Обломовщина

Мне лень вставать с кровати,
На воздух не хочу.
Я общий знаменатель
Ушедших дней ищу.

Но я не математик
И, верно, ошибусь.
Не суждено считать мне
Ни радости, ни грусть,

Ни скуку, ни истому.
И лишь уверю вас:
Я вылитый Обломов
Что в прошлом, что сейчас.



Козлов А.В. Проза

Пёс-Труффальдино
14 марта в Петербург пришла весна - самая обыкновенная, привычная для русских людей: солнечная и свежая. Кое-где нерастаявший грязный снег напоминал о себе, многих раздражал своею настойчивостью и изредка попадался под ноги рассеянным горожанам. Ручейки бежали быстро и свободно, они давно уже почувствовали приближение весеннего солнца. Гораздо раньше, чем люди. Ветер дул слабо, как будто неумело, желая заполнить чем-то совершенную тишину, царящую на ещё малолюдных улицах.
На следующий день стало ещё теплее, а так как это был выходной, огромное количество петербуржцев вышло на Невский проспект, под лучи горячего мартовского солнца, навстречу лёгкому дуновению ветра, в немного таинственный и после холодной зимы кажущийся новым мир птичьих песен и зеленеющей травы.
Борис Владимирович Проценко тоже вышел на Невский проспект, но не из-за хорошей погоды вовсе, а из-за своего пропавшего пса по кличке Глобус. Ещё полтора месяца назад Борис как-то выгуливал его в сквере, отпустил с поводка, а когда стал звать убежавшего Глобуса, тот не откликнулся, хотя раньше всегда прибегал к хозяину. Долго Борис искал его, бродил по городу в страшную пургу, развесил объявления на столбах, но всё было безрезультатно. Глобус не находился, и Борис отчаялся отыскать его. Он вглядывался в мордашки чужих собак, которых издалека ошибочно принимал за Глобуса, а один раз даже разругался со стариком, собака которого оказалась почти копией его пса; во всяком случае, порода была та же.
Борис ходил по Невскому проспекту, звал Глобуса, но никто не отзывался. Борис сел на лавку. "Ну и что делать"? - мысленно спросил он себя, - долго мне еще искать?»...
Много раз Борис говорил себе, что прошло полтора месяца и поиски бесполезны, но всё-таки продолжал искать. Однако сейчас он понял, что далее искать нет ни смысла, ни сил, ни надежды. Никогда он больше не увидит своего Глобуса, с которым у него было связано столько приятных воспоминаний, который был его верным другом на протяжении почти семи лет.
Мелодия телефонного звонка разом рассеяла мысли Бориса. Какого же были его удивление и радость, когда по телефону он узнал, что его собака нашлась! Номер был неизвестен Борису, ровно как и не знал он человека, нашедшего его Глобуса. Борис не стал медлить, узнал адрес и поехал на Василеостровскую, на которой жил незнакомец, приютивший Глобуса.
Дом был совершенно неприметен среди других, невысокий, серый и невзрачный. Пока Борис стучался в дверь квартиры, сердце у него ушло в пятки, от волнения он не мог дышать. Неужели он вновь увидит Глобуса, и тот снова будет жить у него дома, и они вместе будут гулять, как раньше?
Дверь открыл высокий человек с добродушным лицом, лет тридцати, со светлыми волосами и редкими веснушками на носу. Звали его Антоном.
Глобус, средних размеров пёс чёрно-белого окраса, с доброй и умной мордашкой, подбежал к Борису, начал лаять, прыгать и бегать вокруг него, как бешеный. Он лизал Борису руки, всеми силами выражал ему свою собачью преданность, не стёртую ни пребыванием в чужой квартире с незнакомыми людьми, ни длинной, показавшейся
вечностью разлукой. Он не забыл Бориса, а тот, в свою очередь, не мог нарадоваться неожиданной, похожей на счастливый сон встрече.
Антон любезно, но очень настойчиво предложил Борису остаться на полчаса, выпить кофе. Отказаться было невежливо, и Борису пришлось согласиться.
- Вы понимаете, - начал Антон, подавая Борису чашку кофе, - я нашёл этого пса в середине января, он очень замёрз. Дал ему кличку Снежок. Он привязался ко мне..., а я к нему. Мне тяжело отдавать его вам.
- Ну, разумеется, - нахмурился Борис. - Сколько вы хотите вознаграждения?
- Мне не нужно вознаграждение, - сказал Антон. - Снежок стал моим другом, другом, о котором я могу заботиться и который мне всегда рад. Я не могу расстаться с ним.
- Зачем же тогда вы позвонили мне? - спросил Борис. - Вы могли оставить его у себя и не звонить мне. Значит, Глобус не очень-то вам нужен.
- Как же не нужен! - воскликнул в сердцах Антон. - Поверьте мне, я хотел позвонить вам ещё в середине февраля, почти месяц назад, когда увидел ваши объявления. А позвонил только сейчас, потому что вконец совесть замучила. Я ведь понимаю, что значит потерять друга.
-   Ну и что же вы предлагаете делать? Глобуса не разделишь.
- Снежка.
- Это Глобус!
- Это Снежок!
- Глобус!
- Снежок!
- Глобус!
- Нет, я не могу его отдать, он мой, мой тоже, - проговорил Антон.
***
На следующий день по одному из уютных скверов весеннего Петербурга гуляли, не заботясь о будущем и полностью отдаваясь радости и покою настоящего, двое друзей. Точнее, их было трое. Третьим был верный и преданный пёс чёрно-белого окраса. Он резвился на дорожках, весело лаял, радовался жизни, которой был награждён, и с одинаковым пониманием отзывался и на "Глобус", и на "Снежок".
Загадочный сосед
Был вторник, три часа ночи. Я проснулся от грохота сверху. Я не знал, чем можно было объяснить такую непорядочность и бестактность соседей. Я был вне себя, но вставать с кровати и идти разбираться с людьми, вряд ли гостеприимными и радушными, не хотелось.
Кто-то застучал по батареям, кто-то крикнул, что вызовет полицию. Но шум только усилился. Это было апогеем наглости, потому я всё- таки преодолел нежелание подняться с кровати, оделся и пошёл стучаться в квартиру бессовестных соседей и требовать объяснений.
Пока я одевался, вдобавок ко всему соседи включили музыку. Казалось, дом сотрясался; я был готов уничтожить этих хулиганов. На лестничной площадке верхнего этажа я увидел трёх мужчин, они с яростью стучались в дверь квартиры, но безуспешно.
- Просто безобразие! - сказал один из них, толстый, с рыжей бородой; на его руках почему-то были надеты белые перчатки, благодаря которым он имел самый глупый вид. - Я считаю, что надо вызвать полицию!
- Поддерживаю! Таких негодяев сажать надо! - ответил второй мужчина, низкий, лысый и довольно старый. - Откройте, а не то выломаем дверь!
- Быстро откройте! - крикнул я. - Вы с ума сошли, в три часа ночи так шуметь!
- Считаю до трёх! - крикнул рыжебородый. - Раз... Два...
В этот момент дверь открылась. На пороге стоял мужчина, лет
сорока пяти, с бледным лицом, явно выпивший. Глаза у него были красные и безумные.
- Что вам нужно?! - сказал он хриплым голосом. - Ааа..., пришли в гости... Заходите...
- Что?! - не поняли мы, перекрикивая орущую музыку. - Мы пришли к вам затем и только затем, - сказал низкий мужчина, - чтобы вы перестали шуметь! Да выключите же вы эту чёртову музыку, говорить невозможно!
- Нет! - последовал уверенный, окончательно разозливший нас ответ. - Я слушаю музыку.
- Чёрт возьми, - сказал я, - да понимаете ли вы, что нарушаете закон?! Мы полицию вызовем!
- В последний раз предупреждаю, выключи музыку! - сказал рыжебородый, переходя на «ты».
- Не то будет хуже! - сказал молчавший до этого мужчина с длинными темными волосами.
- Полицию? Вызывайте! - ответил нам мужчина. - Пусть забирают в отделение.
К слову, я знал этого негодяя, так упорно желавшего, чтобы музыка продолжала играть. Его звали Дмитрием Матвеевичем, он проживал с семьей надо мной, и я не помню, чтобы ранее они устраивали такой шум, да ещё среди ночи. Музыка орала, звенела, выла. В глубине комнаты я заметил разбросанные по полу вещи, осколки посуды, опрокинутый стол.
- Да что тут происходит?! - спросил я, но ответа не последовало.
- Послушай, мы по-хорошему хотели, - сказал рыжебородый спокойно, но громко и внятно. Затем он подошёл к Дмитрию Матвеевичу и с размаху ударил его по лицу, тот упал, мы прошли в комнату и выключили музыку.
Полицейские приехали нескоро, они вытолкнули упиравшегося и что-то бормотавшего Дмитрия в коридор и увезли в отделение.
На следующий день мы узнали о причине странного и буйного поведения Дмитрия Матвеевича. Оказывается, у него погибли жена и ребёнок: заживо сгорели в двухэтажном доме на даче. Дмитрий Матвеевич в это время был в городе, на работе в ночную смену, и только вернувшись под утро, узнал о страшной беде. От горя он лишился рассудка.
Конечно, всё было бы иначе, если бы он сообщил нам о произошедшем несчастье, но он ничего не рассказал, потому что мы были грубы, требовали объяснений, и нас ничего не интересовало, кроме желания выспаться в тишине.
Подумать только, я переживал из-за каких-то пары часов сна...
Все последующие ночи из квартиры Дмитрия Матвеевича не доносилось никаких звуков: ни музыки, ни шума шагов, но уснуть я не мог.
Опоздание
От души ругал я всё на свете: и ни с того ни с сего тяжёлым телом навалившуюся на город метель, и огромную пробку, в которой пришлось простоять почти сорок минут, и водителя автобуса, как будто нарочно вялого и хмурого. Дело в том, что я ехал на конференцию, моё отсутствие на ней не могло бы остаться незамеченным; к тому же, я должен был выступать с докладом. Долго я всматривался в окно автобуса, надеясь понять, где находился, и сколько ещё мне добираться. Но сильная метель, полностью заслоняющая пространство между небом и землей, не позволяла мне понять этого.
Наконец, водитель объявил мою остановку. Я выбежал из автобуса, несколько секунд у меня заняла необходимость сориентироваться, и затем я рванул к большому серому зданию, ничем не выделявшемуся среди остальной Москвы.
Не добежав до здания каких-то двухсот метров, я остановился, услышав детский крик. Сначала я подумал, что мне показалось, так как крик был приглушён ещё не утихомирившейся метелью, однако затем я увидел мальчика лет девяти. В глазах его был страх, и громкий возглас, обращенный ко мне, только подтвердил это.
- Дядя, помогите! - крикнул он. - За мной кто-то идет!
Чёрт бы побрал тогдашнее моё настроение. Долгая унылая дорога, метель, тревога перед выступлением выжали меня как лимон. Мне надо было бежать; опоздать на конференцию, да ещё и выступающему, было неприлично.
«А может, он шутит? Сейчас так модно разыгрывать прохожих», - подумал я и, ухватившись за эту идею, строго сказал: - Мальчик, нельзя обманывать взрослых, - после чего, стараясь не смотреть в его глаза, побежал к дверям здания.
На конференцию я не опоздал. Доклад прочитал не хорошо и не плохо - некоторые заинтересовались... В целом, претензий ко мне не было, и после фуршета, довольный закончившейся суматохой, я вышел на улицу.
И тут я подумал о мальчике, вспомнил его глаза, дрожащий от страха голос и понял, что он не лгал мне, его действительно кто-то напугал, возможно, преследовал, и он нуждался в помощи взрослого.
Я сам себя обманул. Мне было необходимо бежать, и я убежал. А мальчик остался один. Мысль о том, что с ним могла случиться беда, была нестерпима, я гнал её, успокаивая себя тем, что рядом на улице находились ещё люди. Но помог ли ему кто-нибудь, и после моего бегства стал ли он снова обращаться за помощью, а может, решил сам противостоять страху?
Кто-то не поверит, но я думал об этом несколько дней, волновался, смотрел сводки происшествий; никаких новостей о мальчике не появилось.
С того времени прошло несколько лет, и вот буквально пару дней назад я вспомнил эту историю. А вспомнил по причине совершенно обычной для других и необычной для себя: я опоздал на работу. Опоздал, потому что проспал. Получил замечание от директора института - и только...

                ЧЁРНАЯ КУРТКА.

      Тьма-наркоманка сковала тоскою небо. Город сорвал голос и молчит. Ночь. Суровая ноябрьская ночь. Хочется плюнуть куда-то, в неподвижный, размытый дождём горизонт, словно в чашку  заклятого врага. Хочется вызвать на дуэль этот давящий, холодный воздух…
      Тимур сидел на лавке и отчаянно хотел курить. Но он никогда не курил и у него не было ни одной сигареты. Не было у него и денег. Лишь обрывки смутных воспоминаний шуршали в его памяти, бесплотные и бессмысленные, будто мокрая листва под ногами.
     Эта чёрная куртка нередко снилась ему. Он мог смотреть на неё подолгу, не отрываясь. Все остальные куртки, висевшие в гардеробе театра, были слепые и невзрачные. А в этой было нечто большее: она как будто улыбалась. Улыбалась стенам театра, улыбалась неповоротливой публике, улыбалась Тимуру – двадцатичетырёхлетнему гардеробщику уютного театра «Созвездие».
    Тимур устроился работать в театре в начале сентября. Поначалу он растворялся в нудной, но чем-то приятной  скуке, как кусок сахара в чашке чая. Каждый день, кроме воскресенья и некоторых праздников, к  половине седьмого вечера театр штурмовала толпа народа. У Тимура было странное чувство: будто от него одного зависит судьба тысячи людей. Казалось бы, он всего лишь вешает одежду, через его руки проходят десятки похожих друг на друга курток, и всё же, не будь его – как худо пришлось бы посетителям! Им пришлось бы сидеть в душном зале в куртках, или класть их себе на колени, или же и вовсе бросать на пол! Но благодаря Тимуру, они были лишены этих неудобств. Впрочем, сама публика не думала об этом. Она жила театром. Но театр начинался не с вешалки. С вешалки начинались суета, толкотня, гам, напоминающий птичий. А театр начинался со сцены. С таинственного ожидания, когда багряный рассвет кулис обнажит украшенную декорациями сцену, с предвкушения актёрской игры, звонких песен и изящных танцев. А когда под раскаты грома аплодисментов сцену заслонял одинокий, прощальный закат, театр заканчивался. Дальше – вновь суета с гардеробами, нервное посматривание на часы, спешка в метро, вызов такси, снова толкотня, гам, давка… Театр жив лишь тогда, когда публика молчит. Когда публика начинает говорить, театр умирает. Театр дышит молчанием зрителей. Это исток его жизни.
     Через неделю Тимур это понял. Он почувствовал себя чужим на общем празднике. Порой после спектакля лица людей были весёлые и свежие, порою – хмурые и задумчивые. Тимур ничем не мог ответить на эти взгляды. Только выдачей одежды. На других гардеробщиц – полноватых женщин лет пятидесяти-шестидесяти – он не смотрел и не общался с ними.
    В конце сентября Тимуру сделалось настолько скучно, что он  хотел увольняться, как вдруг явилась проклятая чёрная куртка. Он никуда не мог подеваться от неё: каждый раз, сквозь заросли курток и рук она смотрела не него, строго и немного загадочно. И каждый раз Тимур вешал её как можно ближе к себе, осматривал её и порою даже трусливо прикасался до неё.
    Чёрт бы подрал эту куртку! Как он ненавидел её сейчас, сидя на лавке и смотря на спортивную площадку напротив! Небо было дождливое и грязное, словно раскрашенное подвыпившим маляром.  Улица была заплакана дождём. Прохожие были редки, как грибы после засухи.
        А Тимур продолжал безмолвно сидеть на лавке и ощущал себя бессмысленной  семидесятипятикилограммовой массой металлолома. Чем больше он думал и вспоминал, тем сильнее грусть и обида  вонзались острой иглой в его мягкую душу. К нему подошла намокшая облезлая собака и уставилась голодными глазами. Но у Тимура не было еды. Собака громко заскулила, и Тимур, злой и обиженный на весь мир, прогнал её неловким движением ногой. Как она похожа на его жизнь! Такая же холодная и облезлая, без смысла, без крыши над головой.  Большая часть фонарей в парке была сломана и не светила. А те, что светили, напоминали Тимуру незадутые свечки на именинном торте, и ему казалось, что если он задует их, то все его желания сбудутся.  В тёмной, ни единым движением света непоколебимой тишине. Всё плохое уйдёт, лишь задуй промозглый ноябрьский ветер эти блёклые свечи горящих во тьме фонарей. Лишь нависни над Тимуром полная, беспробудная тьма. Лишь забудься наконец эта проклятая куртка, чёрт бы её сожрал!
      …Лиля приходила  в театр почти каждый осенний вечер. Но каждый раз Тимур успевал заметить её лишь на мгновение. Вслед за тем Лиля растворялась в толпе. Она была неуловима, она появлялась и тут же исчезала, а Тимур пытался поподробнее рассмотреть её лицо. Но, как назло, она очень спешила – словно соревновалась в беге с его счастьем. И она оставляла его счастье далеко-далеко позади, и так каждый раз, каждый раз…
      Однажды Тимур попытался заговорить с Лилей. Он улыбнулся и сказал ей какую-то глупость, какой-то затасканный комплимент. Она быстро улыбнулась – то ли с благодарностью, то ли машинально. Но за одну эту улыбку Тимур её боготворил. Он любовался на её куртку в гардеробе, словно на часть её тела. Должно быть, он выглядел сумасшедшим, однако никто не замечал его внимательного взгляда.
      А с конца октября началось страшное. Лиля стала ходить не одна. И тогда Тимур снова почувствовал себя опустошённым, чужим, непристойным, словно мусор, неубранный со сцены, словно неубранная декорация, словно Чацкий, оказавшийся ненароком не в «Горе от ума», а в гоголевской «Шинели». Всё чаще он стал задумываться об увольнении, но уходить не торопился. В глубине души он надеялся, что или Лиля бросит своего парня, или он её – это было ему всё равно – кто кого – лишь бы это всё-таки случилось, лишь бы как можно скорее случилось…  И тогда-то он точно скажет Лиле о том, о чём боялся сказать все эти вечера. Тогда ему ничего не будет страшно…
      И вот, сегодня случилось несчастье. Трагедия без названия. После окончания спектакля зрители поспешили в гардеробы. Лиля и её парень ждали своей очереди. Тимур с угрюмым, но вежливым видом протянул им одежду. А спустя пять минут, когда почти все уже разошлись, кто-то снова подошёл к гардеробу. Это была Лиля. Боже, она сейчас заговорит  с ним! А что, если она скажет, что решила расстаться со своим парнем и теперь хочет встречаться с Тимуром? Есть всё-таки справедливость на Земле…
      -Молодой человек?! Где моя банковская карта?!
Тимур тяжело вздохнул. Ей нужен не он. Ей нужна всего лишь банковская карта. Почему люди так ценят неодушевлённое?
      Лиля подошла к нему ближе и процедила сквозь зубы:
      -Ты, гад Я щас позову своего парня – он тебя быстро на место поставит!
      Тимур терялся, не зная, что ответить.  Слова для ответа как будто бы существовали, но он безнадёжно забыл их. Где его суфлёр? И откуда же Тимуру знать, где её банковская карта? Что за бред? Видимо, на ней много денег, раз она так злится.
      -Ты глухой?! – громче сказала Лиля. – Я щас в полицию наберу! Ищи мою карту! Она в кармане была!
      А не такая уж она и красивая. Волосы растрёпаны, лицо, как у манекена, бледное, некрасивое, старушечье немного. Тимур неохотно начал рыскать по полу. Так вот же она, карта! Сразу нашёл! Видимо, выпала из куртки. Сама виновата, что карман не застегнула. Он сказал об этом Лиле, и та разъярилась ещё сильнее:
    - Ты что такое, чтобы мне слово сказать?! Какой-то жалкий гардеробщик! – казалось, кричать эта девушка может ещё несколько дней. – И театр ваш такая же, как ты, дрянь!
      -А вы впредь не оставляйте банковские карты в куртке, - робко сказал приниженный Тимур. – Такие вещи в гардеробах не оставляют.
      -Ишь, умный, оправдывается!
      Послушайте, научитесь элементарному этикету, - громко сказал Тимур. – А уж потом ходите в театры.
      -А ты - не унималась Лиля, - научись хоть чему-то. Иначе так и останешься неудачником с жалкой зарплатой. – И Лиля ушла. В этот же вечер Тимур уволился.
      Он сидел на лавке и думал, зачем таким, как Лиля, вообще ходить в театры, музеи, в рестораны и на концерты, когда эти люди, сами того не замечая, разъедают эти места своим хамством и грубостью. Зачем они, не будучи режиссёрами, делают спектакли – тем более там и тогда, когда их не положено делать?! И зачем Тимур увидел лицо Лили и узнал, что это за человек? Лучше бы он так и смотрел на чёрную куртку, лучше любил бы её, эту неодушевлённую вещь, неспособную его оскорбить… А потом? Что потом?  Но Тимура не волновало, что было бы потом...
       Тимур глядел на небо. Оно не глядело на него, зарывшись в чёрный платок. Порывистый ветер сморкался в верхушки деревьев. Издалека доносились редкие, обидчивые гудки машин. Тимур смотрел вокруг, и ему казалось, что он снова влюбляется. Но не в Лилю, а в это раскрашенное небо, совсем заплаканное, в этот нещадно бьющий по щекам ливень, в эту спортивную площадку, которая не могла спрятаться от дождя, в этот прекрасный город, в фонари, горящие и нет, в отдалённые гудки машин, в лавку, на которой он сидит, в деревья, в окна жилых домов и магазинов, в этот холодный, сильный ветер… Он влюбляется в асфальтовую дорожку, в траву, ещё не покрытую снегом, влюбляется в снег, который ещё не пошёл, но обязательно пойдёт; в весну, которая обязательно наступит после зимы; влюбляется в эту чудную картину природы, в детскую площадку, в детей, которые завтра обязательно придут на неё и будут там играть (ведь не могут они не прийти!), влюбляется в закрытые бутики, которые откроются утром (они открываются всегда, каждое утро!), влюбляется даже в собаку, которую он совсем недавно прогнал прочь. В вымокшую, бездомную, шляющуюся по тёмным улицам собаку. Есть в ней что-то такое родное и тёплое. Что-то, что нельзя высказать простыми словами. Что-то, за что невозможно не полюбить.