по нулям

Не забыть бы мне речь, слово за слово - и по нулям,
на другом языке оприходую быт обихода.
Вытесняется прошлое, царствуй словесный бедлам,
твоего букваря переломана тонкая хорда.
Вроде, вертится что-то, но снимешь с конца языка -
и не то совершенно, нелепица разных стилистик
всё ломает легко и глядит на тебя свысока,
говоря - не пойдёт, запиши это слово на листик.
А иначе забудешь. Kакие химеры царят
в голове неофита, когда окунёшься впервые
в неизвестный иврит и немецкий густой словоряд,
здесь простые листки не пройдут, здесь нужны гербовые.
В нашем говоре южном застряли мы, словно в сети,
безъязыкие рыбы, плывём в известковые щели.
Обращаемся немо - нас в море опять отпусти,
неужели забудется всё, навсегда неужели?
По-английски прощаемся, в литературной среде
обновляем дыхание, вроде бы, чуточку легче.
Забываем на миг и откуда, и кто мы, и где,
вспоминаем, что тех больше нет, а иные далече.
Говорите со мной, те, которые могут пока
на просоленном говоре, на разговорном, как прежде.
Про погоду, про то, как плывут над землёй облака,
на другом не хочу, на другом не желаю, хоть режьте.
Изучаю, конечно, и бегло болтаю, кляня
вытеснение старого новым, но дома, по-свойски
говорю на забытом. Оставьте, не троньте меня,
серебристую рыбу в давно устаревшей авоське.
Шевелить мне губами теперь до скончания дней,
бесконечно рифмуя всё то, что и дома забыто.
Материнская речь, я на суше тоскую о ней,
в этом горе моём и душа, и любовь, и обида
за такую забывчивость - я словно пасынок ей,
я к ней жмусь, будто к маме ребёнок, оставленный где-то.
Возле кассы вокзальной, у поля, у дальних морей,
обречённый зачем-то на горькую участь поэта.
За родителей - маму и папу, за них по одной,
ну, и следом - за речь, что в гортани сидит, как простуда.
Видно, кровь - не вода, мне ловиться на это вино
из серебряной рюмочки, взятой когда-то оттуда.