Бараний Бог, или Дед Тевдоре

                ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                БАРАНИЙ БОГ,
                или
                ДЕД ТЕВДОРЕ

                рассказ

               

           Старичка Тевдоре – родного брата бабы Хэльги – Ладо впервые увидел на похоронах родного деда.

           Когда вернулись с кладбища, то деда поминали по старинным правилам: ели только ложками (никаких ножей и вилок), сначала за поминальный стол пригласили чужих мужчин, потом – чужих женщин, потом – своих мужчин, к которым присоединились и свои женщины.
Ладо, как своему мужчине, пришлось ждать очереди. Он удалился в сад, примыкавший к площадке во дворе, где был накрыт стол и наблюдал с интересом, присущим всем городским жителям, когда они оказываются в сельской местности, за деловито снующими рядом с ним курами.

           Здесь-то его и обнаружил дед Тевдоре.

           Ладо услыхал не совсем членораздельное и совсем непонятно зачем сказанное дедом:

           – Бараний Бог…

           “Какой Бог? – подумал Ладо. – Почему – Бог? Да ещё и – бараний?”

           Ладо недоумённо вгляделся в подошедшего к нему человечка.

           Маленький, щупленький – грациального телосложения, если говорить научным языком, – он уже успел помянуть зятя, очевидно, что уже и не один раз, видимо, с первой партией поминавших – чужих мужчин, потом и со второй партией – чужих женщин (маленькому щупленькому деду Тевдоре не составило труда затеряться среди поминающих – сказались навыки, приобретённые в партизанском отряде во время Великой Отечественной войны), а потому ворочал языком с трудом и стоял на ногах некрепко, но Ладо он узнал сразу, поманил его пальцем и, тяжело вздохнув, решил поведать, судя по тому, как дед Тевдоре собрался и постарался протрезветь – нечто очень, очень важное. Но то ли водка оказалась слишком крепкой, то ли дед Тевдоре – крепким не слишком, – годы, как ни крути, берут своё, никуда от этого не денешься, но только старик успел забыть, что хотел рассказать, ещё и не приступив к рассказу.

           Несмотря на явные следы, оставленные временем на лице старика, дед Тевдоре, хоть и был маленького роста и щуплым, выглядел всё ещё красивым мужчиной (у Ладо в момент, когда о осознал это, защемило сердце: на деда Тевдоре была очень похожа родная его сестра – баба Хэльга, а отец Ладо, хоть все и отмечали его как точную копию деда Ладо, тем не менее соединял в своём облике много черт, доставшихся и от матери, а потому в начинающихся сумерках Ладо, на мгновение почудилось, что перед ним предстал девять лет назад умерший отец, но только сильно постаревший, поседевший, уменьшившийся в размерах, какой-то скукожившийся), держался дед с прирождённым аристократизмом и даже самим собой не замечаемым артистизмом.

           Дед Тевдоре, глубоко вздохнув, попытался что-то выговорить, но кроме невнятного сипения Ладо ничего не услышал. Ладо редко приходилось видеть пьяных, да и то – мельком, но, как бы ни был незначителен его опыт общения с неумеренными любителей Бахуса (чаще всего вспоминался эпизод, как к стайке мальчишек, Ладо тогда ещё и в школу не ходил, подвалил какой-то вусмерть пьяный рыжий мужик – расхристанный, шатаюшийся из стороны в сторону, воняющий на полдвора страшным сивушным перегаром и отрыгивающий зловонным луковым запахом и осведомившийся о чём-то на каком-то языке – странном, похожем и одновременно непохожем на русский; пьяного, естественно не поняли, а он, дабы наладить коммуникацию, пояснил, что он – чех, “не хватило”, но, главное, где бы здесь можно было бы приобрести спиртное; Ладо тогда подумал, что чеху уже давно – “хватит”, но отзывчивые мальчишки проводили пьяного интуриста, невесть как оказавшегося в их спальном районе, до ближайшего магазина, его ласково и немного панибратски называли “наш” – в отличие от в квартале дальше расположенного “Снежка”) Ладо знал, что намерение перебравших меняются столь часто и кардинально, что бесполезно пытаться выяснить, что они только что намеревались сказать или сделать.

           Ладо подумал, что и дед Тевдоре, если уж не стал ничего говорить, то и от продолжения неначавшейся беседы тоже откажется, но не тут-то было. Дед Тевдоре не привык уступать трудностям и отступать от намеченной цели. Уж в чём-чём, а в целеустремлённости деду Тевдоре никак нельзя было отказать. Артист, уж коли вышел на сцену, то должен исполнить роль.

           Снова тяжело вздохнув, дед Тевдоре махнул рукой, и стало непонятно, то ли он махнул рукой на затею с откровенничаньем, то ли пытался, таким образом, отогнать от себя забывчивость, но, в любом случае, пробормотав нечто нечленораздельное, он “успокоил” Ладо заявлением, чтобы тот ничего не боялся, так как он, дед Тевдоре, драться не намерен – не станет бить Ладо. Так что можно не бояться деда Тевдоре. Ладо, хоть и не понял, за кого ему можно теперь не бояться: за себя ли, при своём небольшом росте бывшем почти на голову выше щупленького, а с годами ещё и усохшего, деда Тевдоре, то ли за него – человечка, про которого народ говорит, что такого соплёй перешибешь надвое.

           Ладо неопределённо пожал плечами, дед Тевдоре решил, что толку от него – Тевдоре, не будет и, покачиваясь и нетвёрдо ступая по загаженной курами земле, побрёл обратно к столу – ещё помянуть, да не раз, умершего зятя.

           Много лет спустя загадочные слова деда Тевдоре про то, что Ладо не стоит боятся деда Тевдоре, так как он не станет бить Ладо, – эти слова немного прояснились: отец Ладо – Алик – женился без благословения родителей, даже вопреки их воле, почти тайно, хотя брат Барыс в загсе при бракосочетании присутствовал и на свадьбе попировал вволю, а потом не преминул растрепать всей родне, что брат Алик, несмотря на ясный и категоричный родительский запрет (баба Хэльга так сыну и заявила: “Ты мяне гарадску не вяди”), женился. Но, тем не менее, когда Алика полгода спустя призвали в Армию выполнить свой долг гражданина СССР и мужчины, на проводах в Армию вся родня Алика бессовестно делала вид, будто не знает, что Алик женат, а его законную супругу упорно и слишком откровенно называли “Девушкой Алика” – глядя прямо в глаза.

           Алик, женившись, остался в городе и в колхоз не вернулся, в Армию его собрали две женщины: жена и тёща, – потратившиеся на богатый стол с водкой и закусками, а станичная родня сочла возможным приехать в количестве двух десятков человек – с пустыми руками, но здоровым сельским аппетитом. Если жена Алика – ему никто, как упорно делали вид станичники, то и на проводы сына должны были бы потратиться именно они – станичники. Но они и с пустыми руками приехали, считая, что теперь все заботы об их сыне легли на плечи двух городских женщин, и вид делали, что не понимают, кем их сыну приходится его законная жена и её мама.

           И только дед Тевдоре неоднократно прозрачно намекал, что Алик – призывник женатый. Или – как бы женатый, а потому с пьяной настойчивостью постоянно порывался провозгласить: “Горько!” и от этого возникала двусмысленность: то ли «горько» и надо, как оно и положено на свадьбе, «подсластить» поцелуем молодых, то ли, так как это была, всё-таки, не свадьба а проводы в Армию, то «горько» стало от факта призыва советского гражданина в ряды Советской Армии и от этого получалась как бы антисоветчина: молодой мужчина призван исполнить почётный долг, а его дядбке от этого, видите ли, – горько. Ненужная фронда получалась. Алик пытался помешать деду Тевдоре и жестами, таящими угрозу, призывал дядьку помалкивать, но тот не пожелал прислушаться к угрозам племянника. И тогда тот ударил Тевдоре по лицу. Мама, рассказывая эту историю Ладо, каждый раз подчёркивала, что на неё это эпизод произвёл крайне отрицательное, даже тягостное, впечатление.

           А дед Тевдоре, как всякий мужчина маленького роста, стал в ответ буен, а во хмелю – и безрассудно храбр, а потому разбушевавшись, попытался затеять драку. И тогда, дабы дед Тевдоре не наломал дров и не причинил бы вреда, в первую очередь – себе самому, Барыс и Однояй связали деда Тевдоре и спрятали, от греха подальше, под кровать.

           Освободила деда Тевдоре из плена бабуля, пожалев невольника, который, со слезами в голосе, взмолился о помощи:

           – Сваха, ослобони.

           – А ты драться не будешь? – на всякий случай спросила бабуля.

           – Бараний Бог! – клятвенно уверил её дед Тевдоре.

           – Какой-какой Бог? – переспросила бабуля.

           – Барани Бог, – повторил дед Тевдоре слова клятвы.

           – А-а-а, – догадалась бабуля, – борони Бог. Оборони Бог.

           – Я ж и гавару: бараний Бог, – подтвердил дед Тевдоре…

           И был освобождён от пут.

           Видимо, дед Тевдоре тоже не забыл тот инцидент и решил, что Ладо будет ждать за тот давний поступок отца мести от двоюродного деда – ведь Алику, умершему девять лет назад, уже не отомстишь. Оно, конечно, девять лет прошло со дня смерти Алика, а события были – и вовсе более восемнадцать лет тому назад, но ведь и месть – блюдо, подаваемое холодным, и… И вообще, месть – есть месть. Вот дед Тевдоре и успокоил Ладо, заявив, что бить сына Алика он не будет. А успокоить следовало, так как, хоть оно и говорилось товарищем Сталиным, что сын за отца не отвечает, но товарищ-то Ленин – вон как за брата отомстил. Товарища Ленина дед Тевдоре за это сильно уважал. Да и товарища Сталина, если говорить начистоту, дед Тевдоре тоже уважал, даже и несмотря на миндальничание: ишь ты – сын за отца не отвечает.

           Ладо невольно усмехнулся. Дед Тевдоре и раньше был росточка скромного, а в старости – усох и склонился к земле, на которой оказывался нередко лежащим по причине излишне выпитого. Дед Тевдоре относился к категории людей, про которых верно говорится, что после выпивки выясняется: выпивший – недоперепил. То есть: выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Или – наоборот: выпил меньше, чем хотел, но больше, чем мог…

           Вот и теперь – дед Тевдоре уже успел помянуть усопшего так, что еле стоял на ногах. А при его крошечном росточке он, если и мог представлять для кого-нибудь угрозу, так для детей детсадовского возраста. Да и то – младшей группы…

           Но про тот давний инцидент Ладо ещё не знал, а потому слова деда Тевдоре явились для него полной загадкой. “Хорошо – подумал Ладо – что дед Тевдоре не стал драться. А то, невзначай, я бы мог не удержаться, щёлкнуть его слегка и… Были бы вторые похороны. Бараний Бог!”

           А ещё из-за деда Тевдоре мама, бывая у родственников мужа, первым делом смотрела на цепную собаку – целы ли у неё уши и хвост. Это вошло у неё в привычку, и Ладо отметил, когда они приехали на похороны, мама, даже несмотря на владевшее ею горе, навалившимся вместе с неприятными воспоминаниями о родственниках мужа, первым делом окинула взором двор, увидела собаку с целыми ушами и хвостом и явно немного успокоилась.

           А объяснялось это очень просто. Родственники Алика, как и все сельские, всегда держали цепного пса. Сначала это были собаки с кинематографической кличкой “Джульбарс”. Потом появились псы с именем “Мухтар”. Бывали ли у них собаки: “Рэксы”, “Алые” и “Лесси”, – Ладо точно не знал, так как общение с роднёй отца прекратилась ещё за несколько лет до его смерти, а уж после гибели о Ладо вспомнили только шесть лет спустя, да и сейчас решились сообщить о смерти деда в последний момент, так до конца и не решив, а нужен ли он вообще на похоронах. Много лет спустя после этих событий взрослый Ладо застал у родни пса по имени “Бетховен”. Или это уже был “Бетховен-2”…

           Но в первый приезд мамы Ладо, ещё до того, как он родился, мама застала у родственников большого и ласкового пса Джульбарса. Вот у него-то как раз и не было ушей. А почему не было и чего стоило опасаться – никто не потрудился объяснить. Джульбарс не всё время сидел а цепи. Оказавшись на свободе, он дружелюбно делил компанию со всеми, кто рад был его обществу. Подошёл он, приветливо виляя хвостом, к маме. Она ласково позвала Джульбарса. Он замахал хвостом радостнее и ткнулся носом в колени молоденькой женщины. Мама погладила Джульбарса по голове…

           Пёс, злобно и, как показалось маме, огорчённо зарычал и молниеносно схватил её за руку, сильно – до боли в кисти – сжав челюсти.

           Мама Ладо всегда отличалась поразительной выдержкой: ни, когда во время похода в горах она, ещё пионерка, сорвалась в пропасть (ну, как в пропасть? В ущелье… Не особенно-то и глубокое – всего-то пара десятков метров); ни когда она с Ладо, во время отдыха у родственников в Лоо, вместе с сыном и ещё женщиной с дочкой, пошла во время шторма поглядеть на разбушевавшееся море, а обезумевшая стихия ринулась на них гигантской волной, а мчавшийся в этот момент поезд отрезал им все пути к бегствуспасению; ни когда двоюродный мамин брат, взявшийся отвезти их на своём “Москвиче” и решивший (Шумахер недоделанный) “показать класс” лихого вождения, на крутом повороте заложил вираж, от которого машина перевернулась на два левых колеса и, потеряв управление, помчалась навстречу вылетевшему из-за крутого поворота пассажирскому автобусу, – никогда мама Ладо не паниковала, не визжала, как визжат героини продукции голливудовской киноиндустрии, а теперь – и обезьянничающей отечественной киноиндустрии.

           Не запаниковала, не завизжала мама и в тот раз. Она терпеливо замерла и стала ждать. Джульбарс не отпускал руку. Но и не сдавливал челюсти сильнее. Казалось, что он тоже ждал – что будет дальше? А ещё он как бы стеснялся своего поступка. Как бы говорил: “Вот и не хочу это делать, а делаю. Не хочу и иначе – не могу”.

           Мама замерла. И Джульбарс замер. Оба выжидали. Наконец, Джульбарс ослабил хватку. Мама не пошевелилась. Джульбарс ослабил хватку ещё чуть-чуть. И ещё. Мама не двигалась. Джульбарс приоткрыл пасть. Мама не шелохнулась. Джульбарс посмотрел вопросительно, как бы поинтересовавшись: “Ну, что же ты? Я же уже не кусаю”. Подождал ещё немного и с виноватым видом отпустил руку.

           И именно в этот момент баба Хэльга, не без интереса наблюдавшая за происходящим со стороны, пояснила, что не нужно было гладить Джульбарса по голове, так как он это очень не любит. А всё потому, что дед Тевдоре, в своё время, оказывается “принимал Джульбарса в партию”. И принял-таки. Но не просто так принимал, а проверяя пса на стойкость в деле отстаивания: идеалов коммунизма и неприкосновенности священных рубежей нашей социалистической Родины.

           Дед Тевдоре, как нетрудно догадаться, в этом деле был необычайно, несгибаемо твёрд – по его словам. А вот все остальные, по мнению деда Тевдоре, такой неукротимой несгибаемостью явно не отличались. Особенно Однояй, который это особенно и не скрывал. Недаром же его отец не только сдался немцам в плен, но и откровенно этим гордился, презирая погибших в годы Великой Отечественной войны защитников Родины, называя их дураками, не сумевшими вовремя предать Родину, которую, по мнению отца Однояя, вообще не стоило защищать.

           Яблоко, как известно… Вот и Однояй, подозревал дед Теодоре, случись война, первым побежит сдаваться немцам в плен. Однояй, зная о подозрениях деда Тевдоре, любил его поддразнивать этим: встанет, высоко подняв руки, отклячит жирный зад, выпятит толстенное пузо, скосолапит и без того кривоатые ноги и пойдёт по двору, шлёпая широкими лапами, показывая, как именно он поспешит сдаваться в плен.

           Но дед Тевдоре подозревал не только мужа Тамрико. Под подозрение попадали абсолютно все. А стоило Тевдоре выпить, как его подозрительность усиливалась и появлялось желание как-то действовать в сложившейся ситуации, не сидеть сложа руки и не ждать, когда придут немцы и устроят вторую Хатынь. Так как пирушки начинаются, как правило, не с утра, а дед Тевдоре, зная обычную немецкую подлость нападать, без объявления войны, на рассвете, именно к вечеру становился, под воздействием винных паров, особенно подозрительным и деятельным, то и неудивительно, что, по мере приближения времени к полуночи, Тевдоре начинал терять терпение – вот-вот нагрянут немцы, а отряды сопротивления ещё не сформированы. Нужно идти в партизаны: в леса, в плавни, – а с кем?

           Партизанить – не за столом сиживать. В партизанах опасностей – пруд пруди. А немцы – хитры и на коварство тороваты. Попадёшься к ним в плен – все жилы из партизана вынут, прежде, чем повесят. Чтобы им противостоять, чтобы не выдать военные и государственные тайны, нужны особенные стойкость, мужество, выдержка. За себя Тевдоре не боялся, а вот остальные… Годятся ли они в партизаны?
Муж сестры Хэльги – гвардейский офицер Красной Армии и коммунист. Он – вне подозрений. А вот остальные…

            Стоило бы узнать их подноготную. Понятно, что партийные – люди проверенные… А вот остальных стоило бы проверить. Но как? Алик, можно не сомневаться, на попытку проверки даст, без сомнения, в зубы. Барыс? И без проверки может дать. Даром, что тихий. В тихом же омуте, как известно… Так говорит народная мудрость. Народ не станет врать.

            Однояй тоже двинет в рыло, стоит только его проверить. А его и проверять не нужно, и так видно, что человек он – гнилой, первый претендент на предательство и этот… как его… коля… кола… бр… коллаборационизм. Ну и словечко, ей-богу. Борони Бог, бараний Бог!

           Женщины? Ну, хоть женщин-то немцы должны оставить в покое. Должны же они… Должно же у них хоть что-то быть святое… Должно же… Нет, после зверских истязаний и убийства девочки – Зои Космодемьянской – надежды на хоть какую-то порядочность агрессора нет. Немцы – народ обстоятельный. Пунктуальный. Так почему же в зверствах им быть иными? Именно такой вопрос задавал себе Тевдоре и не находил ответ.

           Так с кем же идти в партизаны?

           Тевдоре нашёл, во время одного из хмельных застолий, выход из, казалось бы – безвыходной, ситуации. Джульбарс!

           Джульбарс: мужчина, друг человека и не болтун, который, как известно, – находка для шпиона.

           Тевдоре решил, что, если снова, как всегда в четыре утра и без объявления войны, немцы нападут на нашу священную Родину, он, так как по возрасту ни призыву, ни мобилизации уже не подлежит, то пойдёт в партизаны с Джульбарсом. Осталось только проверить пса на выдержку и стойкость и принять его в партию. Тевдоре так и сказал:

           – Приму Джульбарса в партию, а там – сам чёрт мне не брат, а не то, что немцы. Против нас с Джульбарсом никакие немцы не выстоят.

           Сказано – сделано. Спрятав тесак сзади за пояс, Тевдоре подозвал Джульбарса, а когда ласковый пёс, не почуяв подвоха, или – почуяв, но не поверив в человеческую подлость, подбежал к Тевдоре, тот крепко ухватил пса за голову и стал принимать его в партию. Принимал долго, тщательно, без спешки. Пёс отчаянно выл и принимал героические попытки вырваться, но старый и хлипкий Тевдоре, полный чувства ответственности за порученное ему им же самим дело, проявил в этот момент недюжинные силы и довёл приём в партию до конца, и лишь только после того, как окровавленный пёс окончательно лишился ушей, мелкими клочьями валявшимися вокруг места экзекуции, Тевдоре решил, что уж теперь-то, после проверки и приёма в партию, Джульбарс полностью готов идти в партизаны, а Тевдоре может полностью положиться на боевого товарища.

           Джульбарс, даже и после скотской выходки деда Тевдоре, не озлобился, не возненавидел людей, он лишь зверел, если кто-нибудь пытался дотронуться до его головы.

           Мама Ладо это не знала, ей не потрудились об этом сказать, и она, без всякой задней мысли, погладила ласкового Джульбарса по голове. Пёс потерял власть над собой и схватил женщину за руку. Но понял, что от мамы Ладо ему не будет зла. И сам зло не причинил.

           А деду Тевдоре строго-настрого запретили и думать принимать ещё кого-нибудь в партию.

           Дед Тевдоре угрозу понял, принял и подчинился. Но выпивать не перестал. И чудить не перестал. Не отпускали его немцы.

           И вот он регулярно, каждый раз, когда случалось принять горячительное, а случалось это не только нередко, но, скорее, частенько, дед Тевдоре стал водит семью: жену и двух дочерей, – на расстрел. И не образно говоря, не фигурально выражаясь, а на самом деле. Было это потому, что дед Тевдоре, под воздействием горячительных напитков, которые воскрешали в памяти события той страшной войны, перевоплощался в немцев. Зарядив охотничью двустволку патронами с крупной картечью, Тевдоре-немец выводил семью партизан (или – пособников партизан) во двор, объявлял, именем немецких оккупационных властей, своих родных женщин партизанками, или, для разнообразия, пособницами партизанок, в чём у него, как у расстрельной немецкой команды не было никакого сомнения, а потом зачитывал приказ военного немецкого командования о немедленном расстреле партизан. Или их пособников.

           Поставив женщин у стенки, он медленно наводил на них дуло ружья и начинал тщательно прицеливаться…

           Но до убийства дело никогда не доходило – ситуацию спасали партизаны. В партизан превращался сам Тевдоре. Из оружия у партизан только и было, что охотничье ружьё, но каратели, насколько и жестоки, настолько же и трусливы, – вот они и удирали, едва заслышав приближение народного мстителя, улепётывали во все лопатки. А Тевдоре-партизан стрелял им в след в темноту, но подстрелить кого-нибудь из подлых и трусливых карателей ему тоже никогда не удавалось. А, может статься, немцы ухитрялись вынести своих убитых и раненых в Неметчину.

           Жену Тевдоре частенько спрашивали, как она “живёт с таким дураком” и покорно сносит регулярные расстрелы, на что женщина, как ей казалось – разумно, отвечала, что Тевдоре, конечно, дурак-дураком, но, во-первых, только когда выпьет, во-вторых, всё-таки муж, а у них – две дочери и как же они будут без отца, а в-третьих, хоть немцы и являются регулярно для проведения карательных мероприятий, но ещё случая не было, чтобы партизаны не успели и не освободили бы партизанок и пособниц партизан, не вырвали бы их из лап распроклятых карателей, а самым смелым партизаном не оказался бы не кто иной, как сам бесстрашный Тевдоре.

           Ответы жены Тевдоре были резонны и убедительны. Возразить на них, казалось, нечего, но женщины находились, что ответить:

           – А ну, как не успеют партизаны? Всего-то на миг опоздают?

           И холодели от ужаса, представив, что может произойти. Патрона-то в двустволке – всего два, но картечь имеет свойство разлетаться, а на расстреле немцы семью Тевдоре ставили очень компактно, видимо, не хотели допустить перерасход боеприпасов. Оно и понятно: немцы – народ рачительный. Жадный, если говорить без обиняков, народ.

           А Тевдоре? Он же представитель народа, считающегося плохо организованным. Замешкается где-нибудь, вот и не успеют партизаны. И что тогда?

           Даже помыслить страшно, что будет в таком случае.

           И жена Тевдоре, когда девочки выросли, вышли замуж и уехали жить в Керч, решила больше не искушать судьбу и тоже уехала к дочкам, предварительно разведясь с Тевдоре: и с немецко-фашистским карателем, и с доблестным партизаном-освободителем.

           И остался дед Тевдоре один. Но – не надолго. Нашлась и на него разведёнка. Или вдова.

           Уж её-то дед Тевдоре на расстрел не водил. Вернее, и её попытался было, но дальше попытки дело не пошло. Дня два-три после того случая деда Тевдоре не было видно, потом он появился: один глаз совсем заплыл, второй – узкая щёлочка, блестящая слезами в кровавом глазу, губы – два сизых расквашенных вареника громадных размеров…

            Словом, как сказали видевшие распухшего от побоев деда Тевдоре, “нашего полку прибыло”, имея в виду именно увеличение в объёмах лица избитого. Дед Тевдоре на это реагировал так:

           – Как – плипыло? Как это – плипыло? Супоф-то – супоф убыло.

           Зубов, выбитых могучей сожительницей деда Тевдоре, действительно, значительно убыло.

           Впрочем, случай этот имел и положительную, как это ни покажется странным, сторону: когда деда Тевдоре увидели люди, вернее, когда увидели, как сожительница его отделала, самого Тевдоре стали побаиваться бить, что раньше иногда случалось, когда Тевдоре пытался или принять кого-нибудь в партию, или проверить на способность быть партизаном, или хотя бы заикнуться повести кого-нибудь на расстрел. Даже уверенность своевременного прибытия спасительной миссии партизан не спасала деда Тевдоре от расплаты за странности поведения во хмелю.

           А теперь его, не столько уважительно, сколько боязливо, сторонились, зная, что если сожительница самого Тевдоре чуть не отправила на тот свет, то всякого, кто осмелиться обидеть её крохотное, пьющее и сквернословящее, но изящное и, надо отдать ему должное, красивое сокровище, – за Тевдоре его сожительница могла бы с обидчиком сотворить такое, что и подумать страшно. Но за самого деда Тевдоре можно было больше не бояться. А то раньше Барысу и Мишико частенько-таки приходилось вылавливать многочисленных обидчиков и жестоко наказывать за урон, причинённый ими любимому непутёвому дядьке.

           Теперь же дед Теодоро иногда говаривал:

           – Мишико, тебя если кто обидит, так ты мне только скажи…

           – Сказать тебе или твоей жинке?

           Дед Тевдоре обычно разводил руками и отвечал с некоторой долей неопределённости:

           – Ну-у… Мне, или… Лучше мне, а я – ей и… Она кого хочешь: по кочкам разнесёт, в грязь втопчет, сотрёт в порошок и по ветру развеет… Барани Бог!

           Поговаривают, что одностаничники до сих пор не без страха вспоминают ужасного маленького старичка с его скорой на расправу сожительницей и присказкой про “Бараний Бог”.

© 11.03.2021г. Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2021-3039969
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2021
Свидетельство о публикации №221031101116