Жить хочу

Жить хочу

***

Он. Был он был молод и красив. Тем классическим абрисом лица человека разумного с миндально-ореховыми семитскими глазами.
Она. Она только распускала лепестки иудейской красавицы и пока этого не знала. В казахстанской эвакуации сказать ей это было некому.
Он, военный связист, в 42-м весной с третьим ранением –  пуля под сердцем и без четверти бедра – был выправлен в тыловой госпиталь. Выжил, починен, комиссован и запущен в Ташкент, где распустился впьянь. Родом из Минска, туда же он по освобождении города и воротился.
  Она вернулась в родной Минск с одной мамой. Папа, мясник,  еврейский Самсон, убивал, говорят,  быка ударом кулака и пил парную кровь из только что перерезанной вены, хотя был верующим. Однажды по весне, ещё в Алма-Ате, Самсон с работы не вернулся... тела не нашли, дела не завели –  так с концом.

***


Квартира на Замковой была занята, горсовет выделил им махонькую комнатку в коммунальной квартире второго этажа многоподъездного деревянного дома на углу Замковой и Димитрова.
Там, в Минске, тогдашняя шадхен Рейзл сосватала её и его. Она полюбила сразу и любила до самой его смерти.
Он не имел специальности, не имел и образования. Не было у него и родственников тоже. Убыв на фронт, он простился с семьёй, большой, суматошливой – 16 милых сердцу и жизни людей. Дед, учёный-талмудист, рассудил: «Ничего, дети, –  остаёмся. Я под немцами той войной жил – образованные люди». В живых не оставили ни единого.
Горе выхолощило его будущее, сделало его неосмысленным, пустым и зряшным, а водка стала снадобьем необходимым и не заменимым.

   ***

   Быть между работами… что объяснять – пьяница. Получкой было то, что она находила в его карманах; и это при удаче, если участковый находил его спящим в канаве у дороги нераздетым. В вытрезвитель заурядного пьянчужку не забирали –  пустое. Будили и отсылали домой, он брёл и орал в темноту «бей жидов – спасай Россию».
Она была тоже малообразованна –  8 классов, но имела пристойный человеку мозг –  еврейский.
Сперва бухгалтер-самоучка в артели, где собирали простейшие радио. Смекалка и там была в цене, и молодуху прельщали скромными продвижениями оставаться на заводе, а переманил её директор крупного гастронома.
У него она с недолго побухгалтерила и вызвалась встать за прилавок. Боже, как она умела: граммы с копейками в её голове спаривались на лету да с какой циферной точностью – если хотела, а она не хотела.
Её ставили к выносному прилавку –  на зал, это без кассы.  Копейки помноженные на скорость подсчёта, и... И парноса делилась с директором гастронома. То-то её охотили начальники торговые.
Русь, штучный отдел. Бутылки на Руси не идут –  улетают, унося на крылах предвкушения облизывающихся. А вот этот вот со своей чекушкой вернулся: «Ты, жидовка, 20 копеек недодала».  – «Как так?! А это чьи?» Она сдвигает блюдце для сдачи, из-под которого выглядывает монета. Пролетарий краснеет, дико извиняется. Она снова прикрывает блюдцем 20 копеечную монету. Уметь надо.

***

Словно и мало что хуже для семьи, чем пьяница, так ведь он был не заурядная пьянь, а пропойца: вынести из дому стул или кастрюлю и пропить за стакан водки –  а отчего бы и нет, душа – голосит, требует.
В пивнушке он вспоминал, как в окопе хлипкий хохол жаловался: «Шли жида за проводом рваным. Фрицы их всяко всех кончат, когда Москву возьмут». Сержант пинал Сашку (так Арона звали в роте): «Да дай ты ему по фискалам. Надоел паскуда, ноет и ноет. Ложись, робя!!!». Поздно. Осколок мины прилетел хохлу в голову. «Ты настоящий жид, Сашка, – огрызнулся сержант, – завали ты его по зубам, остался бы человек живой. У него ж таки жинка, детей четверо, да хозяйство какое всякое».

   ***

Тёща зятя презирала молча. Он признавал за ней такое право и её ненавидел тоже молча, но раз, разозлившись и будучи не по месту трезвым, хватил кулаком и заработал год химии.
Она не выдержала, подбухторенная мамой, подала на развод. Процесс был незамысловатым, да позорным: объявление о разводе в местной газете –  обязательно. Суд развёл, а он не ушёл –  а куда?
   Через лет с десяток подошла очередь на новую квартиру –  расписались снова. Там и мать умерла. Росли мальчик и девочка. Отца называли «он», знал ли он имена детей –  бог весть.

   ***
 
  Сын рос, мужал и однажды ударил его кулаком, мстя за ущербное детство и униженную мать. Он стал бояться сына, но пить и пропивать не перестал, я пьяным теперь плакал и жаловался.

 
***

До пенсии он таки дожил. Рад был несказанно. Не знал он и не предполагал, что Нона уже остановилась прясть его нить, Децима отставила его кудель в сторону, и Морта послала апоплексию нить перерезать. Та сыскала его через полтора месяца и инсульт отхватил его левую половину. Он ходил волоча ногу и тщетно пытался достать левой рукой сигарету. Ещё через три недели подоспел паралич скрутил его совсем и сбросил в кровать.
   Лежал он раздавленный и гниющий. Ходил под себя и мучительные  пролежни были платой за его грехи. Помощи не просил. Ни у жены, ни у детей. Я думаю часто об этом и пытаю никого: скажи, где была его совесть прежде и зачем вернулась, только чтобы стать помощницей смерти? 
  Под вечер приехала скорая помощь. Пьяный врач пытался сделать укол. Тыкал иглой и икал. Вену не нашёл.
   Он гладил рукой колено врача, плакал и умолял: «Жить хочу. Жить хочу. Помогите». Врач убрал его руку, встал шатаясь и спросил где дверь.
   Он умер поздним вечером. Она стояла над ним. Слёз не было. Откуда им было взяться. Высохли.


   ***

Я пришёл проститься. Сел на кровать, взял за руку.
Б-же, полный милосердия, обитающий на высотах, дай Арону благословенный отдых на крыльях Божественного Присутствия. Чтобы Ты, Владелец Милосердия, защитил его навечно, из-за сокрытия Твоих крыл, и сопряг душу его вервию жизни. Вечность – ему наследие, и пусть он мирно покоится на месте упокоения, скажем: аминь.

Изкор – поминальная

Да вспомнит Бог душу отца моего Арона, отошедшего в мир иной, - в награду за то, что я, не связывая себя обетом, дам ради него пожертвование. В заслугу этого да будет пребывать душа его в обители вечной жизни вместе с душами Авраама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахель и Леи, и с душами других праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эдене, и скажем: омейн!

   ***