***

Родная печаль

  Серое небо, снежная поляна, лесок за ней – картина привычного русского пейзажа. Чем кажется может она удивить? Часто в дороге, озираясь устало вокруг, и вспомнишь печаль, разлитую в русских песнях, о тоске как категории исключительно национальной подумаешь, есенинское «Расея… Дуровая зыкь она» всплывёт в памяти…
  А вчера вдруг гордо и радостно: какую силу должен иметь русский человек, чтобы любить эту печаль, обвалять её в себе, как колоб, и сделать родной, сказать о связи с ней как связи «смертной», «мучительной», «жгучей». Идти, спотыкаться о нескладное, почти всегда развеянное в русской истории бытиё, а – любить! Зверино ощущать своё родство с этой нищетой северных просторов и быть готовым жизнь положить за них. А главное – любить их, обживать, носить в сердце.
  Да, знаю: есть и летние деньки, и февральская лазурь, и красивая, как древнерусские терема, осень – много всего. Но ведь – «полгода снег да снег» и «много серой воды, много серого неба…».
  И вдруг поднимет идущий глаза на избитое и «будь оно неладно!» и такой новизной, силой, радостью обдаст его бывшее докучным, что и глаза заслезятся…
  Взбитые сливки облаков, беременные солнцем, углядит, дорожные снежные обочины в глинке, тёплые и плывучие акварели берёзок у лесной речки; мягкие, влажноватые обереги ельника и сосняка, надёжные и извечные – сам-друг. Наклонится к зернистой дороге марта и рукой прикоснётся к темноватой ленте зарождающегося – первого! – ручья в году. Синичье «свете-свете-свет» обратит душу к благой вести праздника апреля.
  Щедрая рука, протягивающая тебе первую щепотку весны. Не скопом, не обвально – в положенную меру. Кто-то живой и вечный за этим жестом.
  И вдруг всё-все пространство между снежным полем, далёким леском и серым небом займётся в тебе драгоценным подарком, тихим, сокровенным и одновременно полным, глубоким, всего тебя забирающим. И, ей богу, кажется – засветишься сам!