – жители страны,
Где нет ни зла, ни тьмы. Живётся
Народу счастливо. Полны
Глаза людей любви и света
В стране, что Шамбхала зовётся
(Что на чувашском – Чон хула;
Град Истинный, Великий. Да!).
В саду сидит юнец, вон, с книгой, –
«Нацмэн» в руках его. Ну что ж,
Рассказ-то, видимо, хорош, –
Читают коль и здесь с охотой.
В конце же книги – эпилог:
«Был, будет ввек Чуваш-Народ!».

И видит юноши взор ясный –
Его безгрешная душа:
Народ растёт, – Судьбой спасённый!
И от того планета вся
Вернётся к жизни, возродится
Чудесная, как Феникс-птица!
Другие нации, роды
Взойдут вслед тоже, как цветы,
Под небом Шамбхалы предвечной!
И человечество пойдёт
Путём божественным вперёд
С душою доброй, чистой, сильной
Туда, где Истина, где Свет…
Звучит так гордо – Человек!


                ___________