О женщинах, тигрицах...

 ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

              О ЖЕНЩИНАХ, ТИГРИЦАХ И ЛИТЕРАТУРНЫХ
               
                ЗАБЛУЖДЕНИЯХ

               
                рассказ

                – Если я раскрою ей секрет, она не поверит.
         Вспомните старую персидскую поговорку: «Опасно отнимать
         у тигрицы тигренка, а у женщины ее заблуждение». У Хафиза
         столько же мудрости, как у Горация, и столько же знания жизни.
              А. Конан Дойль, Установление личности

                В наглых глазах маленького Шервинского мячиками
         запрыгала радость при известии об исчезновении Тальберга.
              М. Булгаков, Белая гвардия

                И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал зловеще:
                – Я прочитал ваш роман.
                Я вздрогнул.
              М. Булгаков, Театральный роман
              (Записки покойника)



           Обеденный перерыв у адвокатов – понятие относительное и сильно растяжимое. Бывает, что в обеденное время в конторе – ни души, а иной раз в комнате отдыха за столом не сыщется свободное место. И атмосфера за столом бывает весьма разной: то лёгкое непринуждённое щебетание, то выяснение юридических позиций на повышенных тонах, то тягостное молчание. Да, всякое бывает.

           Иногда, хотя в последнее время – всё реже и реже, затевается литературный разговор. И как-то раз Алексей Александрович поделился с нами необычной историей. Историей, отчасти, литературной, а отчасти… Впрочем, судите сами.

           – Давно это было, – начал он рассказ, – так давно, что и свидетелей тех времён в нашей конторе уже и не осталось. А уж свидетелей описываемых событий и вовсе нет. Да и тогда очень немногие знали об этой истории – только непосредственные участники. Но – обо всём по порядку.

           Была у нас в то время ещё не совсем старая, но и не первой молодости, отнюдь не первой, дамочка-адвокат – Мира Рыбачкова: невысоконькая, тощенькая, слегка морщинистая. Словом, из категории “не бывает некрасивых женщин”. По этой причине считала она себя человеком высокоинтеллектуальным и хорошо образованной. Любила, при всякой возможности, а то – и просто так, щегольнуть невероятной, как ей мнилось, начитанностью. Считала, будто лучше других знает (и этим бравировала), что в каждом произведении Ремарка фигурирует, среди прочих, тот или иной спиртной напиток, который и является, на самом-то деле, главным героем романа. Например, в “Триумфальной арке” это – кальвадос, в “Трёх товарищах” – коньяк, хотя и ром там не на последнем месте (оно и понятно, товарищей-то трое; по этой причине им более пристало бы, соображая на троих, больше налегать на водку), в “Чёрном обелиске” – водка: не то – действительно, водка, не то – шнапс. Спирт – вот главный герой романов Ремарка, как частенько заявляла Мира Рыбачкова.

           Оно и верно: спросите первого встречного, кто такой Равик, и вряд ли любой первый встречный сходу ответит правильно, а спросите про кальвадос и мало кто, из читавших Ремарка, не ответит, что кальвадос – это Франция, Париж и… “Триумфальная арка”. Вот, ради интереса, возьмите и спросите. Расскажете потом мне, какой будет результат. Впрочем, я его уже и сейчас знаю. Неожиданностей не предвидится. Ну, понятно, что с падением общей начитанности людей, знание о героях романов Ремарка пойдёт, неизбежно, на убыль. Оно и сейчас уже не так трудно найти непросвещённых в этом вопросе людей.

           А вот Мира Рыбачкова точно знала, что кальвадос – это “Триумфальная арка”, а “Триумфальная арка” – кальвадос. Но до шутки, что у Ремарка в романах – спиртное, а конкретно и кальвадос, а у других писателей, иной раз, – попросту вода, Мира Рыбачкова так и не додумалась. И строго её за это судить не стоит, ведь она, в конце концов, не литератор, чтобы судить собратьев по перу так строго. С неё и одного кальвадоса у Ремарка достаточно было. Ремарк и кальвадос – это как, по утверждению Владимира Владимировича, не Набокова, а Маяковского, Ленин и Партия – неразделимы. Впрочем, виски, текилу и граппу Мира Рыбачкова знала не хуже, чем творчество Ремарка. И ещё неизвестно, что она ценила больше. Хотя и старалась создать мнение о себе, как о хорошо начитанном человеке, а не любителе крепких спиртных напитков. Ценитель таких напитков – это да, знаток отличий коньяка от виски (картину знаний портили коньяк с арманьяком: напитки разные, но… оба французские, оба крепкие, оба – виноградные, а… поди ж ты – всё же разные; видимо, всё же, что-то перемудрили французы, поди и сами-то толком не разобрались, а из-за них и пошла вся эта путаница), но не любитель.

           Но, кроме алкоголя из романов Ремарка, Мира Рыбачкова, по её словам, хорошо знала и других литературных персонажей. И не только из произведений Ремарка. Впрочем, Мира Рыбачкова была не единственной, кто мнил себя хорошо начитанным человеком. Недаром же письменный экзамен по русскому языку был на вступительных экзаменах на юридический факультет основным. А потому литературные беседы вспыхивали у нас, как степной пожар. Правда, гасли такие пожары, в отличие от природных, так же стремительно, как и начинались.

           И вот, в один из обычных дней, кто-то, совершенно праздно, помянул по какой-то причине артиста Ланового. Кто-то из наших адвокатствующих дам сразу же отметил, что в молодости артист был по-мужски очень хорош: высок, статен и вообще… Кто-то, как водится в таких случаях, заявил, что артист не просто хорош, а являет собой, несмотря на совершенно лишённый командной твёрдости голос, облик настоящего офицера. И кто-то с восхищением в голосе резюмировал: “Конечно Лановой хорош, иначе бы его не взяли в фильм «Анна Каренина» на роль Вронского, который был, как всем и каждому хорошо известно ещё из школьной программы по русской литературе, из красавцев красавец”.

           И, поверите ли, но меня как чёрт дёрнул спросить: “А с чего вы взяли, что Вронский, как он описан Толстым, красавец?” Тут уж на меня наши дамы посмотрели, как на умалишённого. И в каждом взоре читалось: “А каким же ещё должен был быть Вронский, как не писаным красавцем, если к нему от достойного мужа ушла, презрев и узы брака, и материнские чувства, Анна Каренина?” И ответ на этот не заданный вопрос виделся в их взорах: “Разумеется мать и жена могла, презрев клятву верности, данную у алтаря, сбежать только к такому красавцу, как Вронский: высокому стройному широкоплечему мужчине с густой шевелюрой пышных волос, – настоящему офицеру”.

           Действительно, стала бы барынька менять мыло на шило? Или – шило на мыло? Мира Рыбачкова так прямо и заявила: “Вронский был прекрасен, как бог”.

           Чёрт по-прежнему меня не отпускал, и я поинтересовался: “А вы Вронского видели лично?” Мира Рыбачкова, не почувствовав иронии в моём голосе, серьёзно ответила, что она и фильм видела (уже в этой части ответа все вопросы к Мире отпали сами собой), и книгу читала, причём – не один раз. И не два.

           “И что же в книге?” – не унимался я. “А то, – ответила Мира, – что читать нужно было Толстого, который подробно описал Вронского. Как невиданного красавца!”

           Но вот уж, действительно, нечистая меня попутала, я и после этого не унялся и, стараясь, чтобы в тоне моём не слышалось ехидства, спросил: “Маленький, толстый и лысый, – это, по вашему, сказано про писаного красавца?” Чёрт, подбивший меня на этот спор, оказался на редкость беспристрастным: он и Миру подбил не соглашаться со мной и всячески противоречить. И поэтому Мира, вопреки обыкновению относиться ко мне с деланным равнодушием и напускным высокомерием, ехидно ухмыльнувшись, переспросила: “Кто это: маленький, толстый и лысый?”

           “Вронский”, – с деланным смирением отозвался я.

           “Вронский!? – воскликнула Мира. – Вронский! Вронский – маленький, толстый и…”

           “И лысый, – упорствовал я, – именно – лысый. И маленький. И толстый”.

           Мира Рыбачкова, как это часто в таких случаях бывает, сразила меня доводом совершенно убийственным:

           “Вронский не такой, потому что он не такой и таким быть просто не может”. А все наши адвокатствующие дамы согласно закивали головами, показывая, что не отдадут они Вронского на поругание неучу, дерзнувшему опровергнуть их согласное мнение о невиданной красоте любовника несчастной женщины, погибшей под железнодорожными колёсами. Смотрели наши дамы на меня при этом столь осуждающе, как если бы это именно я был виновником столь трагической смерти Анны Карениной.

           Раздались и “логические” доводы в “подтверждение” мнения о необыкновенной красоте Вронского: и как бы режиссёр стал брать на роль любовника Анны Карениной высокого Ланового, если Вронский был маленьким лысым толстяком, а раз он взял Ланового, то, следовательно, и Толстой создал такой образ; и как Анна к такому мужчинке, как я его описал, ушла бы Анна Каренина от достойного мужа, и… И как я вообще смею высказывать такое мнение, если Вронский – не такой и таким не может быть по определению… Ну, и прочее в таком же духе.

           Решительнее всех на защиту Вронского встала безмерно гордящаяся своей “итальянской” фамилией Аня Мацони – пожилая, страдающая тремором, девушка с двумя дочками на выданье. Затрясясь пуще обычного, Аня Мацони вдруг поняла, чем обусловлены мои ничем не обоснованные, по её мнению, нападки на Вронского, а заодно – и Ланового, а потому, разбрызгивая от негодования слюну, она тонким от злости голосом выкрикнула:

           “Ты потому говоришь, что Вронский был маленького роста, так как сам роста небольшого! Тебе, очевидно, приятно унижать других! А сам ты, как и все невысокие люди, не любишь высоких людей! Ты – нехороший человек! Как все невысокие люди! Все невысокие – нехорошие люди! И ты – такой же – нехороший человек”.

           Словом, наши дамы меня признали мизантропом, невеждой и завистником. Мелким интриганом. Так прямо и заявили, что уж к кому-кому, а ко мне Анна Каренина от мужа и сына точно не ушла бы. Особенно ясно выразилась на этот счёт Аня Мацони. Так и сказала, что она – ни за что бы не ушла. И я, глядя, как Аня Мацони подрагивает от тремора, ей за такое признание был особенно благодарен.

           Но Мире Рыбачковой и этого показалось мало. И она решила меня завлечь в логическую ловушку. Сузив маленькие злые глазки, она, с видом адвоката дьявола и его же тоном, спросила: “А как же Лановой мог играть красавца Шервинского, если Вронский, по твоим словам, – маленького роста?”

           Логики в словах Рыбачковой мне обнаружить не удалось, но она не дала мне опомнится и, криво ухмыльнувшись, заявила, думая, что захлопывает двери ловушки: “Или, может быть, ты додумаешься сказать, что и Шервинский, которого тоже играл Лановой, был маленького роста?”

           Мира Рыбачкова, не дожидаясь ответа, тоненько захихикала. А вслед за ней осклабилась в ухмылке и Аня Мацони. Мне ничего не осталось другого, как, не без горечи, вздохнуть и, с видом мученика первых веков христианства, провозгласить:

           “Да. И Шервинский. У Булгакова в «Белой гвардии» Шервинский – улан маленького роста. Маленький улан”.

           Молчание мне было ответом. Первой опомнилась Аня Мацони: “Что-то странное по твоим словам выходит: и Вронского, и Шервинского играл Лановой. И оба – маленького роста, а Лановой – нет. Что-то не выходит. Не вижу логики я в этом”. Но крутить пальцем у виска ни Мира Рыбачкова, ни Аня Мацони не стали. Хотя, по их глазам это было видно, в необходимости такой манипуляции обе были более чем уверены.

           Обычно любой разговор, на какую бы тему ни вёлся, забывается почти сразу же после его окончания. Обсуждение моей неслыханной выходки – оскорбление литературного персонажа, вкупе с “настоящим офицером” Лановым, которого наши дамы так и охарактеризовали: подарок женщинам ко дню Восьмое Марта, – не прекратилось и после того, как я покинул комнату отдыха, откуда долго ещё раздавалось рассерженное гудение.

           Несмотря на яростный литературный спор со мной, я полагал, что история тем и закончится: меня признали мизантропом, литературным невеждой и нехорошим человеком, – чего же боле? Но, несмотря на полную победу в споре и полнейшее моё посрамление, как это виделось нашим адвокатессам, история имела продолжение. Правда, участниками этого продолжения были не все, кто участвовал в завязке спора, а… Но, я забегаю вперёд.

           Недели через две-три, а тогда, как на заказ, в нашем длинном узком и мрачном коридоре перегорели почти все лапы, и, как водится, ни у кого руки не дошли заменить их на новые, а из-за этого и пасмурной погоды там было уж как-то совсем неуютно и, я бы сказал – потусторонне жутковато. И вот в этом инфернальном месте мне было видение: я шёл из комнаты дежурного адвоката в свой кабинет, как вдруг из двери соседнего кабинета потянуло погребной сыростью и одновременно с этим я явственно уловил лёгкий запашок серы и совершенно бесшумно, как это бывает только в кошмарных снах или в дрянных фильмах ужасов, из этого кабинета, а не из Преисподней, явилось бледное, с перекошенным злобой лицом, привидение. В какой-то момент мне, всего лишь на мгновение, но явно почудилось, что это – персонаж из литературного произведения – рыжая Гелла, только не голая, а в деловом костюме. И без фартучка и кружевной наколки.

           Покойница обнажила зубы кривого рта, но ни целовать, ни прокусывать сонные артерии на моей шее не стала, и в полутьме коридора я смог рассмотреть, что перекошенное лютой ненавистью лицо принадлежит не булгаковской ведьме, а другой, нашей – Мире Рыбачковой.

           Оглянувшись воровато по сторонам – нет ли свидетелей этой жуткой сцены, – покойница причмокнула фиксами, мертвенное её лицо с бледно-серым отливом ещё раз исказилось судорогой, и ведьма приблизилась ко мне вплотную. Сотрясаясь от мелкой дрожи, Мира Рыбачкова уставилась мёртвым взглядом мне в глаза, и безмолвие коридора огласилось змеиным шипением:

           “Помнишь, ты заявил, что Вронский у Толстого в романе – маленький, толстый и лысый?”

           Я, успев подумать, что вот именно так и начинается чертовщина, тем не менее кивнул два раза, давая понять, что и заявление помню, и от заявленного не отрекусь, даже и перед лицом выходца с того света, каким предстала предо мной Мира Рыбачкова. Увидав мой ответ явно категоричного свойства, не пожелавшая стать голой ведьмой, или – скрыв это намерение от меня, Мира Рыбачкова, уподобившись Ксаверию Борисовичу Ильчину в сцене знакомства Максудова с режиссёром Учебной сцены Независимого театра, кем и был К. Б. Ильчин, наша чертовка голосом испорченного пылесоса повторила свой шипящий вопрос:

           “Помнишь?”

           И снова я не отрёкся от так оскорбившего наших дам заявления.

           “Так вот, – продолжала шипеть, исходя неприкрытой ко мне ненавистью, Мира Рыбачкова, – из-за тебя, из-за твоего утверждения, что Вронский – маленький лысый толстяк, – в этом месте Рыбачкову передёрнуло особенно сильно, хотя никакого петушиного крика и в помине не было, да и неоткуда было ему взяться в большом городе, – из-за этого твоего утверждения мне пришлось перечитать заново «Анну Каренину»”.

           Я молчал, ожидая, что будет дальше: решится ли Рыбачкова прокусывать мне артерии, или, дьявольски расхохотавшись, вылетит прочь через печную трубу. Но, так как ни печи, ни, соответственно, печной трубы у нас в конторе не было, то вариант с эффектным вылетом отпал сам собой, да и питьё крови не состоялось.

           Вместо этого Мира Рыбачкова продолжила монолог:

           “Я прочитала весь роман. От корки до корки. Из-за тебя. Из-за твоего неслыханного заявления о внешности Вронского. Понимаешь ли ты?.. Отдаёшь ли отчёт в том, что из-за тебя я потратила уйму времени на перечитывание романа из школьной программы? Из-за тебя…”

           Мира Рыбачкова задохнулась от злости. Я продолжал молчать, решившись мужественно встретить судьбу – любую опасность встретить достойно.

           Мертвенно бледное лицо Миры Рыбачковой перекосилось от судороги, но она продолжила:

           “Я перечитала роман. Так вот, я выяснила – ты был прав. Вронский, у Толстого, действительно такой: маленький, толстый и лысый. Да, ты был прав”.

           Лицо Миры передёрнулось ещё раз. Я по-прежнему молчал. А Рыбачкова, так и не накинувшись на меня пить кровь и не вылетая из конторы на метле (это, в отличие от полёта через печную трубу, она могла, при желании сделать беспрепятственно, так как недалеко от нас как раз находилась дверца в подсобку, где сия вещь для наведения чистоты – метла – у нас в наличии имелась), повернулась и медленно засеменила крысиной побежкой прочь. Я уже думал, что полутьма коридора поглотит Рыбачкову, скроет своими мрачными объятиями, но именно в этот момент она и пустила в меня заранее прибережённую парфянскую стрелу – в тот миг, когда коридорный мрак уже начал поглощать Миру, она резко обернулась и громко и страстно выкрикнула:

           “Как же я тебя за это ненавижу! Ненавижу!!! НЕ-НА-ВИ-ЖУ!!!”.

           Алексей Александрович замолчал, но по всему было видно, что в этот миг он снова пережил всё то, что случилось тогда между ним и, теперь уже больше неизвестной никому из современных адвокатов, бывшей его коллегой Мирой Рыбачковой.

           – И вы знаете, – вдруг весело блеснул глазами адвокат, – никогда в жизни мне не доводилось, ни – до, ни – после того случая, слышать столь сильное выражение чувств от женщины. Это «ненавижу» вырвалось из самых глубин существа Миры, и такая в этом выкрике была первобытная, поистине – звериная, сила и страсть, какая современным женщинам, увы, больше недоступна. Как же мне жалко всех вас, кто никогда, никогда не услышит это первобытное, рвущееся из самых глубин нутра: “Как же я тебя НЕ-НА-ВИ-ЖУ!!!”.

           Краснодар,
           18.02.2021 г., 21.02.2021 г., 22.02.2021 г., 09.03.2021 г.

© 25.02.2021г. Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2021-3028028
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2021
Свидетельство о публикации №221022501106