так я пел

моложавыми руками мы трогали
вечность, касались ее острых клыков.
место снега пустело,
место воды влекло в память,
в которой я горел,
подобно котлам преисподней.
горел я и несся головою в листву,
и память снимала с меня оковы
и говорила в сердцах:
остынь, пепел. вбери эту ночь,
эту неизмеренную руку возьми и держи.
и думай, как во крахе рождается
стон грядущего,
как неуполномоченный восток
одевает все в кровь и пепел.

восток горел на моей ладони,
и я швырял его вечности в лицо,
и кричал я ей, им всем,
закашлявшись в удушье:
говорящий восток и иже с ним,
трепещите во прахе,
плененные патриархи,
царевичи зодиака,
говорливые соловьи терпения,
и горы из рек,
и сердца запыхавшихся
казематов!

так я кричал в эту воспаленную полночь,
еще я кричал:
песнь из рук,
обожание снега!
сколько я лью эти потоки власти,
сколько я их сочиняю,
придумываю,
изобретаю,
леплю из развалин,
пленяю жалостью к небу!
сколько я лью эти корни,
сколько  я их обволакиваю,
сколько я прячу грошей за пазуху,
сколько я снимаю и разрываю одежд!

полынь гнулась под здравием моих мыслей,
и восток нищету свою собирал в сумку.
месяц дико говорил со мной,
что-то лепетал и ворчал в своем
сердце,
он так бормотал,
он так чертыхался
под дугой неба,
под правящими мачтами,
под сексом снега:
мечты в этой гнили,
в этом твердом пне!
мечты света,
мечты воды!
пусть из скал родятся младенцы,
пусть они прочитают эти цветы,
пусть они родят это
небо,
эти скалы бреда,
этот блюющий зарею восток!

так я пел, это был я,
и лилии мне улыбались 
в восхищении,
и козел дарил мне свои рога,
и свою куцую бороду.