Зеркала Анны Ахматовой

Я буду говорить о творчестве Анны Ахматовой не как литературный критик или литературовед, а как участник того глубоко личного взаимодействия, которое порой происходит между литературным текстом и читателем.

В конце семидесятых годов, когда я был подростком, у нас дома появился томик в серой обложке: "Анна Ахматова, Стихи и Проза”.  Увидев имя на корешке, я долго не брала эту книгу в руки. 

Как ни странно, я была почти не знакома на тот момент с творчеством Ахматовой и мало что знала о её биографии. Странно это потому, что я и дома была избалована обилием хорошей литературы, и в ЛИТО Вячеслава Лейкина, где я тогда занималась, мы читали и слушали в чудесном исполнении Вячеслава Абрамовича произведения многих поэтов, лежавших вне предписанного круга чтения для советских школьников.  Но как-то так получилось, что я не услышала там ничего про Анну Ахматову.

А между тем у меня возникло превратное мнение об Ахматовой, как о поэте.

Дело в том, что некоторые мои ровесницы в то время увлекались песенниками. Это были такие толстые тетрадки, в которые они записывали важные для себя тексты и украшали страницы виньетками и картинками из журналов. Там попадались иногда тексты, которые на мой взгляд были настоящей поэзией. Но в основном это были слова шлягеров про любовь-морковь, зачастую про шаблонную покорность женщины своей “женской доле”.  Что-то в таком духе:

Женская доля такая:
Воле судьбы не противиться,
Чьей-то любви уступая,
Гордо назваться счастливицей.

Показывать кому-то свой песенник было знаком доверия. Я это понимала и старалась как можно более доброжелательно реагировать на эти тетрадки. Но внутри себя сильно досадовала на всю эту попсу.

До того момента, когда книга Ахматовой материализовалась в нашем доме, я видела лишь пару-тройку её ранних стихов про любовь в этих самых песенниках. Да, конечно, я ощущала разницу между “И страшно её угадать / В ещё не знакомой улыбке” и “Чьей-то любви уступая, / Гордо назваться счастливицей.” Но всё же в моём подсознании к её имени прицепилась, как говорится, “вина по ассоциации” (“guilt by association“).

Иногда случается наблюдать, как какая-то мелкая пташка, воробей или скворец, увидев своё отражение в зеркальной облицовке здания, усматривает в появлении отражённого двойника вызов своему пернатому достоинству. Птица пытается вызвать на бой оппонента. Она ерошится, грозно пищит и тщетно атакует гладкую поверхность. Такие сценки вызывают смесь жалости и смеха — уж очень несуразна несоразмерность взъерошенной птахи и высотного здания, контраст задиристости атакующего и невозмутимости предмета атаки.

Вот так и я, приблизившись наконец к томику Ахматовой, взяла его в руки с задиристым намерением отвергнуть этого поэта.

Я наугад открыла книгу:

И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады ,
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Пронесётся, как хлопья дыма,
Сквозь таинственный сумрак хвой.

Не отбиться от рухляди пёстрой!
Это старый чудит Калиостро
За мою к нему нелюбовь.
И мелькают летучие мыши,
И бегут горбуны по крыше,
И цыганочка лижет кровь.

Карнавальной полночью римской
И не пахнет, -- напев Херувимской
За высоким окном дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.

Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.

Читая эти строки в первый раз, я многое не понимала в них. Я не знала, кто такой был Калиостро и понятия не имела о том, как увязать его с таинственным сумраком хвой и с пёстрой рухлядью, или что это за «напев Херувимской». Да и сам этот кусок поэмы я выхватила, не прочитав предшествующих ему страниц. Но он заворожил меня. Я нутром почувствовала, что это такое: зашифрованный рассказ о судьбе одного конкретного человека отражённой и отражающей в себе историю, которую и я сама тоже унаследовала. Так, ещё стоя на пороге неосвещённого помещения, по гулкости каждого звука, по пересекающимся сквознячкам угадываешь, что перед тобой огромный зал, а не каморка.

Я вошла, скорее даже ввалилась, в мир "Поэмы без героя". Такой смеси страха и восторга, ощущения прикосновения к первозданным тайнам, к ужасу и безмерному простору бытия я, к тому времени, давно уже не испытывала. Точнее даже сказать, таких ощущений я намеренно избегала в тот момент своего отрочества. Однако я помнила их из своего раннего детства, помню и знаю их и сейчас, не интеллектом, а сенсорным восприятием.

Первые годы жизни я провела в доме своих бабушки и дедушки, маминых родителей, в старой части Ленинграда, на Садовой улице. В их квартире были высокие потолки и окна. Мы нередко навещали близких: родственников и друзей семьи, в том числе людей даже более старшего поколения, чем мои бабушка и дедушка. Мы шли в гости по дождливым улицам вдоль каналов, мимо прудов. Весь этот мир булыжных мостовых, чугунных кружев, шпилей и куполов отражался сам в себе.  Там, куда мы приходили в гости, также, как и в квартире, где мы жили, были высокие окна, за которыми клубились долгие ленинградские сумерки.

Мне в те времена и дома, и в гостях часто давали в качестве игрушек красивую и загадочную “пёструю рухлядь” прошлого: всякие лоскутки кружев, бархата, парчовой ткани, выцветшие расшитые подушки из китайского шёлка, мелкие предметы обихода, вышедшие из употребления, типа пресс-папье и прочих причиндалов из старомодного письменного набора. Эти странные объекты занимали меня, казались мне куда более одушевлёнными, чем резиновые куклы или плюшевые зверюшки, таращившие стеклянные глаза. Я придумывала себе игры, в которых были задействованы эти вещи из прошлого, и одновременно слушала беседы старших.

Они часто рассказывали истории. Иногда они обращались ко мне, как к прямому слушателю, чаще друг к другу. Одну и ту же историю я нередко слышала в разных версиях. Участниками истории могли быть члены семьи или близкие друзья, а могли быть дальние знакомые. Но это всегда были люди, с которыми рассказчик имел какую-то личную связь.  Рассказывание историй не имело утилитарной цели, а было живой тканью общения.

Из этих разговоров я узнавала, как на самом деле был устроен мир, в котором мы жили.  Мои старшие, как я полагаю, не знали как остро я, будучи на вид несмышлёным карапузом, воспринимала всё то, о чём они беседовали, включая разговоры мне не адресованные.  Если речь заходила о темах слишком сложных или мрачных для детского слуха, и они спохватывались, что я вот здесь, рядом, то они переходили на идиш. Но их конспиративные уловки были весьма наивными — уже в очень раннем возрасте я по их мимике и жестам, по контексту рассказа не то чтобы понимала, а скорее ощущала, о чём шла речь. В раннем детстве у меня почти не было контакта со сверстниками, и потому тот сложный, огромный и во многом непоправимо-трагический мир, о котором говорили мои старшие, не был заслонён от меня ширмой детских игр, веселья и драм детского общения, которая, я полагаю, прячет до поры, до времени  взрослую жизнь от многих маленьких детей.

И потому в том, что я вспомнила, даже если не желала помнить ("Между помнить и вспомнить, други"), когда я соприкоснулась с "Поэмой без героя", переплелись и наделённая магией детской игры пёстрая красивая рухлядь прошлого, и рассказы о судьбах людей. Люди эти выросли в патриархальном укладе пред-революционных еврейских общин, а потом вступили в "не календарный — настоящий Двадцатый Век" и прошли через горнила погромов, революции, войн, холокоста, террора (а некоторые из них погибли в этих горнилах).

Зеркало, снящееся зеркалу в настороженной тишине – про это я тоже знала, это тоже было и остаётся частью меня самой.  В спальне дедушки и бабушки было большое зеркало-трюмо с подвижными створками. Оно отражало в себе длинное зеркало в двери платяного шкафа, стоявшего у противоположной стены, и одновременно отражалось в нём. В тишине этой спальни я играла с зеркалами, со странными мирами, которые перестраивались, когда я меняла углы створок и дверцы шкафа. В этих играх мне чудилось что-то пугающее и манящее, даже противоестественное. Это было окошком в тайную, оборотную сторону бытия, в его дворы-колодцы, в которые опасно заглядывать ребёнку, да и взрослому нужно быть осторожным. 

Не только в “Поэме без героя”, но и в других ахматовских стихах я вижу, всем существом ощущаю эти двери-в-зазеркалье, холодок перехода в иное измерение, которое лежит за гранью и реальности, и искусства.

     Хозяйка
          Е. С. Булгаковой

В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья,

Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.

Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.

Я недавно нашла своё письмо друзьям, которое я написала в 1997 году, вернувшись в США после своей первой пост-эмиграционной поездки в Петербург. Я там описывала свои впечатления от города, в том числе от музея Ахматовой в Фонтанном Доме: “Музей Ахматовой — тихий и прозрачный, кажется зеркалом, в котором скользит её горбоносый профиль. Я долго смотрела на фотографии, на её вещи. Особенно поразили меня пепельница и белая кафельная печь, в которых она жгла стихи во времена террора. Печь похожа на мраморное надгробие. Проходя мимо зеркала в одной из комнат, я удивилась, увидев в нём отражение собственной физиономии. Подспудно я ожидала, что все предметы, соприкоснувшиеся с Ахматовой, откажутся служить другому человеку.”

Одним из самых важных для меня стихов из той, для меня первой, книги Ахматовой, было "Распятие".

     Распятие

           Не рыдай Мене, Мати, во гробе сущу.
          
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: "Почто Меня оставил!"
А матери: "О, не рыдай Мене..."

Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

Когда я впервые прочла это стихотворение, я не знала, что это часть цикла «Реквием». Но оно и само по себе поразило меня. Я наконец-то нашла в искусстве отображение чувства немого сострадания, беспомощности, неадекватности какого-либо слова или действия перед горем другого человека.

Мне это чувство было знакомо с ранних лет, но до того казалось чем-то "неприкасаемым", всегда скрытым. Ни в классической "дозволенной" литературе, ни даже в бардовских песнях и прочих "крамольных" текстах, которые мне в детстве выпадало слышать или читать, напрямую не говорилось об этом ощущении, об этой ситуации. В таких песнях как, к примеру, "Облака" или "Весёлый разговор" Галича, главными героями были люди, которые сами, непосредственно попали в беду.

В живописи Возрождения, в работах итальянских и фламандских мастеров, есть много сюжетов на тему "Распятие". Я в детстве не раз вглядывалась в Эрмитаже в такие полотна. На некоторых из этих картин у подножия креста или над безжизненным телом была изображена Мария, рыдающая или падающая без чувств. Однако, эти произведения воплощают взгляд их создателя, который, сопереживая глубине ощущений участников изображённой сцены, всё же смотрит на неё через призму искусства, всё же захвачен вдохновением и мастерством художника, красотой картины. 

Но в ахматовском стихотворении "Распятие" я ощутила совсем иную перспективу.
И поэт, и участники драмы, а с ними и читатель, опускают глаза, не смеют посмотреть туда, где молча стоит мать распятого. Это уже не искусство, не поэзия, а пророчество. Пророчество не в смысле предсказания, а в смысле прозрения, рассказа об основах мироздания.

     -----


[ Последнее время, среди хаоса и тревоги, я всё чаще обращаюсь в мыслях к Анне Ахматовой, и как к поэту, и как к личности. 

Она для меня камертон. Читая её стихи и размышляя о её судьбе, я хочу настроиться на её тональность ясности и самообладания. Я стремлюсь перенять у Анны Ахматовой сплав двух точек зрения: широкую панораму, взор на происходящее с высоты птичьего полёта, «башни» («Как с башни на все гляжу…» ), и взгляд на человека «лицом к лицу»: глубоко личное восприятие и тех, кто был ей близок и тех, чьи имена остались в «отнятом списке».

Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.

Заметки мои о первом знакомстве со стихами Анны Ахматовой возникли как доклад, который я подготовила к юбилейному занятию Миллбурнского Клуба в 2019 году (130 лет со дня рождения Анн Ахматовой). Потом они были опубликованы в журнале «Мосты». Теперь я решила выложить сокращённый вариант здесь. ]