Пабло Пикассо

Пабло Пикассо изображал всё каким-то корявым.
Наверное он был прав,
               потому что корявым был его век.
И он имел на это некоторое моральное право.
А может, доказывал, что
              имеет право на ошибку, как всякий человек.
Но это вряд ли. Потому что искусство довольно жестоко.
И оно не оставляет места для несовершенства.
Блаженство преодоления в нём не имеет срока,
но оказывается кратковременным, это блаженство.
Всё это лишает покоя. А ведь век искал новых путей.
Приходилось быть затейливым, разрушая то,
                что становилось модой и шло в тираж,
чтобы созданное тобой не было таким, как у прочих людей.
Наверное, за этим занятием тоже входишь в раж,
испытываешь что-то вроде вдохновения
              вперемежку с мрачной меланхолией и сарказмом.
В сущности, Пикассо, должно быть, веселился.
Некоторые его картины выглядят странно и забавно сразу.
Но это какое-то титаническое веселье.
Наверное, это гомерический хохот
съехавших глаз и женщин, раскатанных катками,
взламывающая зрение, наизнанку вывернутая похоть,
персональный ад, изготовленный собственными руками.

Что-то сломалось внутри человека
          на эти углы, осколки и грани.
В той беспощадной погоне за веком
          был человек об осколки изранен.
Нити путей от натуги гудели
          аэропланом в пике уходящим.
В прошлом как пошлом не ставили цели
          будущим застили взор в настоящем.
Образ и слово, даты и числа
были изъяты из цели и смысла.
Будто не стало души и молитвы.
          Боль заместила следы благодати.
Место разрывов, нарывов и рытвин –
          тело разъятое сердца не тратит...

Многие насмехаются над Пикассо,
               полагая что могут не хуже.
Но в этой дерзости линий
             есть какая-то страшная правда.
Это равносильно тому, как в бездну заглянувший,
видит не пропасть, а лицо собственного страха.