Многоножка

(Посвящается Оксане Олеговне Гуровой).

  Пробуждение наступило от холода. Было так темно. Вокруг совсем никого. Странно. Шум воды и шелест сухих листьев заполнял уши, но ни души вокруг. И вот – мимо руки проскочило причудливое длинное создание. Как много у него было лапок! Нужно было непременно познакомиться с ним поближе!... Укус в ребро сзади – и лес как будто поделился своей чернотой с душой и телом. Она проскользнула сквозь гладкую кожу и сразу же устремилась по венам к сердцу… Ветви клонились к земле, возлагая на неё тёмные листья, словно отчаянную дань бесплодию… Одна мысль – бежать!
Чёрный лес. Белые босые ножки, спотыкаясь, топчут пожухлую серую траву. Маленькие ладони наощупь минуют толстую кору, колючие ветки и кусты. Слабый лунный свет, пробивающийся из - за туч, рассеивается, едва проходя сквозь стену мутного ливня, и оседает на скошенных кронах, откуда его сразу же срывает ревущий ветер, унося его жалость в никуда. Никто не услышит тяжёлого дыхания, не заметит беспомощного метания взгляда…

  Усталость заплетает ноги. Чернота загустевает внутри, свёртывая и охлаждая кровь, ломая кости. Ливень обжигает кожу. В секунды крайнего промедления из - под листьев выползают тараканы с ядовитыми жвалами. Они цепляются за щиколотки и впиваются в них, раздуваясь и лопаясь. Колени ломит. Каждый вздох даётся тяжелее и тяжелее. Грудь немеет… Стая где – то рядом. Даже сейчас пустые глазные яблоки, кажется, смотрят из каждого угла, едва заметно опускаясь и приближаясь. Полузасохшие лианы цепляются за руки.

  Кожа начала кровоточить. Листья бьются друг о друга в порывах ветра, потоки воды скользят по искривлениям всего и вся. Скользкая, мокрая грязь валит на землю. Чёрные иглы внутри впиваются в позвоночник и в затылок… Стиснутые зубы прикусывают язык, одна рука сдавливает горло, другая сжимается у виска, чтобы закрыть голову от морозных ударов. Веки опускаются сами собой. Чёрные лужи стекаются к парализованному тельцу. Острые тёмно – серые частицы застилают его…
Оно начинает дёргаться. Крови в его венах некуда деться. Чернота везде. Она закупорила поры. Чёрная грязь вымазала лицо и испачкала руки, Чернота зажала кровь мёртвой хваткой. Последний прилив к раскрошенному изнутри позвоночнику. Кровь вливается в межпозвоночные диски и проникает между сломанных костей, пытаясь растянуть тело, чтобы чернота покинула через открывшиеся разрывы. Кровь больше не вернётся к сердцу. Оно смолкает… Тельце переворачивается на спину и судорожно пытается вдохнуть влажный воздух, судорожно глотая и выхаркивая воду и крупицы черноты…

   И вот – Стая здесь. Продолговатые морды показались из кустов. Её вожак, самый уродливый из всех, пошёл вперёд, пока остальные осматривались вокруг. Его взъерошенные, облезлые лапы не оставляли следов. Мутные глаза без зрачков полностью отдались носу. Металлический запах. Он чуял след из этого запаха. Следуя по нему, он завернул за дерево и уткнулся в него носом с другой стороны. Так он стоял в замешательстве несколько минут, принюхиваясь к корням, но ничего там не чувствуя. По кроне дерева скатывались капли. Вожак сделал несколько шагов назад и поводил носом по сторонам. Дождь скользил по его шерсти, но одна капля упала с дерева прямо на его морду.
В его слепых глазах вдруг всё становится ярко – красным. Он видит чёрные трещины, как будто искажающие чьё – то лицо. Металлический запах постепенно усиливается. В тот же миг он вскакивает, начинает вертеться, скалиться, поджимая лапы. Когда металлический запах заполняет всё его чутьё, и он не чувствует больше ничего, вожак сломя голову бросается к его источнику. Дождь размывает глазницы под лапами. Он топчет разорванные пасти. Везде металл. Везде! Но! Он резко останавливается. Жизнь. Жизнь где – то здесь! Из металлических кустов выползает маленькое, серенькое тельце. Его Жизнь уже не та, что прежде. Нет энергии, нет биения. Есть лишь мёртвая, ведомая статика… Его лицо перекошено, оно тянет руки к вожаку и слабо шевелит губами, которые будто скованы швами, протягивающимися по щекам…

   …Вожак хватает тельце за руку зубами и пытается вытащить его из кустов наружу, но у него не получается. Оно стискивает зубы и зажмуривается от боли, пытается вырваться, раскрывает рот в бесконечно громком шорохе и лязге ледяного дождя. На ярко – красном фоне чёрные трещины дрожат, дёргаются, как маленькие ножки. Ручонки пытаются удержать их, неведомая сила разрывает трещины вширь, трансформируя их в одно продолговатое тело. Свободная ладонь хватается за спину. Позвоночник уходит к ногам, из наростов черноты промежь его растянувшихся до туловища звеньев появляются короткие чёрные наросты, дёргающиеся маленькими лапками. Чернота, словно яд из кубка жизни, дробит челюсть и растягивает кожу изнутри, лапки продолговатого тела скребутся по красному фону и вбирают его в себя, пропуская затем через маленькое туловище, иссушивая его и подавая вверх в виде капающей с них кипящей токсичной смолы. Они скребут его дальше – а за ним всё больше и больше красного, больше и больше, и нет ему конца, и никогда не будет…

  Шумел дождь. Глаза серого, хрупкого тельца быстро распахнулись. Красный фон в своей статичной, тревожной полноте заполнял их. Потемневшая от грязи белая кисть свободной руки схватила зверя и утащила его в кусты. Шипы от ядовитых растений вонзились в его морду, после чего он резко вознёсся над чёрными кронами деревьев с вонзённой в его грудь белой, костлявой рукой. Сероватое, худощавое человеческое туловище продолжалось в длинной и широкой веренице ножек под чёрным панцирем. Он поднял глаза. Металл заполнил теперь всё его тело. Зверь беззвучно выл и рвался освободиться из чёрно – алого металлического ужаса, но дёрганное, мёртвое, неподвластное самому себе лицо широко раскрыло рот в свете молнии, ударившей по косым ветвям, и впилось длинными жвалами в его горло, постепенно заливая туда вязкий кипяток, а затем, сразу же, будучи не в силах дождаться его смерти от затвердения смолы внутри, раскромсало его шею и, схватив слетевшую голову жвалами, раскусило её и раскидало по верхушкам…

На мгновение стало так тепло…

И только бледное зарево пожара отличало одну черноту дерева от другой…

И только металлические нити багрового савана, освещённого в этом зареве, отличали обезображенные тела от серой, мокрой субстанции…

И только надрывный получеловеческий крик с нотками плача будоражил эту серость, пробиваясь сквозь непрерывно шипевший в ушах морозный ливень, неспособный потушить столь стремительный и свирепый пожар …

  Многоножка быстро скользила между деревьями, когтями цепляясь за их стволы. В безумном упоении животной ярости она бросалась на всё, что двигалось, и уничтожало это, ибо никого и ничего там не было, кроме мерзейшей твари, ибо всё, кроме копошащихся ядовитых паразитов и погани, большой и маленькой, уже давно разложилось и было лишь мертво, мертво и мертво…
Это была гонка с пламенем. Всё поглощалось и извергалось, рассеивалось и разбрасывалось, в пепле, в алых брызгах, в немом, сгорающем заживо вое, в беззвучии сдавливания и разрезания, бурления и иссушения. Умножающие гнев умножали отчаянье.

Вдалеке показался окружённый пламенем крохотный, чуть дрожащий чёрный силуэт. Многоножка кинулась к нему… Она выскочила из кустов, возвысившись над жертвой, чтобы одним рывком вдавить в землю и разорвать её. Спереди взгляд чёрной фигуры наполнял лишь неостановимо надвигающийся огонь…
И тут!...
Что – то в нём было похожее, и в то же время отличалось.
Почти полностью запачканная грязью шерсть таила в себе потускневшие белые проблески, урывочно кусаемые алым светом. Такие беззащитные и такие прекрасные.
Глаза начали бледнеть.
Тонкие серые руки в мгновение ока согнули когти вовнутрь, пронзив ладони, схватили испачканный комочек шерсти, завернувшись с ним в панцирь, и крепко сжали его…

  На месте сгоревшего дотла леса спустя время начал вырастать новый. Местами на нём ещё лежал частый снег. Фигуры его светло - изумрудных куполов переливались, тянувшись своими живыми гранями к свету, который, обволакивая их, тонкими пучками мягко нисходил на землю, потихоньку пробуждая её от омолаживающих пелёнок морозного сна. Вся остальная природа ласково перешёптывалась с лесом в мажорных тонах чуть тёплого зефира, иногда посмеиваясь птичьими трелями, прилетевшими откуда – то издалека.

  Лишь иногда кусты едва сотрясались от чужеродного шороха длинного, жёсткого тела, бесцельно блуждающего в поисках чего – то безвозвратно утерянного. Его глаза опустились, и, хоть зарождающаяся вокруг красота вокруг придавала ему искреннюю надежду, оно было бесконечно сильно опечалено и пугалось повторяющихся, хоть и скупых на детали видений. Голос был безнадёжно сорван беспрерывным плачем и криком, позвать было невозможно. Одиночество угнетало его так же, как и после пробуждения в этом волшебном месте. Боль от ожогов, как и боль ото всех прочих ран, заглушалась болью утраты, а Чудом проросшие наружу побеги души, будучи в упадке, остались лежать, увядая, на том самом месте, и не было, никак не могло быть ему никакого утешения. Неизвестно, сколько времени в целом прошло: может, несколько дней, может, несколько лет. Но как – то раз оно услышало приближающиеся из самой чащи быстрые шаги. Жизнь как будто вернулась к нему, и оно быстро заползло на дерево, чтобы понаблюдать.

  Белый волчонок пробежал по тропе, остановившись затем на небольшой поляне. Отблески его шерсти являли миру всю свою природную красоту в мягких лучах солнца. Они были такими родными, такими близкими, и отблески, и та грация, с которой волчонок смирно сидел, кого - то ожидая, и сам факт его живого существования, казавшийся Чудом, за которое хотелось обнимать, благодарить, возносить судьбу за величайшую милость к невинному созданию! Но он, прятавшийся теперь от всего прекрасного, посмотрел на себя… как же эти руки были грязны! Как обезображено было это лицо! Как было залито потускневшими пятнами крови всё тело! Как же жестоко он поступал! Да разве достоин он был!… Ветки треснули под весом такого неестественно – тяжёлого тела. Волчонок вздрогнул и, резко обернувшись, встретился с упавшим на землю нечто взглядами. Забыв о теле, забыв о холоде, забыв о грязи, о крови, о ярости, о трещинах, об огне, обо всём – обо всём на свете забыв, он в изнеможении потащится к волчонку, медленно простерев к нему ослабевшие руки. Волчонок, немного погодя, скосил голову набок и нерешительно пошёл навстречу, как вдруг из кустов выскочил огромный белоснежный волк и встал между ними, отчего оба отшатнулись. Благородные голубые глаза зверя прожигали воплощение мерзости насквозь. Когда волк обнажил клыки, из кустов показались другие белые его сородичи, окружившие поляну. Он был в растерянности и начал озираться. Вместе с тем видения возвращались к нему, становясь всё отчётливее. Чёрный лес и море трупов мелькали перед ним, своим неповоротливым телом он неуклюже метался из стороны в сторону, но видел вокруг лишь волков, готовившихся напасть… Панцирь помнил только кроваво - дождевую воду, он был так тяжёл, так невыносимо тяжёл! Сердце сковал страх - тело немеет и сжимается, пальцы выворачиваются и выпрямляются. В панике он скрещивает руки на груди, его же когти вонзаются ему в плечи. Они приближаются. Она приближается. Короткий рык и укус за плечо сзади. Отравленная чернотой кровь брызгает на крохотные ростки зелени. Он стискивает зубы и зажмуривается от боли, пытается вырваться, раскрывает рот в невозможности закричать. Глаза его наливаются мёртвой и яростной статикой. Лицо застывает в ужасе и боли… Костлявое тело отбрасывает волка вырвавшейся из плеча рукой. Оно совершает рывок, но неуклюже падает рядом с волком, быстро отведя жвалы, и бросается прочь через кусты. Волки, залаяв, начинают преследовать его.

  Беловатый лес. Множество маленьких чёрных ножек, спотыкаясь, шумят и топчут священную землю. Костлявые пальцы царапают молодую кору, расталкивая тонкие ветки и аккуратные кустики. Свет обречённо падает на чёрный панцирь, мешавший ему подарить тепло пробивающейся наружу жизни. Ветерок укоризненно упирается в испачканное тело, будто маленький ребёнок, в своём ещё не осознанном бессилии бьющий и толкающий обидевшего его взрослого… Никто не услышит тяжёлого дыхания, не заметит беспомощного метания взгляда…

С искривлённого лица на зелёную траву капают жгучие отравленные слёзы. Из раны на кусты хлещет чёрная кровь.

  Существо взбирается на высокое дерево. С него тут же улетают все птицы. Оно смотрит на свои костлявые когтистые лапы. Перед его глазами мелькает красный фон, и тут оно, крутясь и извиваясь, будто в побеге от собственного ужаса и отвращения в лице самого себя, начинает рвать своё же тело. Шея сгибается вбок до предела, жвалы пытаются рассечь плечи, царапают руки, пока когти разрывают живот, а человеческая часть туловища выгибается назад. Наконец оторванное от многоножки полумёртвое тело падает вниз…

  Оно долго лежало в агонии, бесконтрольно изливая порчу на Обетованную… Дождь, грянувший после его смерти, смывал с него грязь. Оно светлело и у него отрастали человеческие ноги, тогда как небо становилось всё темнее от испаряющегося чёрного панциря, и лес всё сильнее отдавался мёртвой статике, пока чёрная кровь добиралась до самых могучих, но недвижимых корней и проникала в родниковую воду, которую пили все его обитатели.…

  Сколько бы ног не было, и какими бы громкими или тихими, быстрыми или медленными не были их шаги, двигаться наверняка возможно только в одном направлении – в направлении неминуемой трагедии…

  Пробуждение наступило от холода.