8. Абезь. Август 1945-го - июнь 1946-го года

Папа нас встретил, он зашёл в вагон, как только остановился поезд, обнял нас обеих и сказал, что очень без нас скучал. Откровенно говоря, и мы с мамой очень соскучились. Поехали мы не в свою квартиру, а в папин служебный вагон, который стоял в тупике. Дело в том, что в нашей квартире делали ремонт, который ещё не закончился и папа с Рудиком и тётей Паней жили в этом вагоне. Нас встретила Динка громким радостным лаем. Пока мы были в Москве, Динка родила своих первых щенков, они успели подрасти, и их уже раздали. Папа сфотографировал Динку с детьми для меня на память. Это фото до сих пор лежит в одном их моих альбомов.
Вагон был небольшой. Из тамбура дверь вела в обычный вагонный коридор, но не такой длинный, как в больших вагонах. Из коридора было четыре двери, три слева (туалет с умывальником, кухня со спальным местом для проводницы,  двухместная спальня), а одна в конце коридора вела в большой салон, с большим круглым столом и кожаными, довольно широкими, диванами вдоль всех стен вагона. Когда папа ездил в командировки, в этом салоне он проводил совещания, а во время, когда мы там жили, в салоне мама стелила постели мне и Рудику, а также, мы все там завтракали, обедали и ужинали. В спальне спали папа с мамой, а тётя Паня занимала место проводницы.
Вагон стоял в тупике, в нескольких метрах от него начиналась болотистая тундра. Погода стояла хорошая, солнечная и теплая, наверное, градусов 15 в тени – я гуляла в шерстяной кофточке, без пальто. Тундра представляла собой кочковатую равнину, покрытую невысокой густой травой с редкими кустиками и карликовыми берёзками. Было сухо, но встречались разного размера ямы, в которых примерно на глубине  полуметра чернела вода. Утонуть в этих ямках было нельзя, так как слой оттаявшей за лето земли был не более одного метра, а глубже – вечная мерзлота. Однако упасть туда  было очень опасно, потому что, вылезти без посторонней помощи сложно, особенно ребёнку, и вода там ледяная. Я, как-то раз, умудрилась дотянуться рукой до этой воды. Мы с Динкой гуляли по тундре, не отходя, конечно, далеко от вагона. На кочках попадались ягоды, жёлтая морошка и какие-то, такого же вида чёрные, как ежевика ягода. Ягоды были приятные на вкус, кисло-сладкие. Я их ела и Динка тоже.
Примерно через неделю после нашего возвращения из Москвы мы перебрались в отремонтированную квартиру. В квартире ещё слегка пахло краской, было, как-то по-особенному, чисто и светло. Вскоре начался новый учебный год, возобновились мои занятия музыкой. Почему-то в школе меня перевели в другой, параллельный класс, где преподавала другая учительница, которая была с учениками более ласковой, чем прошлогодняя.
Жизнь шла своим чередом. Мама с папой работали, мы с Рудиком учились. По воскресеньям все собирались вместе. Папа с Рудиком, когда был не очень сильный мороз, катались на лыжах. Иногда все вместе гуляли. Иногда ходили в гости или принимали гостей. У меня были подружки, у Рудика – друзья. Отпраздновали 7-ое ноября, потом Новый 1946 год – первый мирный год после войны. Перед Новым Годом опять наделали игрушек, 30 декабря нарядили красивую ёлку, которую нам (наверное, не только нам) откуда-то привезли. 31-го декабря 1945 года я, как всегда, в привычное время легла спать, кажется, Рудик тоже. Мама с папой ушли встречать Новый Год.. Утром 1-го  января уже 1946 года, мы с Рудиком обнаружили под ёлкой подарки. Обедали все вместе, обед был праздничный. После обеда всей семьёй отправились в клуб. В красиво украшенном фойе стояла большая нарядная ёлка. Взрослые ушли в зал, там было торжественное собрание, а в фойё появились Дед Мороз и Снегурочка и начался детский праздник. Потом все смотрели большой праздничный концерт. Не помню, на каком праздничном концерте (7-го ноября или новогоднем), я впервые услышала новую песню о Москве, которая начиналась словами: «Я по свету немало хаживал. Жил в землянке…». Концерты, как я писала уже, были обычно самодеятельные. Песню пела старшеклассница, лет 16-ти. У неё был хороший голос, и пела она, как настоящая артистка. Мне так понравилась эта песня. Я запомнила это ощущение на всю жизнь.
В те, очень непростые времена, многие люди безвинно пострадали, были арестованы, сидели в лагерях. В лагерях «Севпечорстроя» отбывали срок и артисты, в том числе и артисты московского театра оперетты. Слава Богу, их не заставляли пилить лес или работать в шахтах. Была создана труппа (наверное, не одна), которая гастролировала по территории «архипелага Гулаг». Играли артисты хорошо. Зимой 1945-46 годов оперетту давали в Абези, в клубе, наверное, больше месяца. Мама с Рудиком ходили на все спектакли. Иногда, и папа мог себе позволить присоединиться к ним. Меня  не брали, говорили – мала ещё. Мама потом рассказывала, что посмотрела тогда практически весь репертуар Московского театра оперетты.
Мама любила Рудика, как родного сына. Я это точно знаю. До 8-ми лет  Рудик не знал другой мамы и был уверен, что и папа, и мама у него родные. Скорее всего, он даже и не думал об этом, и в семье было всё хорошо. Так и было бы всё хорошо, если бы тётя Валя перед войной не рассказала из вредности 8-ми летнему ребёнку, что его родила другая женщина. Это открытие стало для Рудика трагедией. Я не помню подробностей, так как была слишком мала и меня, конечно, ни во что не посвящали.
Я любила (и сейчас люблю) своего старшего брата. Рудик рос довольно озорным мальчиком, и бывало изредка, папа его наказывал (даже и ремнём). Меня папа никогда и пальцем не тронул – младшая, достаточно благополучная и управляемая девочка (хотя и не идеальная). Мама, наоборот, никогда не тронула пальцем Рудика, а вот меня шлёпнуть по заднице она считала нормальным. 
В начале 1946-го года (мне было 9-ть лет, а Рудику – 13-ть) мы с Рудиком однажды подрались, это бывает иногда  в каждой семье между детьми. Папа вошёл в комнату, услышав наши крики, и наказал Рудика, как старшего. Потом, когда мы остались в комнате одни, Рудик со слезами на глазах кричал мне, что это потому, что он не родной и его не любят. Я закричала, что он врёт, и выбежала из комнаты, со слезами побежала к маме и спросила у неё, правда ли, то, что сказал мне Рудик. Она грустно ответила, что это правда, к сожалению, так бывает в жизни. Я  плакала от горя и жалости к Рудику.
Папа довольно часто ездил в командировки, в том числе и в Москву. Мама иной раз, когда папа ехал в Москву, просила его похлопотать о получении квартиры в Москве взамен той, которую разбомбили немцы осенью 1941 года. Папа обычно отвечал, что идёт война и ему неловко сейчас хлопотать о квартире, тем более, что у нас, где бы мы ни жили, всегда вполне приличная квартира. В апреле 1946 года папу вызвали в Москву. Война кончилась. На этот раз, папа обещал маме похлопотать о  получении квартиры в Москве.
В середине апреля  папа выехал в Москву, как обычно, в своём вагоне. В этом вагоне можно было ехать до  города Киров, а дальше, оставив вагон в тупике,  надо было ехать в обычном вагоне пассажирского поезда или лететь на самолёте. По рассказам взрослых, папа с вокзала позвонил в комендатуру Кирова и просил прислать за ним машину, чтобы ехать в аэропорт. Кстати, в командировках папу всегда сопровождал офицер более низкого  ранга. Я не знаю, как называлась его должность. Пришла машина из комендатуры города, папа и его сопровождающий сели в машину и поехали. В пути папа, вдруг, заметил, что они едут не в сторону аэродрома. Он возмутился, велел остановить машину и сказал, что он прекрасно знает дорогу (он же не в первый раз ехал на этот аэродром) и сам сядет за руль. Папа вышел из машины, открыл дверь водителя, нагнулся и ему выстрелили в голову насколько раз. Сопровождавший папу человек говорил потом, что он от неожиданности испугался и убежал…
Об этом мне очень трудно писать, даже через столько  лет. В горле ком и на глаза навёртываются слёзы…
В школе шли занятия. Я сидела в классе и слушала учительницу. Кто-то приоткрыл дверь в класс. Учительница вышла из класса. Через пару минут она вернулась и сказала: «Ира, тебе надо срочно ехать домой, собери портфель, оденься в раздевалке. Тебя ждут у школы. Иди». Я вышла из класса. У школьного крыльца стояла лошадь, запряжённая в двухместную  тележку (а может быть сани – ещё лежал снег), в которой уже сидел встревоженный Рудик. Мы поехали. Я спросила Рудика, что случилось, он ответил, что  не знает.
В квартире толпились люди знакомые и незнакомые. Мама сидела в большой комнате у стола, головой она уткнулась в лежащие на столе руки,  плечи тряслись. Около мамы суетилась женщина в белом халате,  в руке у неё был шприц. …  Мне стало страшно… 
Нам сказали, что нашего папы у нас больше нет.  Кто-то обнял меня и увёл в другую комнату.
Конечно, не было и речи, что бы везти тело папы в Абезь и здесь хоронить. Лучше всего было бы похоронить его в Москве. Однако Берия (как говорили) распорядился похоронить его в Кирове. Мама поехала в Киров вместе с целой группой сотрудников управления. Папу похоронили на Петелинском кладбище (на краю участка, где хоронили умерших в госпитале военных) со всеми воинскими почестями. На могиле сразу установили временный памятник – небольшую деревянную пирамидку со звездой, выкрашенную в красный цвет. Потом, наверное, через год, установили высокий (метра два) бетонный серый памятник в форме пирамиды с красной звездой наверху, фотографией и соответствующей надписью, поставили вокруг шесть бетонных столбиков, соединённых чёрной железной цепью.
Пока мама была здорова, она изредка ездила в Киров поплакать на могиле мужа. Потом ездила я. Поездка утомительная: ночь в поезде, посещение кладбища и снова ночь в поезде. Последний раз я была там летом 2010 года. Памятник  стоит хорошо, этот участок кладбища считается мемориальным и за ним кто-то немного ухаживает. Может быть, хватит сил ещё разок съездить. Накануне поездки в Киров я написала стихотворение:

А прошлое меня не отпускает…
Как, впрочем, почти каждого из нас…
И память часто в детство отправляет,
В сорок шестой. Мне больно и сейчас!
Ушёл отец (в другое измеренье)
В расцвете сил, внезапно, навсегда –
Система властная своё намеренье
Осуществила, как удав, тогда.
Мешал кому-то или знал не в меру?
Обойма в голову средь бела дня…
Болтали разное, и кто-то верил.
Вот так отняли папу у меня…
Весна на севере обычно поздняя,
Уса ещё не вскрылась ото льда…
Стояла мама истуканом каменным
У гроба мужа средь людей – одна…
Приказ от Берии – похоронить на месте.
Нельзя ослушаться. И в городе чужом
(был в Кирове мой папочка проездом)
Над ним плита, а не зелёный холм,
Высокий, серый памятник с звездою,
Фамилия и даты – жизни миг…
Давно я не была там. Сердце ноет.   
Сегодня еду…. Ты за что погиб,
Родной мой? Ты какой служил идее?
Порочность её понял и за то
Тебя убили эти люди-звери?
Не мучили. … Хоть в этом повезло…
Прости меня, что редко навещаю.
Не близок путь и уж не те года.
Ты был хорошим человеком, знаю.
Люблю и помню о тебе всегда… 

В связи с убийством папы было следствие. Кого-то арестовали и судили за убийство с целью грабежа. Но всё это было, конечно, для отвода глаз. Какой грабёж, когда ничего не пропало (там и пропадать то было нечему), а все деньги, которые папа взял с собой, лежали в целости и сохранности в заднем кармане брюк? Такое было время. …  Папу просто «убрали». Может быть, кому-то он мешал, или лишнее знал, или до руководства дошли слухи о его желании, уйти из системы. По крайней мере, ещё зимой 1945 года папа, как-то маме сказал: «Вот кончится война, всё немного наладиться, я демобилизуюсь и пойду работать в школу, учить детей истории». Может он говорил это не только дома, но и в кругу «друзей»?
Много лет спустя, когда я уже окончила институт и была замужем за Морисом Артамоновым (так вот  у меня получилось), Морис как-то, будучи, выпившим, сказал мне: «Твоего отца убили из-за «баб», кому-то он перешёл дорожку. Мне мой отец рассказывал». Я думаю, эти сплетни специально распространялись. Папа был видным мужчиной, но с мамой они жили дружно, он любил свою семью. Если бы что-то было не так, я бы почувствовала фальшь. Не зря же мама так второй раз и не вышла замуж, не встретила такого, как папа. Мама была очень симпатичной женщиной, она осталась вдовой в 35 лет. Потом ей не раз предлагали руку и сердце, я знаю, но она не захотела. А папе, когда он погиб, было 38, жить бы еще и жить.
Папа до Москвы не доехал, о квартире не похлопотал. Нас  в Москву не пустили, предложили Подмосковье. После смерти папы, мама перестала быть женой «большого начальника», стала рядовым членом партии и бесправным капитаном медицинской службы внутренних войск. Очевидно, маме было приказано сидеть тихо, чтобы не оказаться вместе со мной в «местах не столь отдалённых. Маме предложили работу в Подмосковье (на выбор Поварово или Пушкино) и должность начальника медсанчасти при лагере, с предоставлением жилплощади. По каким-то соображениям мама выбрала Поварово.
Мы с Рудиком продолжали учиться в школе, мама работала и готовилась к переезду. В конце мая я окончила второй класс, в табеле было много пятёрок. Что я делала в июне, я не помню. Рудик в июне успешно сдал экзамены за 6-ой класс. Маме предложили устроить Рудика в ведомственное суворовское училище, которое было в Ташкенте. О том, что Рудику было бы хорошо поступить в суворовское училище, папа говорил ещё летом 1944 года. Но тогда мама не согласилась, считала, что Рудик ещё маленький, домашний ребёнок и ему будет трудно и плохо в суворовском училище. Папа дал себя уговорить. Но теперь Рудику было 13 лет, он стал подростком, и мама боялась, что в сложившейся ситуации она не справится с его воспитанием. Если бы он считал ее родной матерью, было бы всё проще. Мама согласилась.