Оды будничной монотонности и косноязычию

Оды будничной монотонности и косноязычию

Ода первая.
Пальцы, как чипсы, хрустят, разгибаясь,
локти и плечи торчат как не в теле.
Зыбко шуршит человеческий голос.
Всё происходит тут в самом деле?

Глянец пластин отражает все вкладки:
пестрые платья, вторичку, нападки.
И стылые мысли отголоска миров.
Если сомнения - храни тишину, прячься…
                в бесшумный покров.

В трубке молчит меланхолия мнений,
серое нечто скользит вдоль столов.
Запах – тел спертых и потных, гниений.
Чихнувшему – говорят: «будь здоров!»

Стекло кабинета поглощает весь свет:
бликов не видно.
Пыльный ковер покрывает убитый паркет,
по виду - солидно.

Бредом становится смысл и наоборот.
Бред - это то, чего удостоен.
Крепкий духовный, из мышц, из костей, нервов свод,
лезвием бритв и степлером был перекроен.

Кризис внутри осторожно мерцал и бледно поблек.
Человек человеком может остаться, лишь помня.
Если себе не нашел никакой оберег –
формой и видом станет живущий покойник.

Ода вторая. asylum ignorantiae

Белый потолок.
Белый стол.
Белые глянцевые перегородки.
Белые люди в
белых рубашках с галстуками и без.
Белые зубы, мысли, зарплаты,
белые бумаги и иногда колготки. Только
черный
      жирный провод тянется, извивается точно бес.

Сероватые телефоны, компьютеры, микрофоны. Наушников нет – не выделили бюджет.
Бледные желтые стикеры выглядывают из папки-короны. И горит
красный рядом с камерой свет.

Стой на месте!
Сиди в черном кресле,
не закрывай глаза. Лампы трещат киловаттов на двести. Слышен голос начальника:
работай, раз-два! Время ложится на руки, на пальцы, можно пощупать и ощутить его. Торговля минутами как исчезнувший кальций – рассыплется тело и придет ничего.
Я чистый –
я белом.
Черное дно.

Ода третья.

Нет смысла в споре.
Нет смысла в разговоре
с человеком
с большими коричневыми глазами
и вороными волосами.
Нет смысла.
Одна правота собственного я.
Твоя или его?
Молчание на все вопросы,
так проще.
Так гораздо проще
быть незаметным и спокойным.
Хотя агония внутри неукротима - 
Бичуй ее. Она незрима –
пытайся разглядеть хорошее.
И верь:
всем хватит сил.
И схлынет серь.

Ода четвертая.

Банально.
Все банально.
Кривокричащие строки не слагаются в предложения, а только
                в слова.
Поэтики нет.
Она убита
          под тяжестью
                собственного
                языка.
Мне говорят:
«да ты не знаешь
                русский!
Ведь это твой
              родной
язык».
(Благодарю вас,
не чистосердечно, но доля искренности есть.
Каракули кузнечиками скачут вдоль электронных цифровых страниц).
И эта речь шершавая,
тягучая
шипит
из каждой подворотни за спиной
и телефона.
А в нем цыплятами от страха критики пытаются прижаться к друг другу потесней заметки, в которых смысл не велик,
но для меня –
               глубок.
Чужие глотки в судорогах
глухо,
сипло
пытаются ужалить, отравить – сплетается в тугой комок.
Не надо.
Мне всё равно,
внутри давлю усмешку.
Пусть я не знаю, как писать. Но я пишу.
И тонны текста купюрами ограбленного банка текут из-под обтертых клавиш.
И после – тишь.
Пускай науки нет в них ни на грош, пускай крикливо карканьем выходит
и были б кляксы
– они затмили все поля.
Пусть графомания пока, к писательству – стремлюсь, по-вашему, не зная языка.
А вы?
Кривите рот и морщите лицо,
глядя на книжку Розенталя. В ней запах новизны и хруст страниц.
Моя
- осталась дома,
а эта тут лежит.
Смотрите.
Сухой язык расчерчивает небо, вот-вот раздастся звук. Лучше –
пишите.
Остро.
Как вы пытайтесь,
преодолев канцелярит. Звенит бюракратизма эхо и морем букв штормит. Как хорошо, что существует кнопка
deletе.
Но рукописи не горят, и я их пропускаю через шрёдер.