Книга стихотворений Inter prozo poezia

ЛЕТО

Лето.
Тепла не было и нет...
Снятся ушедшие близкие.
В памяти уже их совсем немало.
Говорят, улыбаются... Как
при своей жизни...

Когда проснусь...
Опять один.
Точно, без них где-то вдали остался...
Только их лица по-прежнему
во мне сияют...

Вокруг - день.
Крепкие мухи.
Чёрные. Большие. Капризные...
Жужжат, пикируют, точно...
дроны...

Побреюсь,
надену тёмные очки,
кепочку, как у Мао Цзэ Дуна...
Стану точным воплощением
Мао.

Неспешно выйду.
На улице льёт крупный дождь...
Широкие струи воды торопятся,
собираются в лужи, шумят по
асфальту...

Зонты.
Куртки. Капюшоны...
Но я уже давно не сахарный...
Так дойду.

Сигаретки:
крепкие, крупные...
Курю... Возвращаюсь в квартиру...
Снимаю очки, кепочку.
Нет! Совсем даже не Мао!..
Пора задуматься
о дальней прогулке...

Светлые сады
Адама и Евы!
Где вы теперь? мирно стоите...
Далеко ли я от вас уже ушёл,
Эдемовы
чистые кущи?...


ТЕКСТ

Смотришь,
а он уже тут как тут...
Топорщится,
появляется ниоткуда.
Точно идёт к свету
Иван Ильич
сквозь чёрный квадрат
Малевича.


УТРО

Совсем ещё утро...
Крыши гаражей: мокрые, броские.
Бледная Луна: острая, тонкая...
Сверкнул свет. Глянул издали,
точно блеснула оптика снайпера.
Но нет. Не то... Это богиня Эос.
Вижу её крылья.


ПРЕЖНЯЯ ДЕВОЧКА

Эта прежняя девочка-девочка стала похожа
на свою дальнюю-дальнюю бабушку-бабушку.
Ходит-смотрит: Кто на неё опять клюнет.
(Поскольку на вид она снова точно свежая рыба).
Но я знаю-знаю все её проруби.
Все места, где ё
прежде
ловили.


ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Последнее время только совсем изредка.
Точно в случайном сне.
Из прошлой жизни высветится что-то под внутренним взглядом.
Словно промелькнёт острая быстрая ласточка ушедшего времени,
показывая прожитую жизнь, как уже навсегда сделанную работу.
В которой (теперь) можно осмотреться.
Потрогать её... Взвесить.
   
Поступки. Каждое время, каждую деталь жизни,
каждое своё всё.
И в местах падений, и на её вершинах... Но вдруг пронесётся там.
Над этим общим. По всему пространству, обозреваемому тобой,
как по небесному своду, пронизывая землю, невидимо проносится
крупным гулким боем колокольный звон.
Детское воспоминание...
   
Оно приходит ко мне из той холодной земли
моего казенного детства,
где кому-то (до сих пор) во весь голос кричит хромая бабка Антрацит.
И этот долгий крик выплёскивает внутрь меня иные воспоминания.
Они проходят во мне, как обвалы каменьями... Глыбинами прошлого,
тонкой, почти воздушной, еле различимой там
поднятой пылью времени.
   
В этих тугих обвалах клубящихся воспоминаний,
в этой пыли жизни.
До самого дальнего, до самого совсем забытого. Тайного. Вижу себя.
До самых детских саночек, перочинных ножичков, плетёных корзин...
До всего себя, того, который жёг сено своей жизни. До самого тонкого.
Как бы случайного. Играя со спичками,
проживаемого времени.


СЕНО СЛОВ

Сено —
сушёная трава.
Траву — косят, ворочают, сгребают.
В покосные месяцы лета собирают в стожки, копны, стога; укрывают,
носят, грузят, перевозят; укладывают на сеновал, под навес, к дому…
Стою и смотрю на работу косарей, а думаю о том, что поэзия —
всё же штучный продукт эпохи:
её не может быть особенно много.
Вопрос в том, как уложить — сено слов, паузы звуков, тело смыслов.
Поэзия — не стихи и стихами никогда не была: она — что-то иное.
Она всегда только притворяется и приукрашивает себя стихами.
Господь как-то — из чата — спросил меня, когда я начну снова писать
— свободно, как писал когда-то
свое стихотворение «Удачный день».
Что было ему ответить в то время — мне, потерявшему силу жизни?
Я мысленно сказал: «Пока нет сил сейчас на это у меня, Господи».
Закончил писать и подумал, а какая же связь между всем этим?
«Днём», поэзией, сенокосом?
Видимо, всё дело в том,
что самая важная поэзия приходит в мир
в свои, только ей известные, особо сенокосные годы,
которые выпадают не каждую эпоху. И что такое поэзия? Не иначе как
— собранная и высушенная трава мыслей и чувств,
сдобренная голосом поэта.


ИЛЬЯ

                Александру Ерёменко

Загремел в небе гром,
люди — тихо закрестились:
— Илья по небу едет.
На колеснице, громыхает.

Потемнело,
сверкнули ярко молнии,
пошёл дождь:
прохладные капли дождя
упали на пыльную землю,
застучали по крышам домов,
светло заплескались
в лугах, огородах, всюду;
запустили круги по воде;
разогнали кур, гусей,
цыплят, поросёнка,
всех.

Дробно заблеяли овцы,
замычали долго коровы
загоготали, вытягивая шеи, гуси.

Под сруб дома
побежали, попискивая, цыплята,
петух, куры, утки;

поросёнок, хрюкнув,
лихо помчался вдогонку всем…

Заполнились дождём
шероховатости почвы, ямки,
мышиные ходы,
кротовые холмики,
норки, щели.

Дождь мерно заполнял
всё пространство округи.
шуршал по листьям деревьев,
по цветам, клумбам.

Вишни, омытые дождём,
становились ярче, тяжелее,
наполнялись соком. Сливы,
наклоняя ветви, зеленели.

Расправляли листы яблони,
впитывая влагу дождя.
Дождь увлажнял дороги,
ровнял рытвины, выбоины.

Под навесы, к домам,
побежали люди, счастливые…
как свежие огурцы.

Пролитая на них влага радовала.
Гомонили, пригибались,
пытаясь уклониться от дождя,
но капли падали, растекались,
смывая старую пыль, несвежесть,
давали время передохнуть,
опомниться.

Земля — вставала,
распрямлялась, оживала, росла, —
наполнялась свежими силами,
светом,
яростью жизни.


ЗИМНЯЯ ДОРОГА

Дорога почти прямая,
просторная, долгая.
О чём только не передумаешь, пока идёшь.
Вокруг — леса, селения. Выйдешь чуть свет —
и только к ночи обратно, назад успеваешь.
Поскрипывает и хрустит под ногами снег.
Обжигает морозом лицо метельный ветер.
Лезет за пазуху, под шапку, льнёт к ногам,
холодит и пробирает
сквозь одежду мороз.

Разойдёшься, раздумаешься —
не остановить,
пока совсем не смёрзнешь к синему вечеру.
Но сейчас верный день.Не раннее солнце,
ещё красноватое, с жёлтым отблеском зари,
а солнце — полного, высокого зимнего дня.
Свет с просинью, по теневой части дороги
верно уходящий тенями кустов и деревьев
по снегу и складкам земли,
листьям травы.

Если посмотреть
на другую сторону дороги,
то там ослепляющий, бьющий в глаза снег,
искрящий острым, колючим, свежим светом.
Переходишь с одной половины на другую.
Идёшь, не спеша, рассуждаешь, смотришь.
День долгий; дорога в оба конца длинная,
просторная, верная.
Почти прямая дорога.


ДЕТСТВО

Давно уже далеко
от родных мест живёшь.
Возможно даже, в большом светлом городе.
А тихим вечером прикроешь немного глаза,
и всё детство снова встанет с тобою рядом,
да так, что даже собой за горизонт уходит;
да и там, какое оно есть, всюду тоже видно
до каждой окраины,
до мелкой ряби в пруду.

Детство от края до края,
всюду, во времени,
точно рядом с тобой и в тебе разместилось.
Смотришь в него, куда захочешь, всё близко:
видишь его до каждого мелкого и простого,
до каждого тонкого кустика, земляники в лесу,
каждой свежей земли, глины лесной дороги,
времён года и праздников,
царапин и ссадин.


ИЗБЫ

Из самых глубин
моего дальнего детства,
самых светлых мест моей детской памяти
вдруг встают забытые деревенские избы;
высвечиваются тёртыми жизнью боками,
плоскими и покатыми серыми крышами.
Памятью плывешь между ними, как рыба
в прозрачной и светящейся солнцем воде.
А за избами сразу открывается вся земля
во всей своей бесконечной безмерности,
разделённая домами,
словами, деревьями.

Где-то, ближе к избам,
растёт зрелый сад
с яблоками и кустами чёрной смородины;
местом под раннюю картошку и овощи,
где рядом, ветвясь, растут кусты и ягоды;
ветки дикой малины, яркие листья травы.
Стоит поленница дров с двуручной пилой.
Палисадник, отгороженный орешинами.
А над ним сливы,
сохраняющие прохладу.


ДУБ

Его ветви, прочные и узловатые,
возвышаются, поддерживая небо.
А внизу, рядом с корнями дерева, давно поселились чёрные муравьи,
блестящие и прочные, как сталь. Они ползают вверх и вниз по дубу.
У некоторых есть крылья, и они похожи на чёрных колючих ангелов.
Там, над кроной, возможно, тоже есть тропа,
ведущая прямо в небо.

Этот дуб виден издалека. Он один
стоит высоко и прочно на взгорке
такой, что только часть ствола можно обхватить раскинутыми руками,
затмевает идущие вверх по склону аллеи лип, вязов, кусты орешника.
Царит над лощиной и болотом в чьих-то копытцах, деревьями ольхи,
подлеском из бузины, кустами шиповника,
ветвями тонкой черёмухи.

Красноватый отблеск коры деревьев,
простые разветвлённые кроны
иногда, кажется, издалека еле уловимой схожестью напоминают дуб.
Возможно, что там, среди копытец и следов, подлеска, прочной травы,
среди мелкой воды болот притаился вход в древний мир подземелья —
Дантовы места, которые охраняют:
стрекозы, оводы, серые лягушки…


СЛОВА

                Ю. И. Минералову

И в словарях слова притягательны, но не так, как потом,
когда они становятся в предложения,
приобретают падежи,
пунктуацию, заглавные буквы, скрытые смыслы и паузы…
В словарях слова ещё во власти теоретиков и грамматиков,
которые заправляют их внутренними формами, поэтикой.
Лишь потом они выходят к людям: в библиотеки, интернет,
в свежем академическом облачении,
обновлённые наукой.
Восторженно и сильно люблю слова, — весомые и мудрые,
которые стали в предложения, — свежие, новые жизни.
Потрогать, погладить каждое слово;
любоваться, услышать.
Почему оно стало именно таким за время работы автора?
Кто он этот новый Паустовский, который привёл его в мир?
Из далёкого Мещёрского края, где не найти никаких красот,
«кроме лесов, лугов, и прозрачного воздуха»,
сена в стогах.


ПОРТРЕТ

Художник
Василий Птюхин
однажды написал мой портрет,
но с будущим шрамом уже на ещё целой правой щеке,
а рядом написал
бабочек светлых.

А бабочки —
ноги в стремена
запустили. Взмахнули крыльями
и крепких лошадок погнали в галоп, в просторные дали
моего простого
зелёного детства.

А там —
как в книжке историй.
Чего только не увидишь отсюда!
Дом деревянный из брёвен землянок, с двускатною крышей,
где прилипла
солома к стропилам;

пол избы,
от порога покатый…
Там скачу я на красной лошадке,
ещё совсем неразумный, от избы к сегодняшним далям,
чтобы стать
бродягой наследным.


ПОГРАНИЧНОЕ ВРЕМЯ

Эй, горожанин! Эй, селянин! Эй!..
Не спи! Не спи, пограничное время...
Нищ ты или богат, умён и образован или нет,
тяжёл возрастом или юн —
не важно.

Смерть догонит тебя, если ты грешен,
если ты не под крышей Бога.
Конец времени эпохи, пограничная полоса…
Новое время.

Если ты не смог преодолеть всего этого —
ты всё. Ты умер, брат! Не важно, что ты делал:
работал на земле, торговал нефтью,
недвижимостью, телом, женщинами,
проповедовал что-то людям,
вёл воровскую жизнь…

Любил ли ты жизнь и был в прибыли
или был никем. Смерть догонит тебя.
Ударом ножа, пулей, чёрной инфекцией,
верным сердечным приступом…
Ты, брат, согрешил перед Богом.
Тебе нет пути.

Казалось, что ты защищён деньгами, домом,
невидимой завесой времени,
ты уплыл за тридевять земель…
исчез.

Не обольщайся, брат, не жди спасения.
Ты был неискренен, фальшив. Ты всё.
Ты прошлое времени. Бог увидел тебя.
И тебя нет.

Твоей энергии, твоего лица… твоего тела.
Ты пуст, твои глаза пропали. Неважно от чего.
Пограничное время, брат! Ты не прошёл его.
Тебя не выпустило закатное небо эпохи,
или ты погиб на пограничной полосе —
неважно.

Ты не вышел к новому…
Остап Бендер на границе эпох,
Голем, который стал опасен… Ты гибнешь
не от руки соплеменника или иноземца,
нет…

И не важно, кто пришёл
за тобой…


С БОГОМ!

Коренная и пристяжная –
Москва и Санкт-Петербург,
сколько я наездил за свою жизнь?
Сколько вы меня возите?!
То из Орла, то из Вологды,
то ещё откуда.

И как меня не возить?!
Вожжи-то и кнут у меня на пол-России,
и сам-то я – кустодиевский мужик.
И всё гоню и гоню эту пару.
И она несёт меня, только пыль
до костей пробирает.

Упрямится, храпит,
пытается вырваться, сбросить...

А я им: «Ну что, родные?!
Ничего, доедем!..
Кто же ещё, кроме вас?»

И трясутся по российским дорогам
всюду вместе со мной

и Кремль с церквами и домами,
и Петропавловская крепость,
и Пётр Первый с Юрием Долгоруким,
и Васильевский остров с Китай-городом...

Вместе с правителями и полицией,
войсками, народом, духовенством;
Охотным рядом и Смольным домом;
тюрьмами и опричнинами...

И вот опять в путь...
Ну что, милые?! С Богом!
По столбовой дороге...


ПУТЬ

                Василию Птюхину

1.
Путь не близок
от острова Итуруп к Парнасу.
Такой путь не получается простым, пожалуй.
Не менее двух суток нужно плыть на корабле.
Да что там эти двое суток. Смелости, умений
ещё набраться нужно.
Перед этакой дорогой.

Не близок остров
от просторов континента,
Не близок путь к рисунку от листков бумаги,
От черновых набросков – к возгласу ребёнка:
- Нарисуй мне, дяденька,
бегущую лошадку…

2.
И всё же
две строфы сегодня
из греков я достал, мой друг.
А завтра снова славный день.
Ты возвращаешься
с пленэра.

А что там
у ахейцев древних?
Может быть, они сошли с ума?
Вперегонки пустились к Трое…
А вдруг ко мне
пришла Елена?..

3.
А дальше долгий путь
по землям континента
под звуки Морзе… Память боя на чужой войне.
Потом лишь академия, труд долгий живописца,
возможный путь
до светлых мест Парнаса.

4.
Нет, нет!
Они нас не догонят.
У нашей Трои
тоже паруса…


МАТЕРИ

Ещё одна печать открылась.
Из Боснии гробы вывозят сербы.
Землетрясения, борьба за власть.
Родной страны кровавое лицо.

Одно к другому приподнялось,
точно всюду поселились мыши.
И раздирает изнутри, и саднит.
Гниёт и саднит мировое тело.

И хорошо, что ты уже не здесь,
моя старушка.


Е. П.

О храмовом образе Божьего Волка
я впервые узнал ещё в детстве
из рассказов Ивана Алексеевича Бунина
(он упоминает о иконе его имени).

И я с тобой совсем не шутил, когда написал тебе на книге:
Елене Прекрасной от Божьего Волка.

Поэт. По моему убеждению, и есть, здесь,  Божий Волк.
Начало, объединяющее два эти мира.

Господи, как же я был горд тогда,
что смог объединить два эти образа вместе.
И как ты была этим напугана.


ПЕР ГЮНТ

Причуды одиночества всё те же.
То целый день лежу в кровати нежась,
то в город выйду, да пойти куда не знаю.
Но жизнь и в захолустье иной раз
меня обрадовать решится.

На днях приятель появился чудный:
глаза чернее угля. Куда как интересно с ним.
Придёт, стукнет дверью, скажет слово и молчит.
Да так и просидит весь день в обиде на кого-то.

А то развеселится и зовёт играть
в такие игры! Что не приведи Господь!
Мне говорят, что это мой ребёнок.
Да я не верю. Какие
дети!


ЗАКОН

Как-то, случайно я крупную точку,
на карте поэзии, смутно поставил, -
подумалось: нужно теперь, умело её накернить,
а как же: труда не бывает без правил, -
из точки достать судьбоносную нить;
собрал случайные вроде, насечки,
и вывел закон, и его начертил, -
дыхания в мире длиннее, пожалуй уже не бывает
(пламя, в печи, зимою, короче пылает), -
удар, в твёрдую форму, всё обратил;
объёмом стишок получился короче любого сонета -
длинней, чем восточный узор рубайят
(В нем важно всё: и тон, и любое словечко,
и плавное чувство, и мысли изгиб.)


БРАТВА
­
Как только выйдешь за территорию двора, так сразу же
начинается город: серый, с клочковатыми кварталами, прибранными
достопримечательностями... речным портом, вокзалами. Повсюду
толпы, меняющие жизнь на пуговицы...

В подъезде – четыре соседа сверху, три – снизу. У каждого
по несколько ходок на зону. А то и просто – потомственная братва.

Дворовый народ вначале встретил меня настороженно: не свой.
Оно и понятно. Пока пообвык, пришлось и с ножичком походить. Потом
перезнакомились. Оказалось, что нет причин воевать. Присели,
выпили и подружились...

Выходя во двор, поднимаю руку в римском приветствии: "Здравствуй,
братва! Здравствуй, русское поле!"

И они, в свою очередь, тоже не забывают, приветствуют. Чем
не маленький Рим.
Новой русской провинции?


ДЕКАБРЬ

                Т. П.­­­­

На улице холодно.
Трудно жить.
Но зато легко идти и легко дышать.
Особенно когда ты одет в одежды классического покроя.
Вокруг светлые всадники, белые кони: мне тепло.
Ну и что, что вместо дома светит мочи замёрзшая лужа.
Сегодня декабрь, а значит: время пришло
вбирать в себя зимнюю стужу.


ПОКАЯННЫЙ ПСАЛОМ

Может быть, нужно было, мне грешному,
давно взять, и покаяться,
да только не было, Господи, прежде у меня на это сил, -
это, может быть, и есть мое основное раскаянье:
все, что я ни делал - делал, чтобы смысл выходил,
как бы независимо от меня,
всегда почти случайно;
случайно отмахал расстояние
от деревенской печи до небесных круч, -
Иванушка-дурачок неожиданно поймавший в проруби шуку,
седок Конька-горбунка, достигший терема Прекрасной...
подавивший толпы народа
на пути к Светлому Престолу;
Отпусти, Господи, прегрешения мои...
дай путь снова.


МОЯ ЛЮБОВЬ

Моя любовь, моя женщина о трех носах,
белокожая жрица языческих богов, поклонница Ионеско.
Здесь и только здесь хочу засвидетельствовать, что твоё тело,
матово светящееся по ночам под моими ласками
"христианнейшего" из мужчин,
становится по–настоящему,
божественным и прекрасным только в то не дневное время
и только тогда, когда я вижу твою светлую лебединую душу,
во всем её небесном замысле. Именно ночью, тиха и нежна,
ты доверчиво раскрываешь всё своё, нездешнее, величие
мне своему любовнику и властителю твоего сердца...
Днём же ты - в сетях Ионеско.
Толстого, сморщенного карлика–уродца, сильно подпорченного
в процессе трансмутации цивилизации. И тогда
ты вместе с ним упиваешься миром Абсурда, под его
ласковым взглядом вкушаешь лакомые кусочки разложения.
Препарируешь всё это
по всем правилам исследовательского мастерства века… Но
и тогда, когда ты таким образом восходишь к началу древа познания,
я чувствую, что ты где-то рядом и готовишься появиться
белоглиняным сосудом Бога —
обольстительной Евой,
тоскующей о своём Адаме и погубленном мире, где
по улицам бродят уже не создания Творца, а Носороги и Оборотни...
Устремлённая внутрь трансмутаций, исследователь пылинок жизни,
разломов и трещин цивилизации, проклятых Богом уродцев.
Ты иногда на моей груди вдруг ни с того ни с сего, возможно,
в унисон мыслям Отца, говоришь...
И я радуюсь этому, как малый ребёнок.


ВЕЧНАЯ ВЕНЕРА

                Екатерине Шевченко

Твои волосы светлее, чем лён, твоё тело белее слоновой кости,
движения упруги и резки, как тело испуганного горностая,
ты — сама природа.

Когда я вижу тебя, снег чувств падает с вершин моей души,
и я произношу твоё имя, рождённое в ущельях моего сердца,
раскатистое, как эхо.

Появляешься ты всегда неожиданно, светлая и тонкая, как шелковинка.
Я предлагаю — удобное место, яблоки… Сидим и болтаем.
Дети, сущие дети: весь мир мимо нас.

Смотрю на твои руки, лицо, светлые в лёгкую золотинку волосы
и набалтываю столько, что ты от меня уже никуда не уходишь,
да и куда идти: мы и так во вселенной.

Сегодня опять идёт снег. Он падает крупными хлопьями, осыпая мир.
От огромности его белой подвижной красоты —
возвышенно и тревожно,

а в мире, где для тебя всё так тонко, пусто, прозрачно и чисто,
даже своим присутствием не хочется нарушать первозданность белого
светлого времени.

Но ты, точно чёрная невольница, по доброте своей снова со мной.
Мы гуляем, пьём чай или кофе, разговариваем. Твои слова нежнее,
чем руки любящей женщины.

Кто бы ещё, в этом мире, мне — отступнику и пришлецу —
дал столько сил и веры
в то, что ещё следует жить?


ЕЛЕНА

Елена... блондинка, пропитанная мировым эросом...
Ты знаешь, я любил приходить в твой полу-подвальчик-библиотеку.
Ты излучала живое желание. Но разве можно... можно – там...
В публичном месте... в рабочее время...
А потом... потом... как быть?.. С твоим мужем–греком,
блистающим дорогими одеждами...

Мы, потихоньку, провоцировали друг друга: словом, взглядом, движением.
Живыми волнами хотения, растекались они по нашим телам.
И мы отступали, смущённые: я – в толпу читателей,
ты – в кружок осерженных коллег.
Потом было прощание... Я уезжал. А ты..
Ты – оставалась... и тосковала.


ПОМНИШЬ?

А помнишь, как мы встретились?.. Наши параллельные классы
собрали в большой, светлой комнате, и мы что–то слушали.
Ты сидела с одной стороны длинного ряда стульев, я - с другой:
наклонились и увидели друг друга.

Позже, встречаясь в школе или на улице... в фойе вестибюля,
мы так и не заговорили, предпочитая наблюдать друг за другом издали.
Подобной конспирации чувств у меня в жизни, пожалуй,
больше уже никогда не было...

На следующий год твои родители почему–то отдали тебя в другую школу,
оставив на память мне, твоё, еще по–детски прозрачное, имя,
а вместе с ним и то — тонкое, светлое и неуловимое,
что в этом мире принято называть образом.

Теперь каждый раз, когда я встречаю тебя снова, ты мне кажешься
по–прежнему такой же светлой, непогрешимой и нежной
в своей призрачной чистоте,

что я, как и раньше, не решаюсь: заговорить с тобой, дотронуться...
И всё тяну и тяну непростительное:
молчание мужчины.


ЭДИП И АНТИГОНА

Ожидал очереди к парикмахеру.
Откуда-то тянуло воздухом влажного подземелья.
На улице поднимался смерч.

В очередной раз отворилась дверь —
и вошли двое: старик, наглухо заросший волосами,
и женщина нездешней смуглой красоты.

Старик спросил: «Кто крайний?»
Но, не получив ответа, стал продвигаться к салону.
На него загомонили, заругались.

Он говорил, что инвалид по зрению… имеет право.
Женщина ничем не проявляла себя.
Смерч захватил всё пространство улицы.

В салон вошёл второй парикмахер.
Старик на слух шагнул к нему и верно, сел в кресло.
Инцидент был полностью исчерпан.

Смерч утих. Очередь замолчала.
Через некоторое время старик и женщина
неспешно вышли обратно в город.


ПОВИЛИКА ЖИЗНИ

По великой линии мира проросла она,
обвивая эпоху, удерживая тело времени.
Её корни на другом конце планеты.
Её вершину раскачивает мальчик –
Покати-горошек,

оброненный под пол красной избы
с красных подолов рубах старика и старухи.
Внезапно выросший и заставивший их
в три дня прорубить потолок и крышу,
повалить стены.

И теперь увещевающий: «Не бойтесь.
Будете жить как люди».


В СТОЛИЦЕ

             Максиму Перминову

Откуда-то
оттуда,
где гибнут на войне
и мрут от голода люди, –
сюда, в столицу,
везут – фрукты, нефть, деньги.
Впускают, по надобности,
людей на жительство.
Здесь же – всегда спокойно,
лишь изредка раздаются
взрывы и выстрелы террористов,
поднимаются к небу
столбы огня и дыма пожаров.
Но и до этого
мало кому дело.
Люди отдыхают,
служат, торгуют.
Между делом
слушают сводки с войны,
новости из провинции.
Из-за домов-стен,
домов-лабиринтов
этого большого города
далеко
не видно.


БЕССОННИЦА

                В. Д. Цыбину

Опять бессонница. Вторая за неделю.
Лежу на раскладушке жёсткой,
на неудобства время разменяв...
И не хочу вставать под свет настольной лампы,
чтоб записать воспоминанья детства.

А там мне – восемь или девять лет,
и ничего не надо: ни дома, ни семьи, ни денег.
Я, деревенский мальчик, иду по лесу.
Дорога ровная и холодит мои босые ноги.
На ней пока ещё ни склянок битых,
ни металлических консервных банок,
ни просеки для нового шоссе...

Простое утро месяца июня,
и я один. Вокруг же лес и птицы,
поющие великолепью песни.
И свет ещё не солнца – утра
в своей простой природной дымке.

Я удочку несу, как золочёный вымпел:
сегодня я рыбак, в Лопашино иду.
Всего два километра, и – родное:
деревня, пруд, деревья над водой,
команда неразлучная друзей.

Теперь и выпить их не соберёшь,
так хороши у жизни сети...


СТАРЫЙ СОЛДАТ

Сухой, с лицом в крупных морщинах,
он лежал на жёсткой кровати и умирал.
И хотя солдату,
а он был старым солдатом,
касаться смерти было не впервой –
он умирал не так, как умирают на войне,
а медленно и одиноко.
За ним ухаживала дочь,
уже немолодая женщина;
иногда заходили друзья.
Такие же старики.
От страха и тоски
тянуло кричать, и он кричал,
потом успокаивался,
лежал обессиленный,
схаркивая кровью в таз.
В один из последних мартовских дней
ему захотелось перебрать плотничий ящик.
Инструмент был, как всегда, чист
последней плотницкой чистотой,
и казалось, тёпел.
Вытаскивал и раскладывал поверх одеяла,
точно устраивал инструментальную выставку
падающему по комнате солнечному свету,
затем складывал всё на место –
аккуратно, неспешно.
Когда дочь вернулась домой,
старик был мёртв.
Плотницкий ящик с
аккуратно уложенным инструментом
по–прежнему стоял рядом,
около его кровати.
Не хватало лишь киянки.
Она лежала отдельно,
чуть посверкивая деревянным телом
в наступающих сумерках.


ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕТИ

Привезли и оставили:
меня — тётка, других — отец или мать.
В потерявшей вид домашней одежде
мы сильно напоминали живность,
которую можно увидеть стаями
на свалках, чердаках, улицах, в подъездах домов,
жмущимися к еде, теплу, свету…
Остригли, вымыли, переодели
во всё государственное, поделили парами,
научили ходить строем, говорить взрослым «вы»;
отвели под жильё простое светлое помещение,
разрешили выбрать кровать,
взять постельное бельё;
за каждым закрепили тумбочку, вешалку…
Раз в десять дней водили в баню,
каждый месяц коротко стригли.
Заботясь о детском здоровье,
содержали изолятор с фельдшером;
чтобы не было скучно — лекции,
клуб, спортзал, библиотека…
Учили рисовать, лепить из пластилина…
вырезать лобзиком, точить на станке;
водили в школу, заставляли делать уроки;
вменили в обязанность выполнять работы:
в подсобном хозяйстве, на кухне, в саду...
Устраивали прогулки, поездки, игры:
в футбол, войну, настольный теннис;
организовывали соревнования:
по стрельбе, лыжам, шахматам, шашкам…
Выйдя оттуда, мы стали: рабочими,техниками,
поселенцами пьяных общежитий,
съёмщиками чужих углов.


ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Только стоит вам неодобрительно упомянуть его имя,
как придут в движение пружины всей мировой культуры:
в огромных ботинках с подошвами из воловьей кожи
на вас крупно зашагает Дант;

Весьма паршиво прищурившись, взглянет Поль Верлен,
а Рембо, Артюр Рембо, возможно, просто плюнет;

От бумаг приподнимет голову Уильям Шекспир
и одобрительно скажет Данте Алигьери: «Мочи его!»;
Жан-Батист Мольер с Франсуа Вийоном неделикатно
обчистят ваши карманы,

Анри Бергсон... Анри Бергсон погрозит вам пальцем,
чрезвычайно похожим на копьё Архилоха...

Лишь Леконт де Лиль и его соратники по литературе
заулыбаются вам во весь рот, да и тех притянут к ответу
все эти сплетения и пружины мировой цивилизации.


УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Открыли дверь
и выпустили на улицу.
Не дав привыкнуть к дневному свету, повалили.
Удерживая вдвоём за сильные ноги,
наспех нащупали и прокололи тесаком сердце.
Пока бился в предсмертных конвульсиях,
друг другу подмигивали и тихо смеялись.
Потом работали ножом, паяльной лампой,
угощали друг друга ушами, хвостом,
шли домой, жарили печёнку с кровью.
Под грюк ширпотребовских чашей и ложек
делили его тело среди родственников...
Отдыхали,
радуясь
удачному дню.