Валентин Соколов З К

Почитайте об этом ПОЭТЕ. Не пожалеете.
я сегодня познакомилась с ним и счастлива этим.( В. Трыкина)

Читать поэта Валентина Соколова
Алексей Алексеевич Германов

       Ну, а если ты не тот
       И не в ту идёшь страну,
       Подарю тебе цветок
                И красивую жену
              На моих меридианах
       Не один пошёл ко дну
   Вот кресты поплыли тихо
       Воздух весь в крестах чеканных
                Я слежу рожденье вихря
                На моих меридианах
   На моих меридианах
       Воздух яркий как цветы
           Мимо грязных, злых и пьяных
               Тихо вдаль плывут кресты

                …………………………………………………….

                Выше ночи чёрный бубен!
                Этот час весёлый – наш.
                Пить девчонкам красногубым
                Тишину из чёрных чаш.
                Ночь на лбу твоём оттиснет
                Знак – губами припаду.
                Как легко почиют выси
                На цветах в твоём саду!

               
    …Был «Эс-эс-эс-эр», была «Перестройка», была Надежда… Огромная радостная общая надежда на то, что перестроится и устроится прекрасная страна. Страна людей для людей. И ещё Перестройка принесла книги… Много. Очень. Совсем неизвестные авторы. И известные тоже. Былые, давешние, вычеркнутые, скрытые историей, и совсем теперешние. -- Неизвестные восхитительные тексты!
    Были девяностые. «Лихие» и лучезарные. И были книги. Много книг. И было много хороших книг и книг изумительных много. – Книги, книги, книги…
    …Книги в жилище моей матушки. Жизненное пространство, плотно заполненное книгами.
    …Моя матушка – Мальва Ноевна Ланда человек легендарный. Одна из известнейших советских диссидентов-правозащитников. Две «ходки» по «политике». Потому, что занималась долгие годы спасанием людей и целых народов. – Потому что, -- …очень хороший человек.
    И книги у неё. И вот этот сборник. -- Валентин Соколов. Бери – читай.
    А – Перестройка… -- Не ерунда. Переход огромного социума из советского в… «ново-советское» состояние для всех его членов-участников – травматичен. Многим нанёс травмы, несовместимые с жизнью. И множество, множество – сделалось гуманитарными инвалидами: от потери важнейших частей своего существа – души и совести… Но и шла – летела – через перестроечное бытиё весёлая, независимая успешность – вольность действия. – Призывая, однако, и заставляя крутиться. Крутиться и крутиться. – Трудиться! Обращая всё и вся в непрерывное «некогда»…
    Но сделались, состоялись и книги. Слово. Читай… И – первый сборник стихов Валентина Соколова. С первого заглядывания в него ясно, что стихи замечательные. И вот, и вот бы начать читать, и… некогда, и некогда…

         В потоке времени висим,
                Ногами шевеля.
        Легко вращается под нами
                Весёлая земля.
         Леса и реки под ногами
               Живут подспудной жизнью дон.
          Восходит солнце,
                Утром Родина
          На золотой восходит трон.
          И солнца луч стеклом оконным
                Дрожит, качается, лучась,
            И брызжет жёлтыми лучами, прозрачными
                Полдневный час…
            В потоке времени висим,
                И каждый день, как сон.
             Как хрупкий розовый цветок
                Над тёмной жизнью дон…

    Как-то жена Людмила, имея вместо сна бессонницу, а тоже уже заметив поэтическую необычайность в книге Соколова, стала книгу читать. Начав читать, не смогла не читать и читала всю ночь без сна. А наутро, потрясённая совершенно стихами, сказала: «Вот, чем надо заниматься, вот, кем надо заниматься. Народ должен читать, народ должен слушать стихи поэта, на языке которого он писал!»
    И я взялся… читать этот первый сборник и почувствовал и решил, что должен подготовить прочтение стихов Соколова вслух, и читать их… -- всем, кто сможет слушать.

                Этот танец дьяволицы,
                Танец тела в тканях ярких,
                Эти длинные ресницы
                В блеске глаз, предельно жарких,
                Золотой чекан червонца –
                Этот локон, дивный локон…
                Этот танец – танец солнца,
                Ночью вставшего из окон!

         ………………………………………………………….

       Моя бедная Муза тряслась
       За решёткой этапных вагонов
       И от ужаса падала в грязь,
       Испугавшись чекистских погонов.
            Мою бедную Музу ловил
            Надзиратель в тугие объятья,
            И конвой её псами травил,
            И срывал с неё яркое платье.
                Моя бедная Муза была
                Не упившейся страстью вакханкой,
                А склонённой под тяжестью Зла
                Изнурённой больной каторжанкой…

    «Валентин З/К – так подписывал свои стихи Валентин Соколов, многолетний узник ГУЛАГа. «Вечный Зэк», он и сел за стихи, и умер за стихи, душу положив за них…» /Александра Истогина./
    А родился Валентин Петрович Соколов 24 августа 1927 года в Калининской области (Тверской) в городе Лихославле. Учился в школе (хорошо); русский язык и литературу там преподавала внучатная племянница Пушкина Нина Иосифовна Панэ. Писать стихи Соколов начал рано. Вспоминают, отец говорил ему: «Эх, Валентин, вот увидишь, посадят тебя когда-нибудь за стихи!..»

                Каждый что-то напишет,
                И каждому свой костюм.
                Все мы с тревогой спешим
                На выстрелы, свет и шум.
                Все мы живём дорогой.
                Но очень уж дорог мне
                В чёрном окладе ночи
                Блеск драгоценных камней,
                Руки невинных девчонок,
                Снов голубые льды,
                Тени в костюмах чёрных,
                И города, и сады…

    …Соколову – двадцать. В армии на политзанятиях «доброжелатель» (а таких пол-страны) заглянул через плечо, -- тетрадка. В тетрадке – стихи. И…

                Никогда бы не подумал,
                Что такая выйдет драма.
                Что навстречу мне тюрьма,
                Выйдет, каменная дама,
                И сведёт меня с ума.

    …Объединили дела трёх мальчишек-ровесников-сокурсников – «контрреволюционная группа» -- «58 – 10-11» -- расстрельная статья…               

                На струнах, на стрелах,
                На стонах, несомых ветрами,
                Картина расстрела
                Кровавою кистью исписана
                И кто-то огромный
                Завязнувшей в каменной раме
                Глазами и сердцем
                Становится выше всех сущих.
                Картину расстрела
                Нетрудно биноклем приблизить
                Смотрите! Ресницы
                В крови
                Как две чёрные лестницы к небу
                И руки
                Как струны
                Как стрелы
                Как крест над могилой России
                Как крылья титана
                Взлетевшего выше всех сущих!

    …Не расстреляли, дали 10 лет. И потом, за сроком срок, за стихи, за стихи, всю жизнь.—Тридцать пять лет тюрем, лагерей, психбольниц с очень короткими перерывами на воле. И – гибель, не выходя на свободу.               
      Не удивительно, а -- непостижимо, что этот «поэт не биографии, а судьбы», а судьбы -- непредставимой трагичности: тридцать пять лет в заключении – за стихи, за свои стихи, только за стихи, и этот поэт – высочайший, тончайший лирик!..

                Из леса
                Навстречу мне
                Листья просыпались…
                Приходят в мой сон небеса.
                Из леса
                Навстречу мне
                Листья просыпались…
                Рассыпались
                Птичьи глухие в ночи голоса…
                Я чёрная птица,
                Я выкрашен пальцами ночи.
                Я чёрная птица,
                Уставшая плакать в ночи…
                На чёрные лица
                Луна, как наездница, вскочит
                И узкими тенями
                Женщины входят в мужчин…

               
    Нет-нет, не только высокая интимная лирика, -- а и гражданская: Систему, обустроившую это наше всё, Поэт прекрасно распознал и «воспевает»… Поэт, которому ясно всё про всё.

           Столько лет чекистского засилья…
           Родина моя, Россия, Мать!
           В этот срок любые чудо-крылья
           Можно смять,
                Подрезать
                И сломать.
           И сломали –
           Жертвами, колхозом, пропагандой, войнами,
                Тюрьмой…
           И Россия –
           Ширь, тоска и слёзы
           Стала самой жалкою страной!..

                …………………………………………………..

    …Но полёт, высокий полёт духа…

                А гитара, как морзе,
                Стонет и отстукивает.
                Высоко, вверху, в грозе
                Гитариста руки.
                Струны перехлещутся
                Через весь накат
                Дня,
                И станет вещим
                Твой спокойный взгляд.
                И пойдёт по проволоке
                Женщина в грозу,
                И подымет руки,
                И выронит слезу…
                И от скучной проповеди
                Дня
                Себе не рад,
                Я  уйду по проволоке,
                Льющейся назад.
                А гитара, как морзе,
                Стонет и отстукивает,
                Высоко, вверху, в грозе
                Гитариста руки…

                ………………………………………………………..

    …Из воспоминаний сидельца-диссидента той поры…
    «…На той зоне случалась иногда у зеков возможность попадать в кочегарку… Каждый тащил с собой, кто чем разжился, кто картошку, кто чай. Старались просунуть принесённое поближе к топке. Жар от жерла непереносимый. Главное – не сжечь приготавливаемое и не обгореть… У окна прохладнее. На стекле окаменелая копоть. На ней нацарапаны буквы…
                …Были чёрные овалы
                И на чёрном красных струй
                Танец. – Чёрные овалы,
                Буйный танец красных струй.
                И окно, в меня накренясь,
                Шло вторгаться в высоту.
                Были звёздные высоты,
                Были яблони в цвету
                И стеклянный, лепестковый
                Смерч,
                И рук твоих кольцо,
                И прозрачный привкус смерти –
                Целовать твоё лицо.
                Плыли чёрные овалы,
                И на чёрном красных струй
                Танец…………….

    …Дальше шла прозрачная полоса: кто-то стёр копоть…
    -- Чьи это стихи? Кто это написал?!.
    -- Да это… Валёк… -- Валентин Соколов, Валентин ЗК, легенда ГУЛАГа. Слава о нём гремит по всем лагпунктам и пересылкам. Его стихи заучивают наизусть. Их переписывают!..»

                ………………………………………………………..

                Всё, что написано, -- проба,
                Проба подняться из гроба,
                Проба поднять тебя, небо.
                Вставшим с далёкой тропы
                Трудно ногами уставшими
                Вырвать себя из толпы.
                Трудно, шагая по краю
                Дня, наклонённого вспять,
                спать.
                А вокруг тебя сонных
                лиц
                лес
                вырос.
                И ты
                влит
                в это
                Пустое скольжение лет.
                Всё, что написано, -- проба.
                И лишь с высоты креста
                Можно принять тебя, небо,
                Хлебом
                Насущным у рта.

               ……………………………………………………….

        «… Есть в русском такое словосочетание – «несравнимые муки»… Оно о судьбе поэта Валентина Соколова. Тридцать пять лет тюрем, лагерей, психбольниц – может вообразить такое человек со сравнительно благополучной биографией?!» /Леонид Бородин./

                ………………………………………………………….

                Всё красивое кроваво
                Лет весёлая орава
                Прокатилась под откос
                Здравствуй, матушка Россия,
                Я люблю тебя до слёз
                Говорят тебя убили
                Для меня же это бред
                Знаю я, что без огня
                Не бывает света
                Голубой высокий свет
               За собой ведёт меня
                И приду я к той стене
                Где лежат твои сыны
                Кто-то вырвет автомат
                Из-за спины
                Твоим сыном честным, чистым
                Дай мне встретить этот выстрел

               
            
      …Читать, читать, читать… Не читать – невозможно! А читалось так, что переставало существовать окружающее, а существовало только пространство поэзии Валентина Соколова. И – читать-то приходилось, где попало, и в толкучке толп, и в неудобном нечаянном одиночестве. Везде. А читалось-то как: раз за разом на неожиданном повороте-взлёте стихотворения – слёзы мгновенно фонтаном несдерживаемо. А не всегда и скроешь слёзы, когда скрыть их надо обязательно.
    …В метро… сижу, держу книгу, читаю. И, как часто с Соколовым, внезапно – слёзы. На «взбрызг». Не закрыться, не спрятаться -- не успеть. В смущении на мгновение вскидываю глаза, -- напротив меня очень красивая женщина глядит в упор, ей ясно про меня всё, …мгновенно убирает взгляд, чтобы меня не смущать. Событие в десятую долю секунды…
    …Читал, обо всём забывая и забываясь, но -- …публичные чтения! – Задумал – делай…
    Друг, он уже почитал Соколова, а сам – раздумчивый эстет и матёрый партнёр Мельпомены: «Старик, -- говорит, -- этого поэта нельзя читать вслух людям, эта поэзия – абсолютно интимное чтение.» -- И другие читавшие, а их пока очень мало, но они есть и они вторят: нельзя! – «Нельзя? Собирай народ.» -- Это я. – Собрал друг маленькую толпу: суровые университетские колымские геологи. Я читал в мёртвом молчании их внимания минут двадцать пять. – Молча побежали за пивом…
    …Но надо делать поэтический спектакль! – Как? Как-то, как-то перексерить книжку, чтобы картотека, чтобы монтировать… Мечусь-метаюсь… Вдруг обнаруживается, что запомнилось всё и что «стихомонтаж» уже сложился… Сначала подготовил большой спектакль – три отделения, два антракта, два с половиной часа. Стал читать, и версию эту сразу отклонили друзья-помощники – тоже профессиональные служители Мельпомены: стихи настолько философски и эстетически насыщены, что столько стихов, таких стихов сразу никакой зритель воспринять не может. Сокращал и сократил до 54 минут. Моноспекталь.
    Получилось. Получалось читать. Где? – Литературные музеи Москвы, библиотеки. И…
    …И надо непременно рассказывать о феномене тиражирования текстов поэта Валентина ЗК. Это – сказка. Не из весёлых. Эта сказка – фантастический литератор Александра Яковлевна Истогина. Кто, кроме со-узников, узнал бы о Соколове, если бы не сверхъестественное явление – составитель сборников его стихов Александра Истогина…
    Я, когда готовил свои чтения, всё искал возможность встретиться с ней, очень хотелось получить её совет для моих стараний, хотелось и одобрения: а она в этом деле – высшая инстанция… Друзья через друзей связали меня с ней, и я напросился на визит. Она оказалась очень красивой женщиной и …глубочайшим инвалидом. Могла существовать только лёжа, и тела у неё почти не было. Из этого положения всё существо своё обращала в литературную работу. И работу делала, какую не осилила бы рота атлетичных литераторов. – Собирала тексты – не в архивах и библиотеках, а у отсидевших и уцелевших и вынесших эти тексты, эти слова из зон, тюрем и психушек. И сохранивших эти слова. Это были тетрадки… Валентин Соколов мог, если ему нравился человек, написать ему вдруг ученическую тетрадку стихов… Некоторые тетрадки удавалось из зоны вынести. Ещё вынесенные на волю листки. Ещё тайные миниатюрные носители информации, переправленные из неволи тайными зэковскими способами. Ещё выученные ТАМ, пронесённые и принесённые памятью выживших и вышедших ОТТУДА и ими изустно потом прочитанные и записанные уже этой героической женщиной… А ещё были материалы, присланные ей на её запросы из мрачных секретных ведомств, откуда и отвечать не должны, откуда и не отвечали. Но тоже и ответы случались из мрачных этих мест, где точно находился арестованный Соколов: в таких ответах сообщалось, что нет, не было такого, не содержался, не проходил… Не существовал. Но и присылали из таких мест тексты, оказывавшиеся не известными до этого, тексты, которые пополняли составляемые Александрой Истогиной сборники. Которых она издала четыре. И они сразу становились библиографической редкостью.
    Составить, сделать книгу… -- а печатать-то не на что. Денег нет вовсе… -- Собирать у народа. И ещё обращаться к великим, к столпам-маякам изящной словестности советской эпохи. Помогли бы, чтобы. Теперь-то в Перестройку… Обращалась – рассказывала – только к достойнейшим и, действительно, лучшим, при этом, вознесённым на вершины литературной славы художникам слова обращалась. Просила. Хотя бы немного, чуть-чуть хоть. – Не дали. Нет. Бедны. … Наверное, -- правда?
   
    Она лежала на лежанке-каталке. Компьютер её – стационарный, большой и не новый – установлен был на каталке-ферме, более высокой, чем лежанка. Ферма с компьютером накатывалась на лежанку. Так она работала… Из положения лёжа…
    Она велела мне брать со специального шкафа-лотка тетрадки, открывать, листать, читать. Старые замусоленные ученические тонкие. Пожелтевшие. Очень хороший ясный ровный почерк… Соколов писал… Я не мог решиться прикоснуться к ним, она настаивала и подбадривала. Дрожали руки, подгибались ноги…

                Я с высоких круч сползу
                В ваши лица пятками
                Ваши тусклые глаза
                Новыми порядками
                Хоть на краткий миг зажечь –
                Легче мир зажечь
                Меж высоких стен зажат,
                Я держу к вам речь
                Извините, я нарушил
                Ваш покой, толкнув в сердцах
                Плохо вызревшую грушу
                В тёмных оспинах лица
                Извините, ваш покой
                Я ещё верну вам
                Только вы меня верните
                Мне
                Себя я тихой помню
                Солнцем плещущей рекой
                ……………………………..

                Не хочу по мелочам
                Сердце раздарить,
                Колесницами-ночами
                Сердце раздавить
                Над ресницами моими
                Небо, словно заводь
                К высоко летящим птицам
                У меня зависть
                Как бы я хотел зависеть
                От полёта бешеного,
                Синевой себя завесить
                От всего здешнего,
                Улететь за чёрный лес,
                За прозрачный час,
                За густую синь небес
                Спрятаться от вас            
               
    Она прослушала мой «стихомонтаж» стихов Соколова и одобрила.
    Через короткое время после моего первого визита она сама позвонила мне и сказала, что нашла импресарио для организации моих чтений. Велела связаться.
    И вот пошли мои регулярные выступления в Москве, три-четыре раза в месяц…
    …О, импресарио! – Моя импресарио – я про себя называл её «импресёрка» -- красивейшая дама, высокая, статная; держалась изящно, выдержано, свободно. И с ультра-театральной внешностью. Самой бы ей выступать. Не знаю, в каком амплуа. И так-то здорово получалось у неё устраивать литературные чтения!.. – Это было её дело и специальность. Я-то только выступал. И занят был только тем, чтобы своё дело делать так, …как сделать лучше и невозможно было бы. Этим и в этом жил. И выступал: библиотеки, «клубики» небольшие, литературные музеи, маленькие совсем театрики, я и не подозревал, что такие в Москве есть. Публика. – Это же она её собирала. Я такой технологией – зрителей собирать – не владею. Залы не были большими. Хорошо слушающая публика. Видимо, литературно подготовленная. Сразу проникавшаяся и темой, и духом того, что я читал. А читать я стал – я это хорошо чувствовал, -- читать я стал хорошо. И было единодушие с залом.
    Моя прекрасная импресарио меня ещё и образовывала. Старалась водить на спектакли своих протеже. И те все были высокими мастерами «художественного слова». Артисты. И я жадно отдавался слушанью их чтений и старался впитывать их мастерскую актёрскую технику слова… И видел (слышал), что впитывать от той техники для чтения Соколова ничего нельзя. Соколов – особая зона поэзии, особая зона Духа и Слова. Я чувствовал, что его стихи состоят из слов настолько наполненных его особым высоким духом, что можно и нужно только отчётливо произносить слова его стихов, строжайше избегая обращения к сценическим выразительностям и выразительным техникам речи. С тем я и изучал эти техники пристально.
    И – читал… Так, как считал необходимым. – Без «техник».               

    Прекрасная Дама-импрессарио давала мне наставления, как что читать в моих текстах. Я выслушивал внимательно и… с угрюмым тупым внутренним сопротивлением. И… -- делал-таки так, как предлагала она. Почти так… Там стихотворение про тюремно-лагерную нескончаемость времени…

                Лето, ещё лето,
                Зима, ещё зима.
          Ещё не кончен тюрьмам счёт –
                Тюрьма, ещё тюрьма.
          Начальник за начальником,
          За вором вор и вор…
                И вороном за вороном –
          За взором чёрный взор.
                За часом час и час ещё,
                И выдавить, и вдуть
          Себя двумя шарами щёк
                В нависнувшую жуть.

    Я читал это ударно и экспрессивно. Она сказала, что это надо читать медленно, с тяжёлыми паузами, чтобы нарисовать вечность времени непереносимого в неволе. Я скептически набычился и… стал читать так, как она велела. Но… вот как: сначала непреодолимо-тяжеловесно-медленно, но и… всё ускоряясь, чтобы выкричать исступление непереносимой вечности отсидки.

                У тюрем мышцы,
                Мыши и серый
                Свет, серый
                Свет скудной мерой.
                У тюрем мало ли
                Мятых, меченых,
                Мёртвых? Мало ли
                Мрака и боли
                У тюрем?
                Бегите
                По каменным стенам
                Руками и сердцем
                Свободы коснуться
                У тюрем!

                ………………………………………………………………………………………

    А подопечные чтецы моей Прекрасной Дамы были прекрасны на подбор. Артисты!..
    Но… Чтение вслух Валентина З/К – затея особенная. Это не спектакль, а проповедь. Мельпомене полюбить чтеца и помочь в таком деле – затруднительно.

                ……………………………………………………………………………………

    На мои чтения стала приходить очень пожилая красивая женщина. Раз от раза она приходила в те места, где я выступал, и садилась в первом ряду посередине. Слушала с сияющей зачарованностью. Я не позволил себе не подойти к ней после скольких-то моих чтений и её присутствий на них. Сказал учтиво: «Вы так хорошо слушаете. Если бы я был маститым мастером с гастрольной труппой, то счёл бы за честь предложить вам должность главного зрителя.» -- Она была из ТЕХ. Но с Соколовым не встречалась, а только много слышала о нём в ТЕ, его, её -- их грустные времена.
    Я не успел подробнее узнать об этой замечательной зрительнице. Мои выступления вдруг прекратились. Моя «импресёрка» внезапно потеряла ко мне интерес. Будто нет меня и не было.
    И я тогда стал пытаться устраивать свои чтения сам. И получалось. Получились чтения… Не от Москвы до самых до окраин, но всё-таки кое-где в провинциях …с южных гор до северных морей. Почти. А в Москве почти не получалось. И чтения эти тогдашние бывали очень интересными… Очень! -- На те (до этого периода) специально организованные чтения публика собиралась подготовленная, а на мои самодельные – случайная. Слушатели не знали, чего ждать. А места моих чтений оказывались экзотически неожиданными. Шутя, я заявлял, что готов читать всегда любой аудитории от одного слушателя не желающего слушать до стадиона Маракана – сколько там, двести тысяч? Но шутки в сторону – читать обязан…

              ……………………………………………………………………………………………………

    …Читать… Про невообразимый груз трагедии эпохи и трагедии певца этой эпохи, вобравшего трагедию своей эпохи всей своей судьбой.

                У меня на льдине
                Холод обжигающий.
                А из синих линий –
                Сердца угль пылающий.
                У меня тоска – искать,
                Осваивать полюсы.
                У меня тоска – таскать,
                Рвать себя за волосы.
                Тридцать третий год сижу,
                Сердце стало адом,
                Сердце стало кладбищем,
                Стало мёртвым садом.
                Тридцать третий год сижу,
                Весь в железных полосах.
                И северным полюсом –
                Седины в волосах.
                Значит, я обогатился
                В заповедных сих местах
                И не вниз, а вверх катился
                В голубых своих мечтах.
                Значит, я не зря сидел
                С детских лет до седины
                И от холода синел
                На просторах ледяных.
                Тридцать третий год сижу.
                Сердце стало кладом,
                Сердце стало клавишами,
                Стало …майским садом.         
               
                ………………………………………

               
    И слушатели. Жители. Живут себе в своих автономных захолустьях. В единоличных или в коллективных. В маленьких научных городках или в огромных городах, а всё одно: сами по себе живут-поживают захолустно-автономно. И – чтец. (Я.) Явился-свалился. – Нечаянная радость: вот развлечёмся-то! А чтец им… -- неожиданного поэта представляет.

                Я у времени привратник
                Я, одетый в чёрный ватник,
                Буду длиться, длиться, длиться
                Без конца,
                За вас молиться
                Не имеющих лица

    Они-то, слушатели-жители, прижились себе спокойно к лучезарной иллюзии о прошлом прошедшем, славном нашем веке… -- Да, было, было (как бы знают, но неохотно), были трагедии, жертвы, но – но! -- было много, много хорошего; да и жертвы-трагедии – были ли? – Или одна только голая слава на те на все времена? -- Те времена, когда поэт за поэтом, -- если не «вышка», -- за сроком срок… Срока огромные… Психушки…

                В каждом слове – собор
                В каждом слове – Сибирь
                Огневые рождающий струи
                Рот –
                Это твой эшафот
                Умереть за сказанья живые.
                Выйдет в красной рубахе палач –
                Политрук
                Рвать палитру из рук
                В трупных пятнах и в знаках отличия труп
                До предела циничен и туп.
                Он уронит топор
                В каждом слове – собор
                Кровь рождается пролитой кровью
                В каждом слове – Сибирь
                Зарешеченный дом
                И огонь под нахмуренной бровью.               


    И лирика… Чистая, чистая, высокая, высочайшая лирика …Поэта, в чёрном небытие неволи поющего счастье жизни… Лирика – что? – Слово красивое? Лирика – любовь. Любовь – жизнь. Жизнь – всё. Кроме жизни – ничего ни у кого. Поэтому, всё – жизнь – любовь – лирика – полёт бытия!
    …В Париже есть музей Родэна. Дом, наполненный скульптурами и сад вокруг, наполненный скульптурами.    Во всех парижских музеях бывают скидочные на цены билетов дни, в музее Родэна это, может быть, вторник. Сходите…
    Многие знакомы с попытками продюсеров порно воспеть телесную любовь. Не получается, как правило, почему-то. Настолько не получается, что созерцающие их продукцию начинают сомневаться в своей физиологической состоятельности: не интересно, не зажигает.
    Сад и дом Родена околдовывает всякого сюда входящего. Околдовывает неживыми скульптурами, несущими живой дух жизни души и тела. Пластическими символами, наполненными всеохватной любовью тела, духа, всего сущего. Божественной эротикой. Вдохновенной невесомостью полёта жизни. Вошёл и – полетел.
    Подобный полёт – вхождение в «Сад Соколова». Сходите и в этот «сад», -- почитайте… -- Это его лирика.
    …А у хозяина сада – пожизненный запрет на любовь.

                В узловатых развилках
                Этих каменных гряд
                Жизнь свою я разбил как
                Сиреневый сад
                Умирать мне в тюрьме
                На заплёванных нарах
                В этой каменной сумке
                Я как солнца кусок
                Пью из каменной рюмки
                Дня серебряный сок.   
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

    …И я читаю. Его лирику…

                Поезд, как встал на дыбы,
                Так и застыл на сто лет.
                Как голубые гробы
                Бутылки стоят на столе.
                Часы на стене висят,
                Маятник немо обвис.
                Мой ускользающий взгляд
                Взглядом твоим обвит.
                И опускается диск
                Чёрный, на части дробя
                Время, чтоб бросить тебе
                Утром пустую тебя.
                Не уходи! Уходи!
                Не принимай! Принимай!
                Воздух сиренево дик.
                Значит, за окнами май.               

    Май у Валентина Соколова – особая зона чувств. Вторая его «ходка» начиналась в мае -- опять обыск, нашли стихи. За окнами май. И за стенами. Снова «58-я». Снова десять лет…

                В черновиках, на черепках
                Души и глаз, разбитых в брызги,
                В черновиках, на черепах,
                На черепахах скучной жизни
                Я еду за высокой верой
                В страну нестиранных рубах
                Туда, где спят нагие стервы
                На черепах,
                На черепахах,
                На глянцевитых чёрных страхах
                Почиет неба синий взмах
                Так сладко спит моя Россия
                На черепах…

                …………………………………………………………………………….

    …Вяло слушающих на моих чтениях не было никогда и нигде. И это оттого, что звучало  -- …слово Соколова! Я только старался отчётливо читать его слова… И бывало и много слушателей на чтениях, бывало и мало, но слушали все всегда... самозабвенно. -- «На острых иглах яркого огня…» -- такие слова есть в одной эстрадной песне. Всегда на всех чтениях -- огонь взглядов зрителей-слушателей острыми штыками нацеленный в меня. Включённая напряжённая отдача – передача душ – через слова стихов. Вся аудитория околдована обаянием его поэзии. Весь спектакль. И после его окончания – изумлённо вознесённый, молчаливый, замедленно торжественный, как с поднятыми штыками парад, всеобщий уход.  И бывала она (аудитория) единодушной в своей очарованности, а бывало, -- тоже в очарованности -- разделялась на две части. Разделённость тогда угадывалась уже и во время спектакля, но окончательно появлялась и проявлялась после его окончания. Бурно. Одна часть, всегда всё-таки, большая, уходила от места читки с медлительным вдохновенным достоинством. Но другая – оставалась на местах. Теперь у этих оставшихся менялись лица. Лица вылезали из лохмотьев тяжёлой «одежды» сопереживания. Делались злыми лицами пойманных с поличным виноватых. (Что это они так?) Сразу мне вопросы, сбиваясь в словах, – будто яростно оправдывались. –
    -- «Интересно, что бы этот поэт бы писал  бы сейчас? Про сейчас. -- Сейчас-то, вот, всё вот оно как!..»

                Как гиря пудовая
                Висит на душе
                У поэта
                Действительность новая


    Надо отвечать, и отвечаю. – «Писал бы правду. Поэт пишет правду. Если пишущий не пишет правду, он не поэт. Поэт Валентин Соколов писал правду. Поэтому сейчас не пишет: его нет. Его нет на этом свете потому, что он писал правду.»
    Ответил им, сказал, а – как и не сказал. Не слышат. Спрашивают опять. А «одухотворённые» уходят и ушли, оставили меня один на один с теми, кто с вопросами, с теми, что остались с вопросами, только с вопросами.
    Спрашивают: «А мы! Мы, вон, как раньше. А, вон, сейчас… Раньше мы были… А сейчас…»
    Я: «Вы и сейчас есть. Это – главное. И можете даже и посвободнее выбирать, как вам быть.»
    Вопросы и реплики панические и беспорядочные. – «Правда!.. Правдой поэт разрушал порядок… Наш… Порядок, при котором… Осквернял мораль!.. – Ну как он в своих стихах, как он к женщине… Открыто!.. Нагло!.. По-блатному!.. Уголовник!..

                Если ты из круга выпал
                Повседневных будних дел,
                Начал мыслить о царевнах
                У окна в часы досуга,
                Знай: в тебе найдёт врага
                Око трезвого соседа
                Отнесёт он слепок следа
                С голубого сапога
                И займутся органы
                Измерением длины
                Царства сердца и лица
                И найдут лекарство,
                Чтобы вылечить тебя
                Или в краже уличить
                Уличив же, увеличить
                Штат тюремной стражи
                Помни друг, у нас не в Штатах –
                Чуть помыслишь о цветах
                В тёмных каменных палатах –
                Будешь распят на крестах
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Вспыхнет вольтова дуга
                Радости в глазах соседа
                В пальцах новый слепок следа
                С голубого сапога
               
    «…Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет!.. Но он-то не хотел, чтобы было так, как тогда было! Он-то, он-то хотел, чтобы было не так… А было – как? А мы-то были… мы-то – кто?.. а – теперь?..» -- Это новый шквал шума-гама-криков вопрошающих…

    …Вокруг провинция, научный (например) городок – чудное приволье. Райское. Позавидуешь. И теперь… теперь, видно, нет у здешних перегруженности рабочим режимом и можно пасти коз и заниматься пчёлами…
    Я: Ну, что уж вы так. Ну, да, раньше за выполнение своих прикладных заказов и приказов режим подкармливал подданных. Кого – чем, кого – как. Теперь с этим скромнее. Зато можно философствовать в чистой науке и встречаться с природой… -- Пытаюсь так успокаивать. Плохо выходит…
                ………………………………………………………………………..
 
    …Забавно, загадочно, чудно, но – всякий раз, если зал разделялся, оказывалось так, что «трезвые соседи» сидели слева, по левую сторону от меня, в левой (от меня) половине зала, остальные – справа. Если в креслах случался проход, он разделял тех и этих. И во всех случаях разделения аудитории (на «тех» и «этих») бывало именно так – не по-другому.
    Разделение обнаруживалось и подтверждалось уже после окончания спектакля. Во время чтения все, все, все – в возвышенно отрешённом оцепенении с одинаковой интенсивностью буравят меня лучами-штыками взглядов. Весь спектакль я вижу и чувствую их острия. Душой и телом.
    «Трезвые» тоже одухотворённо внимали стихам. – Очень… Правда, вдруг кто-то из этой половины вскакивал и выскакивал из зала. Потом возвращался. Или исчезал, не возвращался… Позднее выяснялось, что выскакивавшие скакали вне зала, выискивая и срывая афиши про Соколовские (мои) чтения.
    Наконец, конец. Разъясняется, кто – кто. Опьянённые Соколовым одухотворённо уходят. Я один… -- на один с вопросами «трезвых». Полу-зал продолжает сверлить взглядами. В глубине лучей-взглядов видны змеи на сковородках: агрессивность виновных, знающих о своей вине. Хотя какая у кого вина?.. Но – вина: сочувствуешь – соучаствуешь!..

    А было ещё… Мы там были вместе с Людмилой… Юг у моря. Шикарный и благостный научный творческий центр. Прекрасный зал с проходом посредине. Прекрасно прошедшие чтения. С разделением. И с разделкой меня под орех «трезвыми соседями» оставшимися после окончания чтений. В левой от меня половине зала.
    Из прекрасного дома здешней научной культуры мы вышли в прекрасный тропический сад. Вечер перешёл в прекрасную ночь. Южную. Наш приятель, организовавший эти чтения, прекрасный астроном, провожал нас и вдруг сменив вальяжность на озабоченность (хотя попробовал этого не показать) сказал: «Вам с территории лучше уходить по тропинке.» -- И мы нырнули за ним в долгие беспросветные заросли на косогорах; в полном мраке наш приятель вывел нас к нащупывающейся в заборе дырке. – «Сюда. И туда. Лучше.» -- ...Светила ярчайшая полная луна. Вокруг в тишине и полном безлюдье белели поодаль курортные дворцы в черноте садов. Слепящая луна скрывала всё, все заросли деревьев и кустов. И… -- По асфальту основной дороги, совершенно пустынной, начали вдруг ездить чёрные автомобили. Туда и сюда. Не быстро. Останавливались, разворачивались, светя фарами туда и сюда. Как бы разыскивая кого-то. Но мы шли не по главному асфальту, а по дорожкам за зарослями. (Там удобнее.) Заросли были черны и сверкали листьями под ослепительной луной. Очень красиво. И дальше, дальше шли мы через виноградники, овраги и косогоры. Шли и ушли…
                ………………………………………………………………..

                На современном этапе
                Пуля звенит в висок.
                Поймал и держи в лапе
                Крепко
                Свой скромный кусок.
                Юноши с интеллектом –
                Старухи в чёрных очках –
                Вырвут сторуким ветром
                Тёплую медь пятачка.
                К своим миллионам причислят.
                Причислят к лику святых.
                И лягут спать кислые
                На кладах золотых.
                И на высоких окладах
                Живут. На окладах икон
                Синие отсветы сада.
                Синими пальцами – сон.
   
   
                ……………………………………………………………………

                Драгоценные перстни
                На перстах моих сон,
                На цветах моих сон,
                На устах моих сон, --
                У высоких колонн
                Тает тонкая дымка.
                Там стоит невидимка
                У высоких колонн.
                Утра розовый знак
                Там по чёрному фону.
                Как маяк, как маяк
                Моряку
                Протяни свои руки
                Взять у ночи корону
                И вели человеку
                Поклониться цветку.
                Драгоценные перстни.
                На перстах моих сон.
                В этой сказочной Персии
                Ждёт меня персиянка.
                Накрывайте же, персы,
                Стол на триста персон.
                В хрустали наливайте
                Золотое сияние.
                Утра розовый ветер
                Наплывает из мрака
                И мерцает маяк
                Моряку.
                Сон у матовых век.
                Два таинственных знака.
                Сон, вели человеку
                Поклониться цветку.               

   
                …………………………………………………………………….

    И Соколов продолжался.
    …Нечаянно возникали люди, которые делались деятельными деятелями «антрепризы»… -- Были и знавшие Соколова. Знающие поэзию Соколова. И даже и те, кто выучил «там» его стихотворения и сделался их носителем. Одного или нескольких… И были пытавшиеся отыскать переводы стихов Соколова на иностранные языки. – Во времена бесконечных «сидок» Соколова его стихи попадали на Запад, публиковались там и удостаивались там высоких литературных наград; некоторые стихи были переведены. (Его за это в его местах заключения наказывали тяжело.)
    Мне мечталось вставить в свои «монтажи» тексты этих  переводов…

      …Вот, энтузиасты Соколова возят меня по провинциальным захолустьям «житий-бытий» Соколова… Вот мост, на строительстве которого он работал бетонщиком, вот общежитие, вот «ка-пэ-зэ»…
    …Организуют чтения в провинциальных университетах, библиотеках… Старые, старинные шаткие здания, где полы волнуются, как батуты… «Да вы не беспокойтесь, это у нас давно, всегда это у нас, не проваливаются…» -- И чтения не проваиваются. Слушанья взахлёб. Чтения взахлёб.

    …Те, кто работают с речью, во время этой своей работы пьют жидкость. Водичку. Я тоже почувствовал такую потребность и приспособил себе на выступления брать свой специальный чайник, в который наливал горячую воду. Раз, в провинции тоже, попросил устроителей налить мне в чайник кипятка. Налили. И тогда, в тот раз, случилось, что я отчитал на одном дыхании и к чайнику и не обратился. А когда перед уходом воду из чайника выливал, -- ахнул: вода пахла, как плантации, когда их поливают ядохимикатами. А, может, у них вся вода такая?

    «…Но вы по дороге-то обратно по сторонам-то поглядывайте!..»

               
    Вдруг прекратилось всё. Исчезло, прекратилось, перестало быть: везде перестали хотеть слушать-смотреть стихи Соколова.
    Перестали хотеть знать. Все.
    Стали хотеть не знать. Все.
    Активная гражданская позиция: хотеть не знать. Нормально. Понятно. И ещё… -- весёлое давай, не надо грустного, не надо, весёлое давай!
    И опять нормально и понятно: натревожились, наопасались (за века-то). А тут, вот она – прельстительная иллюзия безопасности в незнании.
    И!.. – Валентин З/К – лирика ли, эпос ли философский – душу тревожит нешуточно. – Опасностью ясного знания.
    Не не захочешь, -- захочешь не знать!
    Чтения прекратились вовсе.
    Не удавалось, а я продолжал и продолжал предпринимать попытки организовывать чтения Соколова. Но… -- нет: не стена, пустота. Попытки – в пустоту. Слегка липковатую…

    А я продолжал работу «над» и мечты «о…». –
    Работу над своим отработанным материалом, выверяя, добавляя, отбирая, подбирая… слова. Совершенствуя преподношение…
    И мечты. – О том, как сделать, переделать, поставить и перепоставить спектакль. Музыкальное сопровождение… Гитаристки… Джаз… Вокал, голоса, соло, хоры… Тогда можно бы сделать долгий, тяжёлый и… -- лёгкий (!) – большой спектакль. В той версии, с которой я начинал… И ещё – мечта-готовность передать всё сделанное и придуманное тем, кто готов делать это. Работать с Соколовым. – Тексты, партитуры, постановочные изобретения! Но… -- тишина совершенная. Ни-ко-го…

    Сделал видео. Хорошее студийное видео своего прочтения. Ознокомительное. Восемь с половиной минут… Предлагал.
    Писал, посылал, звонил, приходил… -- «Посылали»…
    … «Вольнодумные» театры… Филфак любимого Университета («Иди, иди туда, там декан… Там тебя с руками!..»). – Руками, ногами, пинками из деканата кувырком меня… Иду дальше. Вольнодумный культурный центр. Руководство, однако, лично не принимает, предпочитает служебный телефон; тревожное звучание «руководского» голоса: «Валентин Соколов? А вы профессиональный исполнитель?» -- Исполнитель… Очень разнозначное слово «исполнитель»: «исполнителями» назывались палачи в соответствующих компетентных инстанциях. – «Познакомьтесь с материалом, -- предлагаю.» -- «Нет.» -- «Поинтересуйтесь автором. В поисковиках. И вот мои координаты…» -- Нет, конечно. Координатами не воспользовались…
    Предлагаюсь и в «правдивые» масс-медиа. – «Нет…»… «Не формат.»… «Не наш материал.»
    …Пока отказывались, -- некоторые правдивые масс-медиа и разогнали, и позакрывали…

                Час пробил – хана ханыгам
                Закрывайся, чайхана!
                Горе тем, кто не попробовал
                Горя горьковского дна.
                Здравствуй, унтер Пришибеев!
                Мне большому разреши
                Подарить глазам плебеев
                Книгу солнечной души
                Горе тем, кто не изведал
                Рук, завязанных узлом
                Тем, кто каждый день обедал,
                Так свирепо не везло.
                Вам ещё немало топать
                Через жизнь, ходули ног
                Потому что в каждой топи
                Колеи больших дорог
                Час пробил – хана ханыгам
                До свиданья, чайхана!
                Горе тем, кто не изведал
                Горя горького до дна.               
                ……………………………………………………………..

    Есть дела, которые нужно делать. Есть дела, которые делать целесообразно. Или даже вовсе совершенно необходимо. А есть то, что не делать нельзя. Таким «исключительным нечто» я сделал для себя затею со стихами Соколова.
    Делать! Надо это кому-то – не надо. – Надо! И то, что готовил и подготавливал и что оказывалось не нужным никому, но было сделано и готово, -- …стремился сделать ещё лучше… И ещё делал попытки показать сделанное некоторым персонам – личностям для меня исключительным, и чьё мнение о моей затее-работе и о её результатах мне представляется чрезвычайно важным. Уверен – работа со стихами Соколова не должна не быть успешной. Поэтому – стараться на пределе.
    И… -- хотелось показать старания, показать Соколова именно этим, сверх-симпатичным мне и сверх-почитаемым мной людям.
                ………………………………………………………………………

    С тяжёлой тоской многим и многим жителям Страны мнилось, что в советском ГУЛАГе люди покорно превращались в лагерную пыль. А это было не так. Семён Виленский, большой учёный, посвятил жизнь Сопротивлению в ГУЛАГе (в качестве жертвы-участника) и исследованию и описанию сопротивления в этом Архипелаге… Маленькая квартирка на высоком этаже. Дальние московские дали перемешивают дворцы, хижины и заводы. Весь объём жилища забит книгами. Как помещение подводной лодки заполнено боевым оснащением, оставляя только тесное место для сна экипажа. Экипаж – Виленский. Он уже очень слаб, почти беспомощен, но чёток, энергичен, работает над текстами, командует помогающими и ухаживающими…
    Кругом книги – все боевые, голая правда о самом важном. Книги, которые, если прочесть, узнаются ориентиры бытия, чтобы избегать катастроф Истории… Книги, которые никто не станет читать: кому досуг правду узнавать!..
    Виленский хорошо знал Валентина Соколова. И одобрил моё чтение. Просто одобрил.
                …………………………………………………………………………………

    «…Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…» -- Евгений Агранович. Великий кумир… Друзья через друзей – телефон, звони, -- устроили. Встречу. На которую, встретив меня у метро, ведёт меня красивая молодая дама. Помощница Мастера… Маленькая квартирка на высоком московском этаже. Городские дали (дворцы, заводы, хижины) во всех окнах. Свободно, светло, книги, кухня…      
    «Как это – «нет»? «Мало»? – Как это?!» -- Тут же с показной ироничной бранчливостью отчитывает свою прекрасную помощницу (посылая немедленно «за») , а она с поясняющей улыбкой руками разводит: Мастер, что вы хотите! И я ей свою улыбочку: прекрасно понимаю. Помощница убегает, прибегает очень-очень скоро, и -- уже не «мало». Уже хорошо.
    Разговоры-рассказы о литературе. О слове… -- О том, как закапывало в окопах разорванных артобстрелом. О том, как в тех же своих окопах, Мастер, совсем тогда юный, сделался военным корреспондентом. И поэтом… Он рассказал ещё о том, как с передовой, «из огня» было привезено в «центр» лучшее стихотворение о войне: «…Ты не ранен, ты просто убит. Снять с себя сапоги помоги мне. Нам ещё наступать предстоит…» -- Привезено, чтобы показать великим законодателям поэзии, её советским мэтрам. Но тыловые командиры литературы (так их обозвал Агранович: самые наши великие как раз собрались) – с гневной злобой: «Так о войне писать нельзя!..» -- Под трибунал автора всё-таки не отправили. Дали удрать и довоевать на передовой…
    И дальше с иронией, с сарказмом просто, с презрительным издевательством о мире-мирке администрирования… словом. Президенты, председатели, секретари, начальники …слова. (Которое в начале всего.) – Мир «художественной литературы». – Живописный дремучий лес героического и подлого… На опушке-кухне «леса» Великий мастер изящного слова со своей прелестной помощницей… -- Выпиваем.
    Мастер рассказывает о своём беспокойстве о судьбе предполагаемого сейчас к изданию прозаического сборника его давних текстов о давних военных событиях… Но там не прославляются доблести войск СМЕРШа… Издадут ли?..
    Поэта Соколова поэт Агранович не знал. Меня послушал. Чтение одобрил… Заговорил о том, как нужно и как можно читать вслух написанное слово. Стихи… Стал рассказывать о разных манерах, стилях, концепциях разных великих мастеров художественного слова. Грандиозные имена… Об актёрствовани, играх пауз и играх разнообразия звучаний стиха и слова или о, напротив, простой, чёткой и ясной передаче текста… Договорились, что читающий вслух поэзию Соколова должен быть сдержан и ответственен…
                ………………………………………………………………….

    …А были персоны – и друзья притом, друзья, -- чьё мнение о «моём» Соколове было для меня чрезвычайно важно, и которым мне просто очень хотелось его стихи показать, и которые… -- просто «заворачивали» мои попытки это сделать. Хотели не знать.
                ……………………………………………………………..

    Почему Соколова не хотят? Мне кажется тут вот что. – Всеми замечаемо такое явление: вот идёт какая-то зрелищная постановка, кинофильм или театральный спектакль -- о серьёзном, высоком, важном. Может, о самом важном… И тут вдруг в самом трогательном, возвышенном, глубоком месте публика начинает хохотать. Нагло. Безобразно. Ну, может, не вся публика, часть, и всегда по-разному, и от публики зависит, от того, какая она, публика. Но – бывает и бывает. Такое, вот, хамство… И вот – моё предположение: реакция эта (безобразная, конечно), она -- вроде истерического смеха. Как и при истерике – от запредельности воздействия. Слишком высокая эмоциональная планка. Для нетренированных душ… Вроде как  если бы привели случайных «атлетов» на сдачу нормативов «гэ-тэ-о». Сектор прыжков в высоту. И стоит мастерская планка 200 сантиметров. Ну, 190. И все пришедшие – с хохотом бросаются в яму для приземлений. Под планку. На мягкие маты… И – эти-то хоть в сектор пришли, а большинству-то это всё «гэ-тэ-о» -- сами знаете… как интересно…

                ………………………………………………………………………….

    И вдруг стали случаться приглашения! – Читать Соколова… Как узнавали о Соколове в пустоте полного умолчания о нём? О моих чтениях его стихов?.. – И очень яркие чтения получались… В нелепых, вроде бы, местах.

    Но совершенно необычайное случилось выступление в военном училище. Как оно организовалось? Не знаю... Очень большое военное учебное заведение среди далёких индустриальных окраин. Огромная территория с идеально аккуратными строениями. Идеальная чёткость в приёме меня и… совершенная предупредительная доброжелательность.
    Аудитория, в которой предложили читать, как музей: все стены – стеклянные витрины с символами и свидетельствами героической и трагической военной славы… Прислали слушать меня две большие группы: 13 -14 лет и 16 – 17. Расселись быстро. Слушали… -- такой свет глаз, свечение взглядов, такое одухотворённое внимание!.. Выслушали на одном (но очень глубоком) дыхании. Уходили… не быстро. Почти молча. Старшие задали один вопрос: «И за эти стихи он сидел всю жизнь?!.» -- Младшие: «А сколько его стихов вы помните наизусть?»…
    Я возвращался в совершенном одиночестве по совершенно пустынной бескрайней территории, уставленной тоже, как в музее, разными устройствами для воевания (вооружение, называется), и наткнулся на свою армейскую «любимую» пушку…

               
                Любая проба – проба сил
                Немало я исколесил
                Дорог – дороже
                Живого жеста в жуть –
                Нет ничего дороже
                Любая проба – проба петь,
                Пить и пьянеть от выпитого
                На мне поставит леди Смерть
                Меня, из камня выбитого
                Любая проба – проба жить
                Любая проба – проба течь
                Вовне глазами ширясь, ввысь
                Речь говорится, чтобы жечь
                Любя любовью жгись
                А будни – это склоки склок,
                Стекло и за стеклом –
                Слепых витрин стеклянный бог,
                Расставшийся с теплом
                А будни – это хлам и хлам,
                Система дыр и дыр
                А песня – это храм и храм,
                Огромный мир и мир
                ……………………………………………..

    «…Нигде так не любят своих поэтов, как в России, и нигде их так не убивают.» -- Так написал со-сиделец и друг Валентина Соколова в своих воспоминаниях о нём… И ещё он написал, что поэзия Соколова не замыкается темами ГУЛАГа. Она охватывает всю нашу жизнь – земную и духовную.
    И ещё написал… Дело литературоведов – выяснить вклад Валентина З/К в русскую поэзию, ибо он был новатор и тайну его стиха надо ещё разгадать.
    Надо, да. Но нет. Не станут литературоведы разгадывать тайны стиха в Зоне Поэзии Соколова. Этот уровень тайны пугает литературоведов своей страшной высотой. Заботы литературоведов располагаются на других уровнях других нормальных несчастий и бед…

                Нет врагов – одни попутчики.
                Никого и бес не путает.
                Только стонут в тюрьмах мученики,
                В телогрейки ноги кутают.
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    …Бед литературных и вокруг-литературных. – Кого-то не слишком печатают, кого-то за границу не пустили, а кого-то вовсе туда, за границу выслали, и он там, несчастный, без родины страдает (правда – несчастный!), премиями литературными перебивается, а заграничный народ его принимает с недостаточным восторгом. Сложно и тяжело жить…
    Соколову проще.

                Всё красивое кроваво
                Лет весёлая орава
                Прокатилась под откос
                Здравствуй, матушка Россия,
                Я люблю тебя до слёз
                Говорят тебя убили
                Для меня же это бред
                Знаю я, что без огня
                Не бывает света
                Голубой высокий свет
               За собой ведёт меня
                И приду я к той стене
                Где лежат твои сыны
                Кто-то вырвет автомат
                Из-за спины
                Твоим сыном честным, чистым
                Дай мне встретить этот выстрел

    По окончанию отбытия очередного бессчётного срока прямо в лагере, он сам пишет заявление об отказе от советского гражданства и требует выслать его в любую страну «свободного мира». И…

                Не выпускают из Союза,
                Навеки к тюрьмам приколов,
                Словно булавкою медузу, --
                Терпи, Соколов!
                Терпи, птица,
                Не для тебя Швеция,
                А для тебя милиция
                Наша советская.
                Прошусь на оправку.
                Начальник железный
                Не вынет булавку:
                В камере хезай.
                Ноги расставив –
                К толчку змеёю члена –
                Сижу, прорастаю
                Мелодией тлена.
                Смерть во мне каменная.
                Птица тянет крылья.
                Носится по камере
                Белое бессилье.
                А начальник из волчка –
                Глаза чёрная точка.
                Ненависти из зрачка –
                Пулемётная строчка. –

    …И тут же на зоне его судят и приговаривают по статье о клевете на советский строй и прямо из лагеря этапируют в спецпсихбольницу.

                В кумачёвой стороне,
                В нашнй солнечной стране
                Будешь мыслить зло и лихо
                Против власти, станешь тихим.
                Повезут, как на коне,
                В Черняховск на «вороне»,
                Где больница – как тюрьма
                На округлости холма.
                Где ты видел белых птиц?
                В психбольницах?
                Видел ты людей без лиц
                В психбольницах?

                Для чего нам дурдома?
                Чтоб страшнее стала тьма.
                Чтоб страшнее стала тьма,
                Чтоб скорей сойти с ума.
                Не сойдёшь, не торопись.
                В чёрный лёд одета мысль.
                Сходит в кровь твою и плоть
                Ночью плачущий Господь.
                Это он в тебе заколот,
                Чтоб страшней и боль, и холод.

                И придёт такая боль,
                От которой завернёшься
                И на Библии клянёшься,
                Что отныне ты король.
                Был вчера ещё нулём,
                Стал сегодня королём.
                И, повенчанный на царство,
                До могилы жри лекарства.
                Со спеца скользи на спец.
                Вот и сказочке конец.
                Принимай, сыра земля,
                Короля.
                С голубого корабля
                Короля.

                А ещё страшнее тьма:
                Может быть, сойду с ума.

                Не сойдёшь, не торопись:
                В сумасшедший дом
                Закатилась твоя жизнь,
                Стала чёрным льдом.
                …………………………………
               
                Они меня травили,
                Как травят больного пса.
                Косые взгляды, как вилы,
                Глаза, как два колеса.
                А мне только девочку жалко:
                Осталась среди собак
                И смотрит светло и жарко
                Во мрак.
                Они меня переехали
                Телегой (больного пса!),
                И смех ли, весёлое эхо ли
                Послали мне в небеса?
                А мне только девочку жалко:
                Осталась среди волков
                И смотрит светло и жадно
                На быстрый бег облаков.
   
    И поэт погибает, не выйдя на волю.

    …Читать и читать то, что написано Соколовым! Слушать то, что читается!..

                Всё, что написано, -- проба,
                Проба подняться из гроба,
                Проба поднять тебя, небо.
                Вставшим с далёкой тропы
                Трудно ногами уставшими
                Вырвать себя из толпы.
                Трудно, шагая по краю
                Дня, наклонённого вспять,
                Спать.
                А вокруг тебя сонных
                лиц
                лес
                вырос.
                И ты
                влит
                в это
                Пустое скольжение лет.
                Всё, что написано, -- проба.
                И лишь с высоты креста
                Можно принять тебя, небо,
                Хлебом
                Насущным у рта.   
            
                ………………………………………………………………………………………
 
    «Валентин Соколов по праву будет стоять – да уже стоит! – в череде гениев и страстотерпцев, ибо унаследовал самый дух и пафос многострадальной истории человечества, украсив её своей личностью и талантом.»
                Александра Истогина.

                -----------------------------------------------------------

    Поэт умер – погиб! – не выходя на свободу, 7 ноября 1982 года в спецпсихбольнице города Новошахтинска.

               
   …2017 год. 90 лет со дня рождения Поэта и 35 лет со дня его гибели. К сожалению, даже в эти памятные даты о нём почти никто не захотел вспомнить…

                (…Надо и надо рассказывать и рассказывать о Поэте Валентине Соколове. О его поэзии. О феномене, о явлении «Поэт и Человек Валентин Соколов». Но написанное здесь – не жизнеописание и не биографическое исследование бытия и творчества Поэта. Здесь – рассказ про попытки читать народу стихи Поэта этого народа…)
   
                Алексей Германов.  2017.