Минск-2006

Андрею Винокурову

0.
Мы, иногородние, завидовали местным:
никто не подкарауливал их у комнаты общежития:
«Войтешёнок, ты почему ещё не проголосовала?
Специально же для вас стараемся –
сделали бы дело – и ехали себе спокойно домой!..»
Что-то смущало в самой этой формулировке,
хотя и невозможно было понять, что именно.
Вяло отмахивались:
Нет, спасибо!
Мы никуда не едем.
Да, мы специально остаёмся, чтобы проголосовать.
Выборы – всегда праздник, понимаете ли.
Кажется, тогда я впервые услышала слово «нелигитимный»,
сорвавшееся с губ однокурсницы,
и увидела перекошенное лицо директора:
«Да что ты можешь знать, писюха!
Я, взрослый человек, и то понятия не имею!..»
(Юлька, сколько тебе было – едва восемнадцать?)

1.
«Войтеш... Тьфу-ты, Винокурова, ты когда проголосуешь?
Ну что за люди! Просишь их ведь по-человечески!..»
Я приду обязательно.
До конца дня ещё шесть часов.
Это ведь законно, правда?
Голосовать перед самым закрытием.
Я нажимаю на кнопку «отбой»
и благодарю всех богов за то, что больше не живу в общаге,
и того, кто придумал мобильные телефоны,
позволяющие закончить разговор тогда, когда тебе этого хочется.
По правде говоря, мне почти всё равно.
Я не то чтобы «творческий человек вне политики».
Скорее я просто не верю в этих людей.
Достаточно пройти насквозь одну девятиэтажку
при сборе подписей за оппозиционного кандидата,
чтобы окончательно понять расклад сил.
Если люди добровольно выбирают быть слепыми и глухими,
значит, их всё устраивает.
Я уже чувствую себя одной ногой в Германии,
жду момента, когда смогу уехать к любимому мужу
(нет, уезжают не только за колбасой).
А пока я живу с его младшими братьями – Андреем и Павлом –
в квартире на Кирова, прямо возле «Динамо».
В двух минутах пешком от Октябрьской.
Сегодня вечером там собираются люди.
Я не собираюсь туда идти – а смысл?
Лениво перебираю клавиши фортепиано
и вдруг понимаю, что хочу шоколада.
Так, что, кажется, все рецепторы стонут
в ожидании дозы серотонина.
Уже темно, но магазины ещё работают.
Я одеваюсь и выхожу из дома
(две минуты пешком до Октябрьской).
Из каждого переулка на меня смотрят спрятанные автозаки.
Чувство липкой тревоги поднимается по позвоночнику.
Я выхожу на проспект.
Огромный, широкий проспект Независимости
(беларусы, зачем вам такие огромные проспекты –
у вас что, гигантомания?)
Огромный, широкий проспект
без единого фонаря.
Минск, мой яркий светлый город, тонет во тьме.
Витрины на нижних этажах заколочены щитами.
И – тишина, такая звонкая, что кажется невозможной.
Я подхожу к киоску,
дрожащими руками забираю шоколадку
(Ritter Sport с изюмом и орехами)
и в этот момент понимаю,
что я очень не люблю бояться.
А ещё больше я не люблю, когда меня заставляют бояться.
Я понимаю, что пойду на эту чёртову площадь,
даже если буду там одна.
Даже если не смогу и звука издать от страха,
буду молчать со словами: эй, я тоже здесь.
И я думаю иначе.
...На площади не работали телефоны, но мы всё равно нашлись.
Горстка романтиков-идеалистов, не способных сидеть дома.
И не ждущих ничего.
Все стояли и стояли, а потом повалил снег.
Ужасающий и невероятный снегопад для второй половины марта.
Мы решили пойти погреться и затем вернуться,
выпить чаю в квартире на Кирова, возле «Динамо»,
в двух минутах пешком от Октябрьской.
Но когда мы вернулись, площадь была пуста.
Все ушли, и мы не знали, куда.
Телефоны не работали.
Так закончился этот день.

2.
А потом на площади выросли палатки.
Бездельники и наркоманы, говорили они.
Идите работать, отморозки, говорили они.
Звонила мама: «Кажется, я видела тебя в новостях –
как ты садилась в автобус».
Мама, нет, если бы я садилась в автобус,
мы бы с тобой сейчас точно не разговаривали.
Не верь глазам своим,
особенно если они направлены на экран телевизора.
Я – эта наркоманка и отморозок.
Я – эта бездельница, которая после университетских пар
Каждый вечер идёт на Октябрьскую
и любуется лицами людей,
которым есть что терять.
Ты меня знаешь.
Просто представь, что все остальные – такие же.
Только некоторые ещё живут в палатках
в этом аномально холодном снежном марте.
И всё, что мы можем, – это поддержать их
ещё немного.

3.
А потом взяли Андрея –
одного из братьев моего мужа.
Когда после университетских пар
он купил десять булочек и понёс их на площадь.
Ему дали десять суток.
Но это мы узнали уже позже, а пока что он пропал.
Три дня подряд я приезжала на Окрестина
с передачей для Андрея.
В первый день очередь до меня не дошла.
Во второй день я была первой перед воротами
под вывеской приёмника-распределителя.
Иностранные журналисты появлялись и исчезали,
то и дело щёлкая меня под вывеской.
А я стояла и думала о том, что сейчас окажусь во всех новостях,
и о том, как, наверное, забавно вылететь с пятого курса...
В этот день не приняли никого.
Говорят, за день до этого кто-то пытался передать мобильный телефон.
Такая вот акция-реакция.

...На третий день, наконец, получилось...

4.
Андрея встречали с бело-красными шариками
и аплодисментами
(тогда ещё было можно).
Он приосанивался и рассказывал,
как лепить шахматные фигурки из хлебного мякиша.
(мало ли – пригодится!)
А телевидение в эти дни демонстрировало
глубокое понимание эффекта Кулешова.
Это когда общий смысл создаётся
с помощью правильного монтажа отдельных кадров.
Замёрзшая девочка на экране
говорила о том, как было холодно на площади,
как сложно было согреться
в этом аномально холодном снежном марте.
Оттаивающая в студии девочка хлюпала носом,
а в этот момент камера вползала в палатку,
выхватывая в лучах фонариков использованные шприцы.
И в самом деле – как же ещё греться-то
наркоманам и отморозкам?
Ничего-то у них не вышло!
Страну и в этот раз отстояли.
Спасибо товарищу Сталину!..

5.
И стоим до сих пор,
назло всем полякам, литовцам, американцам, рептилоидам,
что две тысячи лет ставили нас на колени.
И все нормальные люди это понимают.
А вся диссидентствующая братия –
не более, чем обитатели маленькой квартиры
на Кирова, возле "Динамо",
в двух минутах пешком от Октябрьской.
Пытающиеся держаться и не думать,
что приросшую к голове корону издревле сбивали вилами.

...Андрей, я знаю, это очень эгоистично.
Разве можно было предугадать,
что твои десять булочек
станут у истоков моей непроходящей травмы
и вольются в общий поток
нерешённых проблем нашего поколения?
Но когда я вижу твоих детей,
бегающих наперегонки с бело-красными шариками,
я физически чувствую, как крепнет голос
и вливается в вибрирующий полугодовой гул:
эй, мы тоже здесь!
И мы думаем иначе.