История с портретами

           Эта история случилась со мной много лет назад. Хотя нет, не со мной.
        Дорога в далёкое Мордовское село и обратно, на любимый российский юг, выдалась такой колоритной, что на впечатлениях от неё можно было бы написать толстую книжку. Но в то время я не писала не то что книжек, а даже поздравительных стишков на юбилеи родственников. Справедливости ради, не пишу я их и теперь. (Сюда бы я добавила сейчас весёлого смайлика. Того, у которого от смеха слёзы из глаз). Ну, да бог с ними, со стишками и слезами!
      Итак, я, студентка второго курса Новочеркасского политеха, отправилась в путешествие к родственникам, на свадьбу двоюродного брата. Пока первый из трёх предстоящих мне поездов спешил к Москве, я с превеликим удовольствием разглядывала мелькающие за окном рощицы, речки, вокзалы и затерянные в пространстве маленькие хутора с доисторическими рублеными хатками, покрытыми снегом.
       Особых страхов не испытывала, поскольку это была далеко не первая моя самостоятельная поездка. Но на второй поезд, в который я пересела в Москве, кто-то, похоже, навёл порчу, и в мой вагон начало набиваться нереальное количество пассажиров. Складывалось впечатление, что это и не поезд вовсе, а переполненный утренний трамвай, в который на каждой остановке пытаются попасть опаздывающие на лекцию студенты.      
        Сначала это вызывало у всех весёлое удивление, но, когда вагон был под завязку набит стоящими людьми, а снаружи, со стороны тамбура, на каждой остановке доносились звуки битвы за право войти сюда же по законно приобретённому билету, началась паника.   
         О лежачих местах теперь и думать было нечего. На полках, плотно донельзя, сидели только старики и мамы с малышами на коленях. Остальные стояли, настолько плотно прижавшись  друг к другу, что не имели возможности даже просто поменять положение тела. Не помню, сколько сумасшедших часов я провела в страхе быть раздавленной или умереть с голоду, но часов десять, как минимум, точно. Кто-то пытался упасть в обморок, но падения, как такового, не происходило за неимением места, а кто-то уже громко рыдал… 
      Детей постарше ещё в самом начале вакханалии рассадили по верхним полкам, и теперь затерянные в толпе родители пытались докричаться, что они здесь, и что всё в порядке. Но порядка не было в помине, и молодой вагоновожатый, любезно отдавший своё купе на растерзание пассажирам, пытался пройти над нами, по верхним подножкам, к тамбуру, чтобы противостоять новым людям с кошёлками. Сам находясь в истерике, он безуспешно пытался успокоить паникующий народ тем, что вот на станции N… выйдут почти все местные пассажиры, что это сбой в системе продажи билетов, и всё наладится совсем скоро…
     Не помню дальнейших подробностей, но на этой долгожданной станции вышла и я, наивно полагая, что всё самое страшное позади. Да не тут-то было. Третий, последний поезд, назывался почему-то «кукушкой». Он напоминал мне что-то из фильмов о революции, этакий старинный чугунный бронепоезд с редкими людьми на жёстких лавках. Время было зимнее и уже ночное. Инстинкт самосохранения посадил меня поближе к пожилой, явно семейной, паре. Они смотрели меня с доброй усмешкой, будто спрашивали, что, мол, делает здесь эта птица в пальто цвета морской волны с капюшоном в белой песцовой опушке, шали с блёстками и на тоненьких каблучках. А птица с интересом поглядывала в окно и, не выдержав, спросила:
  - А что это за окном, длинное и высокое? Всю дорогу тянется…
  Пара рассмеялась и переглянулась.
 - А ты не знаешь, куда едешь? Это зоны.
  - А что такое «зоны»? – не сразу поняла я.
      О, глупая, глупая девочка! Это сейчас я знаю, что Мордовские леса – идеальное место для колоний особого режима, где отбывают сроки наиболее опасные преступники. Хорошо ещё, что этой самой кукушкой я ехала всего пару-тройку часов. На станции уже ждала старенькая грузовая машина, на которой меня с почётом, как дорогого гостя с большой земли, отвезли в деревню. Помню этот сказочный момент, когда после долгой тряски в кабине практически в полной темноте, если не считать света фар, я вдруг увидела в сплошной стене из чёрно-белых сосен несколько огоньков.
 - Вот и Лаврентьево! – объявил весёлый дядька-шофёр. - Пожалуйте, барышня! И мой привет  Егору Михалычу!
   Но вся эта прелюдия, если честно, не имеет никакого отношения к главной части моего рассказа. Через пять дней я, насладившись свадебными деревенскими приключениями, достойными отдельного рассказа, возвращалась домой. Дорога на сей раз была вполне благополучной, и во второй поезд, до Москвы, я села в предвкушении русских зимних пейзажей и переваривания пролетевших событий.
       В плацкартном вагоне со мной сидела только одна женщина, которая на тот момент показалась мне пожилой. Сейчас я дала бы ей едва за сорок.
   Говорить ни о чём не хотелось, да попутчица и не пыталась. Спустя некоторое время я заметила, что с ней что-то не так.
    Она была так поглощена в свои, явно невесёлые, мысли, что на какой-то момент мне стало стыдно за свою довольную физиономию. 
   Проводница принесла чай. Я с радостью взялась за стакан, потому что не знала, как вести себя дальше. Есть в полной тишине свой «тормозок», коим меня загрузили родичи, я стеснялась. Попутчица по-прежнему молчала, но, наверное, заметила мои юные терзания, и тоже взялась за чай. Дорога – волшебное дело, и через пол часа мы уже перекусывали, перекидываясь общими словами. Вера Федоровна, как она позже представилась, немного оттаяла. Но в глазах её плескалась такая тоска, что слова замерзали у меня на языке одно за другим.
   Наконец я решилась и спросила в лоб:
  - У Вас, наверно, случилось какое-то горе?
     Женщина улыбнулась. Хоть невесело, но с каким-то едва уловимым облегчением, будто и хотела бы рассказать, да не решалась. Вот эти откровения незнакомому человеку, да ещё в поезде, то есть по самому классическому варианту, ещё никто не отменял. (Здесь тоже смайл, но смеётся он уже не до слёз, а просто смеётся.)
    Итак, приведу её рассказ от первого лица, так, как я его услышала.
       - Родом я из Мордовии, - вздохнула, собираясь с мыслями, Вера Фёдоровна. Вышла замуж, уехала в Саранск. В отчей деревеньке остались родители.  Папа умер первым, мама впала в тоску и отчаяние. Но шло время, и лет эдак через пять-шесть сосед, тоже вдовец, составил ей пару, и дальше они жили вдвоём, по-стариковски помогая друг другу бесконечно ворошить прошлое.
      Как-то раз пришла маме в голову мысль. Задумалась, видно, о бренности жизни, - усмехнулась попутчица, - и попросила меня заказать портреты всех членов семьи. Умершего и горячо любимого папы, себя самой, старшей сестры и мой собственный. Она загорелась этой идеей со всей страстью, какой давно уже не испытывала. Перебирала домашний альбом, останавливалась то на одном, то на другом фото, хотя в то время выбирать особенно было и не с чего. Прикидывала, куда, как и в каком порядке водружать будущее великолепие. Новоиспечённый хозяин долго наблюдал за мамиными терзаниями, и однажды смущённо подсунул ей свой бравый армейский портрет и роскошное фото своей покойной жены, тетки Марии. Это действительно было необычное фото. Раньше таких в быту почти и не делали. Вроде и не очень красивая, нижняя челюсть крупноватая, глаза узенькие, но в белой блузке с жабо и завитыми волосами она выглядела скорее артисткой, чем деревенской бабой. Мама даже посмотрела на фото с некоторой  ревностью, но, как бы то ни было, фотографии были отобраны. Дальше была целая эпопея с путешествием в райцентр, споры с фотографом, который забраковал пару из них по причине отвратительного качества, потом – такое долгое ожидание, что и пыл пропал…   В общем, уже и забывать о них стали, как однажды, наконец, сестра торжественно привезла в дом целую коробку портретов, каждый из которых напоминал картину из галереи.
   Восторгам не было конца. Старики и прослезиться успели, и посмеяться. На другой день портреты уже заняли свои места на стене. Этот вопрос тоже решался не с кондачка, а серьёзно и обстоятельно. Фото нашей семьи расположились на одной стене, включая нового хозяина, а тётки Марии – напротив. Так уж вышло, что не помещалось оно рядом с другими. Или мама так захотела?   
   Здесь Вера Фёдоровна помолчала, как бы собираясь с силами, и я почувствовала,  что рассказывать ей тяжеловато.
     - Через несколько лет мама умерла. Дед, как один остался, тоже не зажился, и сёстры, похоронив обоих, задумались о судьбе родного очага. Жить в нём было некому, а покупать старенький дом в деревне желающих особо тоже не было. Вопрос этот откладывался надолго, а пока мы с сестрой по очереди наезжали, поддерживали хозяйство в кое-каком порядке. В дом почти не заходили, больше суетились в кухоньке и в саду.
    Так уж случилось, что в прошлом году малую родину не навещали ни разу. Время нашлось только зимой,  и я решилась поехать. Промёрзшие стены нетопленного дома были неприветливыми. Я растопила дровяную печь в ледяной кухне, и, пытаясь согреться, пошла по комнатам.
         Страшновато было… Пахнет холодной сыростью, в углах паутина. Всё чужое как будто, неприветливое. И вдруг – портреты! Во всю стену, прямо картинная галерея. Подошла поближе, подняла глаза и остолбенела. 
           Перевожу глаза с одного портрета на другой, а никого не узнаю. Смотрят на меня со стены незнакомые люди. Потом разгляделась и ахнула… Не знаю, как тебе это объяснить. Себе-то втолковать не могу.
         Вера Фёдоровна помолчала.
   - Понимаешь, папа умер чуть за пятьдесят. А на фотографии - глубокий старик. Рот ввалился, волосы седые, щетина... А мама? Я узнала её только по платью, темно-вишнёвому, с белым кружевным воротничком. Постарела она на портрете, понимаешь…      Старуха столетняя. А воротник с одной стороны порван, будто кто пытался сорвать.         
       Стою столбом, ничего не соображаю. Пока не закричала от страха, как резаная. Поворачиваюсь бежать - ноги приросли. А напротив – тётка Маша, представляешь, какая была, такая и есть. Только потом, когда я по крупицам вспоминала весь этот кошмар, мне подумалось, что глаза у неё были какие-то особенно весёлые, прямо торжествующие такие…  Уж не знаю, что там с моим портретом было. Только позже поняла, что себя не увидела, слава тебе, Господи.
      Бежала, себя не помня, к соседке нашей, чуть дверь не вынесла. Переполошила весь дом. Еле утра дождались. Всё соображали, что будем делать дальше. А я вижу, что мне никто не верит, хоть и испугались тоже до смерти. Всю ночь судили-рядили, свечи под иконой жгли. Забылась уже под утро, под спасительную мысль, что всё мне показалось. Вот уж будут потом целой деревней смеяться с меня всю оставшуюся жизнь…
   А проснулась от криков с улицы. Вскочила, глядь в окно – а дом мой горит. Полыхает таким пламенем, что смотреть страшно, не то, что подходить. Выгорел до последней головешки. Вот и весь мой рассказ. Только теперь всю жизнь с этим жить. Жить и думать – что это было? И было ли?
      Вера Фёдоровна вышла на какой-то станции со смешным названием, не доезжая до Москвы. Распрощались мы с ней очень тепло. Я, по молодости своей бестолковой, не поверила тогда в реальность произошедшего. И правильно сделала. Попутчица, не  увидев в моих глазах страха, и сама в очередной раз уверилась в том, что ничего не было, потому как быть не могло. Мало ли что нам иногда кажется. И так кстати подбежал третий смайлик. Тот, что с прищуренным глазом.