Разговор

РАЗГОВОР


_Человеческий голос_

  Вы знали тогда, начав, скажем, с эфира,
  Вы станете электронами, из вихря
  подниметесь до атомов; затем, как атом, покоящийся,
  пока через Себя в других движущихся атомах,
  И благодаря тонкому сродству силы,
  Атом с атомом, собранным в массу, Вы бы продолжили
  Преобразование через гребень видимых форм,
  Было бы молекулой, маленькой системой,
  В которой атомы движутся, как солнца и планеты
  со спутниками, электронами. Так как миры строятся
  От звездной пыли, от электрона к электрону,
  То же притяжение, молекулы
  сойдутся и снова пройдут по гребню
  Видимых форм, лежащих в виде кристаллов
  или коллоидов, готовых теперь использовать сияние
  Жизни. Как я вижу Тебя со спичкой,
  Как один в темноте зажигает свечу, а другой
  не видит формы своего друга
  в темной комнате, Пока не загорится свеча ? Даже его форма
  омрачена новым светом, Он стоит
  Так близко от него! Что ж, я добавляю ко всему, что я спросил,
  знали ли вы, что клетка, рожденная от блеска
  той же самой зажженной свечи, не будет отдыхать,
  Даже если электроны не отдыхают - но будут подниматься
  над гребнем видимых форм, становиться
  Под нашими ногами скрытые вещи от глаза
  Как бы то ни было, при помощи - как над нашими головами
  За пределами Млечного Пути великие системы кружатся
  За пределами телескопа - становятся бациллами,
  амебами, морскими звездами, плавающими существами на суше
  Змеем, а затем птицами и хищниками
  Тигром (Вы в тигре) все дальше и дальше
  Поднимаясь над гребнем видимых форм, пока не
  пришла обезьяна - о, сколько им лет для нас -
  Но все же творение летает на крыльях света -
  Затем к человеку, который бродил по замерзшим полям
  Ни человек, ни обезьяна, - мы нашли его челюсть, знаете ли, в
  Гейдельберге, в песчаной яме. На и на
  Till Вавилон был построен и возник
  Иерусалим и Мемфис, Афины, Рим,
  Венеция и Флоренция, Париж, Лондон, Берлин,
  Нью - Йорк, Чикаго - Вы знаете, я спрашиваю,
  все это придет из вас в эфире двигающегося ?

_A Voice_

  Я знал.

_Человеческий голос_

  Вы знали, что человек был рожден, чтобы быть уничтоженным,
  Что как атом совершенный, цельный, непринужденный,
  Привлеченный к какому-то другому атому, сломан, изменен
  И поднимается на гребень видимых вещей
  К чему-то другому человек также должен пройти
  через равные преобразования. И Ты знал
  невыразимые вещи человеческой жизни: С первого
  взгляда Ты увидел его разбитую душу Девкалиона, которая смотрит
  назад на жизнь, которая поднимается, где он восстал
  из камней. Вы видели, как он смотрит вперед
  Над пурпурным туманом, скрывающим залив.
  Прежде чем поднялась зеленая клетка, даже в зеленой клетке
  Вы увидели последовательность мыслей - Вы увидели,
  что одна говорила: «Все дело», а другая -
  «Разум всего», и человеческий разум, который отражает образ,
  Не мог его представить. . Это даже поклонение
  тому, кем вы являетесь, смутило бы крики
  из Индии или Палестины. Та любовь,
  Которая видит себя в семенах,
  Которые летают и ищут друг друга, калечит
  Душу, в конце концов, потерей ребенка или друга
  Отца или матери. И Ты знал, что секс,
  От растений до животных и до нас,
  Узы грязи - И из них вырастут
  Разнообразные философии, разорвавшие мир.
  Когда возникла зеленая клетка, вы знали, что даже
  Ты, который ее сформировал, двигаясь вперед, принесет
  расы и породы, безумцев, тиранов, рабов,
  ребенка-идиота, убийцу, безумца -
  Все это проистекает из действия одного закона.
  Вы знали вражду, которая лежит между
  жизнями микро-существ и нашей собственной. Вы знали,
  как человек достигнет видения самого себя:
  Бессмертный только в жизни расы.
  И мимо атома и первого проблеска жизни,
  Видел его с восторженной душой, но затененной
  Среди самосознания!

_A Voice_

                Я знал.
  Но это твоя вина: ты видишь меня отдельно,
  над, удаленным, враждующим с Тобой.
  Вы во Мне и во Мне, даже заодно
  Со Мной. Но есть ваша душа - ваша душа может быть
  зародышевой клеткой более обширной эволюции.
  Зачем тебе рассказывать? Если бы я дал сотовый
  Голос, чтобы узнать, и он должен спросить вас вот что:
  «Что за мной, стебель, цветок, жизнь,
  Которая плывет или ползет?» И если бы Я дал тебе
  Мудрость, чтобы сказать: «Ты станешь тростником
  У кромки воды» - как могла клетка предвидеть,
  Что такое тростник, сгибающийся под ветром,
  Когда озеро колышется, а небо голубое,
  Как живокость? Поэтому я, который двигался во тьме,
  Становясь светом в солнцах и светом в душах,
  И разум с мыслью - ибо что есть мысль, как не свет,
  возникший из столкновения эфира? - Я с тобой.
  И если за пределами этого стабильного состояния это стоит
  Для вашей жизни здесь (поскольку клетки целы и уравновешены,
  Пока внутреннее побуждение не приведет к объединению, а затем разрушению
  И построению к более высокой жизни), нет
  ни памяти этого мира, ни ваших мыслей,
  ни смысла жизни в этом мире, в котором проживали и рожден;
  Или ты помнишь,
  познаешь себя Как того, кто жил здесь, страдал здесь, стремился -
  Какое это имеет значение? - Ты не можешь погибнуть ,
  Как я не потерян. Поэтому будьте спокойны.
  И из законов, чьи орбиты пересекаются и бегут
  К кажущимся путаницам, найди закон, посредством которого
  Твоя душа будет совершенствоваться, пока она не начнёт, -
  Как зеленая клетка, солнечный свет притягивает и превращает
  Свое химическое сияние в жизнь -
  Мое внутреннее сияние . Все остальное мое
  В бесконечном времени. Если бы я развернул
  Пергамент будущего, это было бы напрасно ...
  Вы не могли бы это прочитать.




ТЕРМИН


  Терминус указывает пути и говорит:
  «У всего должен быть конец».
  О, горькая мысль, которую мы спрятали,
  Когда ты впервые был моим другом.

  Мы спрятали это в самом темном месте,
  Нашим сердцам было где спрятаться,
  И взяли сладкое, как из источника, в котором
  вода устояла.

  Ибо ни жизнь, ни широкий мир
  Не имеют большего достоинства, чем это: -
  Мысль, которая проходит через руки и глаза
  И заполняет молчание.

  Есть пустота, которую старый мир бросает на истощенное
  сердце;
  Когда Жизнь отдала все, что у нее было,
  И Терминус велит уходить.

  Когда мы должны сидеть, сложив руки,
  И смотреть внутренним взором,
  Пустота поднимается, как арктическое дыхание,
  Чтобы впадать в небо завтрашнего дня.

  Завтра - и дрожащие листья,
  И дикие ветры из Фракии.
  Ищут тебя там,
  где цветет твое лицо , И где может расцвести твое лицо.

  За городом, за холмом,
  Под страдающей луной,
  Ветры и мои мечты ищут тебя
  По лугам, воде и дюнам.

  Мы знаем, что всему должен быть конец;
  Но о ужасный конец;
  То ли в жизни, то ли в смерти,
  Чтобы потерять любимого друга.

  Потерять в жизни любимого друга,
  Пока миртово зеленеет;
  Жить и иметь заветного друга
  Только мир между ними.

  Только широкий, широкий мир между ними,
  Где память мертва.
  Жизнь наливает в сердце человека больше вина,
  чем сердце человека может вместить.

  О, сердце мужчины и сердце женщины,
  Жаждущие крови виноградной лозы,
  Жизнь ждет, пока сердце не проживет слишком много,
  И затем наливает новое вино!




МЭДЛИН


  Я почти услышал, как твое маленькое сердце
  начало биться, и с того часа
  Твоя жизнь стремительно росла и расцвела,
  Питаемая той же чудодейственной силой,

  Которая сдвинула ручей твоей жизни
  И заставила твое сердце биться.
  Теперь весь день ваши шаги быстры.
  Ах, какие быстрые и музыкальные ноги!

  Ты спишь. Я жду, когда ты проснешься,
  С чудесными глазами и протянутыми руками.
  Я смеюсь, чтобы слышать твои мысли, которые
  Слишком быстро собираются на твоих распускающихся губах, чтобы говорить.

  Твои солнечные волосы подстрижены, как будто
  они подстрижены вокруг желтого черепка.
  Как весело ленточка, и ох, как лукаво
  Расклешенная юбка платьице!

  Вы строите, играете, ищите и любите,
  И охотитесь за куклами и забытыми игрушками.
  Почему ты никогда не устаешь играть,
  Или перестать шалить, и перестать шуметь?

  Вы не будете спать? Вы устали от дома?
  Вы настолько непослушны, насколько можете.
  Мадлен, Мадлен, иди в сад
  И поиграй с Марсией под деревом!




У МАРСИИ


  волосы Мадлен прямые, а у тебя такие
  же вьющиеся, как лозы в виде усиков;
  И она прекрасна, но более глубокого цвета
  Твои щеки оливкового воплощения.

  Серьезная мудрость горит и светится
  Устойчиво в твоем темноглазом взгляде.
  Уже остроумный и немного стоический ...
  Возможно, вы собираетесь написать книгу,

  или нарисовать картину, или спеть, или сыграть
  роль Кэтрин или Джульетты.
  Я верю, что вы родились с даром знать,
  когда помнить, а когда забывать.

  И когда задушить и убить горе,
  И сжать свое сердце, когда оно бьется напрасно.
  Сердце, у которого больше всего сил для чувств,
  Должно быть в силах победить боль.

  Ты понимаешь? Похоже, что ты ...
  Хотя ты не можешь сказать мне ни слова.
  Марсия, Марсия, посмотрите, как Мэдлин
  строит кукольный домик под елкой!




АЛТАРЬ


  Мое сердце - жертвенник, на котором зажжено
  Много жертвенных огней
  В хвале весны и Афродиты.

  Мое сердце - алтарь из халцедона,
  увенчанный бронзовой
  табличкой , почерневший от дыма, израненный огнем
  И благоуханный ароматной горечью
  мертвого ладана.

  Хотя позвольте нам пробормотать небольшую дорическую молитву
  Над пеплом, рассыпанным вокруг жертвенника;
  Ибо апрельский дождь пролил на них слезы,
  И от них крокус плавит свое римское золото.

  Что, хотя здесь остатки
  поблекших венцов
  И серебряных ниток,
  оторванных от забытых арф?
  Идеально среди пепла спит чашка аметиста.
  Возьмем его и выльем из него море,
  И пока смывается запах мертвых уст,
  Поднимем руки к этому гиацинтовому небу.
  Зажигаем новый жертвенник, ибо вот! это весна.

  Принеси из вновь зажженного леса
  Пламя коломбины, травки и трубы-лианы,
  Туда, где дровосек сжигает упавшее дерево,
  И поднимается ароматный дым
  На лазурных крыльях между ветвями,
  Расцветая юной жизнью.
  С их помощью зажжем жертвенник,
  Дабы алое пламя склонилось
  К серебряному морю.

  Ибо ты тоже огонь,
  И воздух, и вода, и возродившаяся земля,
  Ибо ты женщина, ты любовь.
  Ты апрель аркадской луны,
  Ты стремительное солнце, мчащееся сквозь снежные облака,
  Ты творческая тишина цветущих долин.
  Лицо твое - цветущая яблоня;
  Твои глаза - проблески зеленой воды,
  Когда цветы дерева трясутся,
  Как их веет мягкий ветер.
  Твои волосы развеваются пламенем в морском тумане -
  Ты весна.

  Огонь на жертвеннике ярко горит,
  И море искрится на солнце.
  Произносим дорическую молитву
  О даре любви,
  О даре жизни,
  О Жизнь! О, любовь! Поднимаем к Тебе руки!




ЖЕЛАНИЕ ДУШИ


  Ее душа подобна волку, стоящему
  Там, где солнечный свет падает между деревьями Безлистного
  края редкого леса,
  Когда первая магия весны движет ими.

  Душа ее, как ручей,
  Тонкий, обледеневший от листьев,
  Где волк пьет и остается один,
  И где переплетаются дрова.

  Берег, поздно покрытый снегом,
  Но освещенный замерзшим Севером;
  Ее душа подобна небольшому участку,
  который рождает один белый цветок.

  Душа ее тонка, как серебряные прутья,
  И прямая, как флаги у ручья.
  Ее душа подобна форме, которая движется
  И меняется в чудесном сне.

  Кто будет преследовать ее, сжимает облако,
  И принимает печаль за свое рвение.
  Память споет ему много песен,
  Прикованная к колесу пыток.

  Ее душа подобна волку, который скользит при
  лунном свете по призрачному гребню;
  Ее лицо похоже на свет, бегущий
  Под тенью моста.

  Ее голос подобен лесному крику,
  Слышеному в одинокий летний час.
  Ее глаза тусклые; губы ее слабые,
  И тусклые, как цветок кукушки.

  Ее грудки подобны бутонам
  тюльпанов в заброшенном месте.
  Ее душа подобна цветку мандрагоры На
  фоне багровой луны.

  Ее мечта подобна мечте змейки,
  Которая согревает его в полуденном огне.
  У нее нет ни мыслей, ни надежды, кроме
  себя и своего желания.

  Она не жизнь; она не смерть;
  Она не страх, не радость или горе.
  Ее душа подобна тихому морю
  Под разрушенным рифом.

  Это форма, которую видит моряк,
  Она беззвучно скользит по камню.
  Она душа, которая приходит и уходит,
  И не оставляет следов, но оставляет рану.

  Она - душа, которая охотится и летает;
  Она - всемирный туман забот.
  Она - беспокойство жизни,
  Ее восторг и отчаяние.




БАЛЛАДА ЛАНСЕЛОТА И ЭЛЕЙНЫ


  На Троицу на Троицу
  пришел отшельник .
  «Король Артур, с помощью какого рыцаря
  может быть найден Святой Грааль?»

  «Никогда ни одним Рыцарем, живущим сейчас;
  Ни одним праздником здесь».
  Король Артур удивился, когда сказал:
  «Он будет получен в этом году».

  Тогда восстал храбрый сэр Ланселот,
  И вскочил на коня,
  И поспешил в красивый город,
  Который стоял в рыцарской нужде.

  Там, где многие люди его приветствовали,
  Он прошел через Пунт Корбена,
  И там он увидел более красивую башню,
  чем когда-либо было его обычаем.

  И в этой башне много лет
  лежала мрачная дама,
  Которая заколдовала королева Северной Галис,
  А также королева ле Фэй.

  И Ланселот освободил ее от этих болей,
  И там дракон убил.
  Затем вышел король Пеллес и сказал:
  «Ваше имя, храбрый и настоящий рыцарь?»

  «Меня зовут Пеллес, с умом,
  и я король далекой страны;
  а я, сэр рыцарь, двоюродный брат
  Джозефу из Арматии».

  «Я сэр Ланселот дю Лейк».
  А потом они крепко прижались к ним;
  И вы идете в зал замка,
  Чтобы принять королевскую трапезу.

  Скоро прилетит голубь
  К раскрытой створке окна,
  И во рту ее была богатая кадильница,
  Которая сияла, как золото Офира.

  И от этого было такое благоухание,
  Как разносится над морем Страна
  разноцветных цветов
  И деревьев пряностей.

  И там были пища и питье,
  И красавица проходила,
  Между руками из тюльпана белого цвета,
  Чаша золотая несла.

  «О, Джезу, - сказал сэр Ланселот,
  - что может значить это чудо?»
  «Это, - сказал Пеллес, - самая богатая вещь, которую когда-
  либо видел».

  «О, Джезу, - сказал сэр Ланселот,
  - чем может помочь это зрелище?»
  «Теперь остроумно, - сказал король Пеллес,
  - это был Святой Грааль».

  Тогда по этому знаку король Пеллес узнал, что
  Элейн, его прекрасная дочь,
  должна лечь с Ланселотом той ночью,
  и Ланселот с ней.

  И что у этих двоих должен быть ребенок,
  Прежде чем наступит ночь,
  Кого будут называть сэром Галахадом,
  И найти Святой Грааль.

  Затем в один прекрасный день приходит дама Брисен и
  Пеллес, чтобы посоветоваться:
  «
  Ну что ж , сэр Ланселот Ловет, но Гвиневра».

  «Но если ты будешь держать его в руках,
  Пока я буду действовать своими чарами,
  горничная Элейн до наступления утра
  Ложится в его объятия».

  Дама Брисен была тончайшей ведьмой
  Это было то время в жизни;
  Она была так, как будто Вельзевул
  взял ее в жены.

  Затем она заставила одно известное лицо
  Ланселоту принести,
  Как будто оно пришло от Гвиневеры,
  свое обычное перстень с печаткой.

  "Клянусь Святым Крестом, ты сбылся,
  Я хорошо знаю твое лицо.
  Где моя госпожа?" спросил Рыцарь,
  "Там, в Замке?"

  «В пяти лигах от этого зала», -
  сказал Ап этот хитрый человек.
  «Я иду в этот час, - сказал Ланселот,
  - хотя это было пятьдесят миль».

  Затем поспешила к королю Дам Брисен
  и прошептала: «Если мы будем процветать,
  Элейн должна добраться до Замка Кейс,
  прежде чем прибудет Ланселот».

  Элейн
  вышла с двадцатью рыцарями и хорошей компанией.
  Сэр Ланселот быстро ехал за ним,
  королева Гвиневра все смотрела.

  Вскоре он подошел к двери замка.
  Ой! любящий и хорошо обманутый.
  И там, похоже,
  сэр Ланселот принял поезд королевы .

  "Где королева?" - сказала Ланселот,
  - потому что мне больно, -
  сказала дама Бризен,
  - королева уже в постели.

  «Тогда
  отведи меня туда, - говорит он, - и прекрати эту шутку твою».
  «А теперь сядь, - сказала дама Бризен,
  - и выпей чашу вина».

  «Ибо вы не так много глаз смотрели
  на вас здесь;
  теперь имейте чашу вина, пока
  все не будет приготовлено».

  Элейн лежала в прекрасной комнате,
  «Твикст, лён сладкий и чистый».
  Дама Бризен все окна остановились,
  Чтобы не было видно дня.

  Дама Бризен принесла чашу вина,
  и Ланселот выпил ее.
  «Нет больше кувшинов, - говорит он,
  - ибо я без ума от любви».

  Дама Бризен увела сэра Ланселота,
  Где лежала горничная Элейн.
  Сэр Ланселот вошел в спальню
  . Любовь королевы к наживе.

  Сэр Ланселот поцеловал служанку Элейн,
  И щеки и брови ее горели;
  А потом они лежали в чужих объятиях
  До самого утра.

  Вскоре сэр Ланселот встал
  и нащупал окно,
  И затем он увидел служанку Элейн,
  Когда он открыл окно.

  «Ах, предательница, - сказал Ланселот, -
  и тогда он выхватил свой меч,
  - чтобы я прожил так долго и теперь
  стал ненавистным рыцарем».

  «Ложная предательница», - сказал Ланселот,
  и затем потряс сталь.
  Элейн обнаженной спрыгнула с кровати
  И рыцарь встал на колени.

  «Я собственная дочь короля Пеллеса,
  а ты - Ланселот,
  величайший рыцарь всего мира.
  Мы родили этот час».

  «О, предательница Брисен, - воскликнул рыцарь,
  - о, чарованная чаша с вином!
  Чтобы я сделал это предательское дело
  Для таких сокровищ, как твое».

  «Помилуй, - говорит горничная Элейн,
  - твое дитя во чреве моей».
  При этом серебристый утренний свет залил
  свадебную комнату.

  Этот свет был благословением;
  Это казалось святым даром,
  Как когда за облаком
  Сияет летняя луна.

  И в глазах служанки Элейн,
  Взглянув на такую сладкую веру,
  сэр Ланселот взял свой сверкающий меч
  и воткнул его в ножны.

  «Так что, Боже, помоги мне, я пощажу твою жизнь,
  Но я несчастный и раб,
  Если кто-нибудь позволит моему мечу заставить
  голову Дамы Брисен упасть».

  «Так исполни свою волю к ней, - сказала она,
  - но сделай мне только добро;
  ибо у тебя был мой самый прекрасный цветок,
  Который есть моя девственность».

  «И мы исполнили волю Божию,
  и воля Божия лучше».
  Сэр Ланселот поднял служанку Элейн
  И спрятал ее у себя на груди.

  Не скоро прилетит голубь,
  К раскрытой створке окна,
  И во рту ее была богатая кадильница,
  сиявшая, как кованое золото.

  И от этого было такое благоухание,
  как веет над морем,
  из земли разноцветных цветов
  и деревьев пряностей.

  И там были пища и питье,
  И красавица проходила,
  Между руками из белого серебра
  Чаша золотая несла.

  «О, Иисус, - сказал сэр Ланселот,
  - что может значить это чудо?»
  «Это, - сказала она, - самое богатое,
  что когда-либо видел».

  «О, Джезу, - сказал сэр Ланселот,
  - чем может помочь это зрелище?»
  «Теперь с тобой все в порядке, - сказала горничная Элейн,
  - это Святой Грааль».

  А затем свет нимба сверкнул над
  Ее лбом, таким прекрасным и кротким;
  И повернула жемчугом ориентировать слезы,
  что блестели по ее щеке.

  И звук музыки, проходящей сладко,
  Входил и выходил снова.
  Сэр Ланселот перекрестился
  и преклонил колени перед горничной Элейн.

  «Назови его, как хочешь,
  Но будь его мечом и кольчугой,
  Трижды закаляйся, чтобы достичь мира своенравного,
  Который потерял Святой Грааль».

  Сэр Ланселот с грустью попрощался
  и поехал с утра.
  И когда настало время,
  родился сэр Галахад.

  Также он был от Иисуса Христа,
  Господа нашего, восьмой степени;
  Точно так же величайший рыцарь этого мира
  может когда-либо надеяться увидеть.




СМЕРТЬ СЭРА ЛАНСЕЛОТА


  Сэр Ланселот бежал во Францию
  Ради мира Гвиневеры,
  И многие знатные рыцари были убиты,
  А Артур лежал на носилках.

  Сэр Ланселот сел на корабль из Франции
  и поплыл по морю.
  Он ехал семь дней по прекрасной Англии,
  пока не приехал в Олмсбери.

  Затем сэр Борс сказал Ланселоту:
  «Старые времена подошли к концу;
  У тебя больше нет в королевстве Англии
  На востоке и на западе друга.

  У тебя нет друга во всей Англии
  , война Ситха Мордреда,
  И королева Гвиневра стала монахиней,
  Чтобы исцелить свою душу греха.

  Сэр Ланселот не ответил ни слова,
  Но поехал на запад страны,
  Пока через лес он не увидел свет,
  Который исходил из женского монастыря.

  Сэр Ланселот вошел в монастырь,
  И королева упала в обморок.
  О, благословенный Иисус, говорит царица,
  Для любви твоей матери, благо.

  Уходите, сэр Ланселот, говорит королева,
  И позвольте мне заслужить Божью благодать.
  Мое тяжелое сердце больше не служит мне,
  Чтобы смотреть в твое лицо.

  Через тебя произошла смерть короля Артура,
  Через тебя великая война и разрушение.
  Оставь меня в покое, дай мне истечь кровью,
  Проходи ради Хесу.

  - Тогда прощайте, - говорит Ланселот, -
  Милая мадам, - прощайте.
  И с тех пор ты покинул
  этот мир. Я больше не живу в мире.

  Затем поднялся печальный сэр Ланселот
  И ехал по миру и простому,
  Пока он не пришел в отшельник,
  где суждено было сэру Бедиверу.

  И там он оделся,
  И там молился и постился.
  И когда сэр Бедивер сказал ему всем
  сердцем для храбрости печали.

  Как этот сэр Мордред, предательский рыцарь,
  предал своего короля и отца;
  И как король Артур ранен, умер
  Разбитое сердце.

  Итак, сэр Ланселот покаялся,
  И работал подневольным трудом;
  И молился епископу Кентерберийскому,
  чтобы он соделал грехи.

  Его щит
  с грохотом упал на стену В печальный вой ветра;
  Его шлем был покрыт ржавчиной, его мантия - пылью,
  Сплетенной паутиной.

  Его равнодушные кони остались в покое.
  Поехали собирать урожай, где хотели,
  Чтобы увидеть благороднейшего рыцаря мира
  На его печальный выводок.   Вскоре во сне его явилось   видение

  ,
и трижды видение говорит:
пойди в Алмсбери за грех твой,
  Где лежит королева в смерти.

  Сэр Ланселот приходит в Олмсбери
  И преклоняет колени у гроба мертвой королевы;
  «О, никто не может знать, - простонал Ланселот. -
  Какая печаль здесь.

  Какая любовь, какая честь, какое поражение,
  Какая надежда на Святой Грааль.
  Луна смотрела через решетчатое стекло
  На лицо королевы холодное и бледное.

  Сэр Ланселот поцеловал серую ткань,
  И никто не мог остановить его горе,
  Ее волосы лежали назад от овального лба,
  И ее нос был чистым, как снег.

  Они завернули ее тело в ткань Рейнса,
  Они поместили ее в сети свинца.
  Они заключили ее в гроб из белого мрамора,
  И пели заупокойную мессу.

  Сэр Ланселот и семь рыцарей
  Несли факелы вокруг носилок.
  Они рассыпали мирру и ладан
  На труп Гвиневеры.

  Они поместили ее в землю королем Артуром
  Под напев печальной мелодии.
  Они свалили землю на Гвиневеру,
  и Ланселот упал в обморок.

  Сэр Ланселот отправился в отшельник,
  чтобы найти какую-то милость Божью;
  Но он никогда не ел и никогда не пил
  И там он заболел и похудел.

  Сэр Ланселот лежал в болезненной постели
  И разговаривал с тоскливым Стивеном;
  Сэр Бишоп, я прошу вас сжать мою душу
  И очистить ее для небес.

  Епископ приютил сэра Ланселота,
  епископ бодрствовал и охранял его.
  Похороните меня, - говорит сэр Ланселот, -
  В земле радостной стражи.

  Три свечи горели всю ночь,
  Пока красный рассвет не заглянул в комнату.
  И белая, белая душа Ланселота
  Строва с черной, черной гибелью.

  Я вижу старую ведьму Дам Брисен,
  И Элейн такая прямая и высокая ...
  Нет, говорит епископ Кентерберийский,
  Тени танцуют на стене.

  Я вижу длинные руки мертвых женщин,
  Они хватаются за мою душу быстро;
  Нет, говорит епископ Кентерберийский,
  «это свет луны.

  Я вижу трех ангелов, говорит он,
  перед серебряной урной.
  Нет, говорит епископ Кентерберийский,
  свечи горят.

  Я вижу ткань из красного самита, покрывающую
  священные сосуды.
  Нет, говорит епископ Кентерберийский,
  Великий рассвет становится красным.

  Я вижу, как все факелы мира
  сияют в комнате так ясно.
  Нет, говорит епископ Кентерберийский,
  Приближается белый рассвет.

  Милая леди, я вижу лицо
  твоего дорогого сына, нашего Господа,
  Нет, говорит епископ Кентерберийский,
  Солнце светит на твоем мече.

  Сэр Галахад протягивает руки
  И берет меня до того, как я проиграю
  - Тело сэра Ланселота лежало в смерти,
  Когда его душа нашла Святой Грааль.

  Его тело положили в хижину
  На пурпурной пелене.
  Он был самым кротким и нежным рыцарем,
  который когда-либо ел в холле.

  Он был величайшим, самым добрым рыцарем, из тех,
  что когда-либо бродила Англия,
  Самым искренним любовником грешного человека, которого
  когда-либо любила женщина.

  Я прошу всех вас, милые джентльмены,
  молитесь за его душу и мою.
  Он жил, чтобы потерять сердце, которое любил,
  И пить горькое вино.

  Он сотворил горе, о котором не знал,
  Он провалил свои самые заветные поиски,
  Теперь пой псалтырь, прочитай молитву,
  Пусть все души найдут свой покой.
                Аминь.




В МИЧИГАНЕ


  Вы писали:
  «Приходи в Саугатук,
  И будь со мной на теплом песке,
  И под прохладными буками и ароматными кедрами».
  И как раз тогда никто не мог ничего сделать в городе
  Для соблазна далеких мест и чего-то, что тронуло
  сердце из-за июньского неба,
  И полос голубой воды,
  И теплого ветра, дующего с юга.
  Что мне оставалось делать, кроме как взять лодку
  и пойти навстречу тебе?

  И когда сегодня мало,
  Но ты должен жить и завтра;
  И когда настоящее стоит на пути
  Чего-то грядущего,
  И есть только одно, которое вы бы видели,
  Весь интервал ожидания - это стена.
  И вот так я шел по палубе к берегу
  В развевающемся пальто и шляпе опущен;
  И я сидел на подветренной палубе и смотрел
  На струящийся дым из воронок,
  И далекую пустыню ритмичной воды,
  И на чаек, летящих рядом с нами.

  На борту была музыка и танцы,
  но я не мог принять участие.
  Ибо прежде всего было самое голубое небо,
  И вокруг нас тяга к волшебным далеким.
  И только потому, что ты был на скрипках,
  И во всем, и был целиком миром
  чувств и зрения,
  Этого было слишком много. Нельзя прожить это
  и сделать все своим ...
  Это было слишком.
  И я задавался вопросом, куда могли пойти остальные,
  Или что они думали о воде и небе,
  Не зная тебя.

  Но в четыре часа был ободок,   Обведенный
  край цвета радуги,
Который подозревал, расширялся и сужался под вашим взглядом:
  Это была фантазия напряженных глаз,
  Или земля - и это была земля.
  Это были далекие деревья.
  А потом были дюны, обрывы желтого песка.
  Мы начали задаваться вопросом, как далеко это было ...
  Пять миль или десять миль ...
  Конечно, всего пять миль!
  Но, наконец, что бы это ни было, мы проехали до конца.
  Мы обогнули пирс маяка,
  почти раньше, чем узнали.
  Мы замедлили скорость в головокружительной черной реке,
  Мы мягко дрейфовали к причалу.

  Я сел на паром,
  я переправился через реку,
  я пробежал почти через
  кучку Рыбацких лачуг.
  Я взобрался по извилистой дороге холма,
  И нырнул в темную тишину,
  По тропинкам из мха и танцующих листьев,
  И прямо протянутые ветви гигантских сосен
  На клочках неба.
  Я побежал к вершине обрыва,
  где стоял домик.
  И там на меня лопнуло озаренное солнцем
  И винный воздух.
  А подо мной был пляж,
  Где сплоченные линии бегущей воды Поднимались, как ряды
  людей,
  И падали с криком на камни!
  Я упал, я споткнулся, Я побежал
  вниз с холма,
  Потому что я думал, что видел тебя,
  И это был ты, ты был там!
  И я никогда не забуду твой крик,
  И как ты поднял руки и плакал,
  И засмеялся, когда увидел меня.
  И вот мы были с озером
  И солнцем с его румяным лучом прожектора, простирающимся
  назад в затерянный Чикаго.
  Солнце, озеро, пляж и мы -
  все, что осталось от Времени,
  Все остальное было потеряно.

  Вы разбивали лагерь.
  Ты согнул с берега кедровую ветвь
  И привязал ее.
  И поверх него накинуто разноцветное лоскутное одеяло,
  И под ним расстелено сладострастное иловое
  серое одеяло и холщовые подушки.
  Я все видел с первого взгляда.
  И там, в ужасе перед глазами, Мы стояли
  Сканируя утес и пляж,
  Чтобы в кратчайшем прикосновении губ
  Нас не увидели.

  Ибо были глаза, или мы думали,
  Там были глаза на крыльце сторожки,
  И глаза по опушке леса на холме,
  И глаза на берегу.
  Но через минуту не было солнца,
  Только звезда, которая сияла, как спичка,
  загоралась Голубой яркостью среди сияния очага.
  И мы сидели на песке, когда сгущались сумерки,
  в тишине и тихих словах.
  Пока ты не скажешь наконец: «Мы поужинаем в сторожке,
  Потом пожелай мне спокойной ночи и уйду
  Как будто ночевать в деревне.
  А вместо этого сделай длинный крюк через лес
  И выйди на берег через тот овраг,
  Будь здесь в палатке в полночь ".

  Я так и сделал.
  Я крался беззвучными путями,
  Где не ломались ветки, и где я слышал, как
  мое сердце билось, как часы под подушкой.
  И запели козодои.
  И шум прибоя подо мной
  Звук листвы серебристого тополя
  В непрекращающемся ветре ...
  Я поспешил вниз по крутому ущелью,
  И летучая мышь взлетела к моим ногам от куста
  И пересекла луну.
  Слева от меня был маяк,
  И вдалеке черный и темно-фиолетовый,
  И все было тихо.
  Пока я, затаив дыхание, стоял у палатки
  И услышал твой шепот приветствия,
  И почувствовал твой поцелуй

  Влюбленные лежали среди ночи
  На крышах Мемфиса и Афин
  И смотрели на тропические звезды,
  Крупные, как золотые жуки.
  Ничего нового, кроме этого,
  И это всегда новое.
  И там, в твоем шатре,
  С бальзамом полуночного бриза,
  Накатывающего на нас,
  Мы смотрели на одну большую звезду
  Сквозь створку твоего разноцветного шатра,
  И вечное качество восторга
  И тайна и видение текли сквозь нас.

  На следующий день мы отправились в Гранд-Хейвен,
  Ибо мое желание было вашим желанием,
  Какое бы желание ни было у одного, у другого.
  И мы плыли вверх по Гранд-Ривер, Вокруг нас
  тростник и лилии,
  И песчаные холмы позади нас,
  Пока мы не пришли в тихую страну,
  В лотосное место ферм и лугов.
  И мы привязали нашу лодку к причалу Шмитти,
  где пообедали рыбой.
  И где, отдохнув, чтобы следовать твоей воле,
  Мы вернулись к Спринг-Лейк -
  И под большей луной,
  Теперь почти полная,
  Пройдя три мили до Биче,
  По извилистой проселочной дороге,
  Где мы ужинали.
  А потом долгий сон,
  Просыпающийся под песню малиновок.

  И в тот день я сказал:
  Есть дикие места, голубая вода, сосновые леса,
  Есть яблоневые сады и чудесные дороги
  Вокруг Лосяного озера - пойдем?
  И мы пошли, потому что ваше желание было моим.
  И там мы взбирались на холмы,
  И ели яблоки на тенистых дорогах,
  И катали большие валуны с обрывов,
  Чтобы смотреть, как они плещутся в воде.
  И мы стояли и гадали, что находится за
  Дальним берегом в двух милях отсюда.
  И мы подошли к месту на берегу,
  Где стояли четыре огромных сосны,
  И под ними полевые цветы на краю
  песка, такого мягкого для босых ног.
  И здесь, потому что ни души не было рядом,
  Мы раздели и поплыли далеко, смеясь, радуясь,
  Катаясь и ныряя в тех огромных глубинах,
  В воде бодрящей под ярким солнцем.

  Фермерских домов хватало
  на еду и кров.
  Но что-то нас подтолкнуло.
  Кто знает конец и боится конца,
  но ищет конца.
  И вы спросили: «Есть ли поблизости город?
  Давай посмотрим город».
  Итак, мы пошли в Траверс-Сити
  Через пересеченную землю и взорванные
  стволы и пни сосен
  И по пустынным холмам.
  Но когда мы добрались до Траверс-Сити,
  вы были недовольны, как и я.
  Что-то нас подтолкнуло.
  Затем вы подумали о Нортпорте,
  о его норвежских и немецких рыбаках,
  и о его причудливых пирсах, где курят рыбу.
  Итак, мы проехали тридцать миль
  На мчащейся машине
  По холмам, по резким поворотам, в теплые укрытия,
  Или в лощины, иногда на краю залива,
  Снова на холм,
  Откуда мы могли видеть старую миссию
  посреди синих и черных, через в десятке миль от залива,
  Размахивая, как мокрый шелк под луной!
  И мимо недавно срезанных клеверных луг,
  И мимо персиковых садов и виноградников.
  Но когда мы приехали в маленький городок.
  Уже спали, хотя было всего восемь часов,
  И только несколько дремотных ламп.
  С туманными веками светились из магазина или двух,
  я сказал: «Вы видите эти мерцающие огни?
  Это Нортпорт-Пойнт. , это "Кедровая хижина".
  Пойдем в "Кедровую хижину".
  И вот мы пересекли залив
  Среди больших волн на крутом катере,
  И ревущего бриза и большой луны,
  Ибо сейчас луна была полной.

  Итак, здесь была Кедровая Хижина.
  На полосе земли шириной, как дом с лужайкой,
  И с одной стороны озера Мичиган,
  И с одной стороны, и с заливом.
  Вокруг были цветные расстояния,
  И звезды, и тьма земли и деревьев,
  И маяк в точке.
  И над нами луна,
  И над балконом нашей комнаты,
  Все это, где мы лежали, пока я не заснул,
  Слушая воду озера
  И воду залива.
  И мы видели, как луна тонула, как красная бомба,
  И мы видели, как менялись звезды,
  Когда небо вращалось ...
  Теперь это был конец земли,
  Ибо эта полоса земли
  протянулась до точки не больше одной из пни
  Мы видели на пустынных холмах.
  И более того, казалось, что оно нырнуло,
  Или исчезло в внезапной глубине воды.
  И вокруг него был водоворот,
  К северу - волны озера,
  А на юге - залив, который казался озером.
  Но можем ли мы говорить об этом, даже если
  я видел твои глаза, когда ты думал об этом?
  Вздох ветра пронесся сквозь деревенский храм,
  Когда мы вместе увидели этот символ,
  И никто не заговорил.
  Но той ночью, где-то в самом начале сонливости,
  Ты сказал: «Нам некуда идти,
  мы должны вернуться».
  И я проснулся в потоке света в комнате,
  Услышав голоса и шаги на прогулке:
  Я искал тебя,
  Но ты воскрес.
  Тогда я оделся и искал тебя,
  но тебя не было.
  Потом я простоял долгие минуты,
  глядя на парус далеко в море,
  И тоже ушел.




ЗВЕЗДА


  Я некий бог,
  который соскользнул с далекой высоты
  В место бассейнов и звезд.
  И я сидел невидимым
  Среди рощиц,
  Чтобы смотреть на безумцев.

  Вокруг меня были крики и стоны,
  И крики смеха и проклятия.
  Фигуры проходили мимо с самоуверенным презрением,
  Сморщившись в горьких улыбках на губах.
  Другие поспешили с установленными глазами,
  преследуя что-то.
  Тогда я сказал, что это место для безумного Фредерика ...
  Безумный Фредерик будет здесь.

  Но везде я мог видеть
  фигуры сидящих или стоящих у
  маленьких луж.
  Некоторые казались вросшими в землю
  И были беспомощны.
  И некоторые из них спали.
  Другие смеялись смехом,
  который исходит от умирающих людей,
  пытающихся встретить смерть лицом к лицу.
  А другие сказали: «Я должен быть доволен»,
  а другие сказали: «Я буду летать».
  После этого загробные голоса пробормотали: «
  Как существа, сидящие или свисающие
  с ветвей деревьев:
  « Мы не позволим вам ».
  А другие смотрели в свои бассейны
  И, взявшись за руки, говорили: «Ушли, все ушли».
  Рядом с другими лужами лежали трупы: кто-
  то из молодежи, кто-то из пожилых.
  Они отказались от борьбы,
  Они выпили отравленную воду,
  Они искали,
  Пока не упали -
  Все сошли с ума!

  Тогда я, некий бог, Мне
  любопытно узнать,
  что это в лужах и звездах,
  Что гонит мужчин и женщин
  По земле в этом квесте
  Ждал безумного Фредерика.
  А потом я услышал его шаги.

  Я знал, что давным-давно
  Он сидел у одного из этих бассейнов,
  восхищенный образом звезды.
  И те руки, для его же блага,
  Как они сказали,
  Бросили глину в бассейн
  И засветили свою звезду.
  И я знал, что после этого
  Он сказал: «Они никогда больше не будут шпионить за
  моим экстазом.
  Они никогда не увидят, что я смотрю на одну звезду.
  Я буду летать по рекам,
  И по маленьким ручьям,
  И по краю озер,
  И по малым. изгибы воды,
  Где не дует ветер,
  И смотрю на звезды, когда я прохожу мимо.
  Они никогда больше не будут шпионить за
  моим экстазом ».

  И я знал, что этот сумасшедший Фредерик
  В этом полете
  Через годы беспокойства и безумия
  Был пойман в образе звезды
  Просто за лугом
  С холма, под лесом,
  И сказал:
  «Никто не видит;
  Здесь я могу найти жизнь
  через видение вечного ".
  Но они последовали за ним.
  Они стояли на краю холма,
  И когда они увидели его, смотрящего в воду,
  Они скатили с холма большой камень
  И разрушили изображение звезды.
  Затем безумный Фредерик со смехом убежал.
  Он эхом разнесся по лесу.
  И он сказал: «Я буду искать лун,
  я накажу тех, кто мешает мне,
  Поклоняясь лунам».
  Но когда он искал лун,
  Они оставили его в покое,
  И он не хотел лун.
  И он был один, и болен от лун,
  И покрытый белой пустотой,
  Что было худшим безумием из всех.

  И я, некий бог,
  Ожидавший безумного Фредерика,
  Чтоб войти в это место озер и звезд,
  наконец увидел его.
  Со вздохом он посмотрел на своих товарищей,
  Сидящих или стоящих у своих бассейнов.
  И некоторые пруды были покрыты пеной,
  и некоторые были покрыты глазурью, как от грязи,
  и некоторые были заросли сорняками,
  и некоторые застыли, как от северного ветра,
  и некоторые были еще чистыми,
  и держали изображение звезды.
  И некоторые сидели возле них и радовались,
  Другие потеряли видение.
  Звезда была там, но ее значение исчезло.
  И сумасшедший Фредерик, ходя туда и сюда,
  Без цели,
  Только любопытный и заинтересованный,
  Как я был, некий бог,
  Прошел мимо определенного пруда
  И увидел звезду.

  Он вздрогнул,
  Он сложил руки,
  Он упал на колени,
  Он коснулся губами воды.

  Затем голоса на ветвях деревьев пробормотали:
  «Вот он снова».
  «Его нужно прогнать».
  «Бассейн не его».
  «Ему здесь не место».
  Как летучие мыши летят в пещере,
  Они выскочили из своих укрытий на деревьях
  И бросились в бассейн.
  Потом я увидел, что это были за летающие твари ...
  Но неважно.
  Они были иллюзиями, злыми и завистливыми,
  И тупыми,
  Но с силой разрушать.
  И сумасшедший Фредерик отвернулся от бассейна
  И закрыл глаза руками.
  Затем некий бог, обладающий
  меньшей силой, чем мой,
  подошел, сел рядом со мной и сказал:
  «Почему ты позволяешь этому случиться? Все
  они ищут,
  Почему ты не позволяешь им найти радость их сердца?
  Почему ты позволяешь этому быть?"
  Но я не ответил.
  Меньший бог не знал,
  что у меня нет власти,
  что только у Бога есть сила.
  И это должно быть
  вопреки всем меньшим богам.

  И я видел, как безумный Фредерик
  восстал и поднялся на вершину высокого холма,
  И я увидел, как он нашел звезду,
  изображение которой он видел в пруду.
  Затем он преклонил колени и помолился:
  «Дай мне понять, о Звезда,
  Твое внутреннее« я », твой вечный дух,
  Чтоб я мог иметь тебя, а не твои образы,
  Чтобы я мог знать, что двигало меня по миру,
  И могу исцелить душа моя.
  Ибо я знаю , что ты Вечная любовь,
  и я никогда не смогу избежать вас.
  и если я не могу избежать вас,
  тогда я должен служить вам.
  и если я должен служить вам,
  это должно быть хорошо и не ill-- у
  вас есть вывел меня из леса прудов
  И образов звезд,
  Сюда, на вершину холма.
  Куда мне теперь идти?
  И что мне делать? "


КОНЕЦ
****
THE CONVERSATION


_The Human Voice_

  You knew then, starting let us say with ether,
  You would become electrons, out of whirling
  Would rise to atoms; then as an atom resting
  Till through Yourself in other atoms moving
  And by the fine affinity of power
  Atom with atom massed, You would go on
  Over the crest of visible forms transformed,
  Would be a molecule, a little system
  Wherein the atoms move like suns and planets
  With satellites, electrons. So as worlds build
  From star-dust, as electron to electron,
  The same attraction drawing, molecules
  Would wed and pass over the crest again
  Of visible forms, lying content as crystals,
  Or colloids--ready now to use the gleam
  Of life. As 'twere I see You with a match,
  As one in darkness lights a candle, and one
  Sees not his friend's form in the shadowed room
  Until the candle's lighted? Even his form
  Is darkened by the new-made light, he stands
  So near it! Well, I add to all I've asked
  Whether You knew the cell born to the glint
  Of that same lighted candle would not rest
  Even as electrons rest not--but would surge
  Over the crest of visible forms, become
  Beneath our feet things hidden from the eye
  However aided,--as above our heads
  Beyond the Milky Way great systems whirl
  Beyond the telescope,--become bacilli,
  Amoeba, starfish, swimming things, on land
  The serpent, and then birds, and beasts of prey
  The tiger (You in the tiger) on and on
  Surging above the crest of visible forms until
  The ape came--oh what ages they are to us--
  But still creation flies on wings of light--
  Then to the man who roamed the frozen fields
  Neither man nor ape,--we found his jaw, You know,
  At Heidelberg, in a sand-pit. On and on
  Till Babylon was builded, and arose
  Jerusalem and Memphis, Athens, Rome,
  Venice and Florence, Paris, London, Berlin,
  New York, Chicago--did You know, I ask,
  All this would come of You in ether moving?

_A Voice_

  I knew.

_The Human Voice_

  You knew that man was born to be destroyed,
  That as an atom perfect, whole, at ease,
  Drawn to some other atom, is broken, changed
  And rises o'er the crest of visible things
  To something else--that man must pass as well
  Through equal transformation. And You knew
  The unutterable things of man's life: From the first
  You saw his wracked Deucalion-soul that looks
  Backward on life that rises, where he rose
  Out of the stones. You saw him looking forward
  Over the purple mists that hide the gulf.
  Ere the green cell rose, even in the green cell
  You saw the sequences of thought--You saw
  That one would say, "All's matter" and another,
  "All's mind," and man's mind which reflects the image,
  Could not envision it. That even worship
  Of what you are would be confused by cries
  From India or Palestine. That love
  Which sees itself beginning in the seeds,
  Which fly and seek each other, maims
  The soul at the last in loss of child or friend
  Father or mother. And You knew that sex,
  Ranging from plants through beasts and up to us
  Had ties of filth--And out of them would rise
  Diverse philosophies to tear the world.
  You knew, when the green cell arose, that even
  The You which formed it moving on would bring
  Races and breeds, madmen, tyrants, slaves,
  The idiot child, the murderer, the insane--
  All springing from the action of one law.
  You knew the enmity that lies between
  The lives of micro-beings and our own. You knew
  How man would rise to vision of himself:
  Immortal only in the race's life.
  And past the atom and the first glint of life,
  Saw him with soul enraptured, yet o'ershadowed
  Amid self-consciousness!

_A Voice_

                I knew.
  But this your fault: You see me as apart,
  Over, removed, at enmity with You.
  You are in Me, and of Me, even at one
  With Me. But there's your soul--your soul may be
  The germinal cell of vaster evolution.
  Why try to tell you? If I gave a cell
  Voice to inquire, and it should ask you this:
  "After me what, a stalk, a flower, life
  That swims or crawls?" And if I gave to you
  Wisdom to say: "You shall become a reed
  By the water's edge"--how could the cell foresee
  What the reed is, bending beneath the wind
  When the lake ripples and the skies are blue
  As larkspur? Therefore I, who moved in darkness
  Becoming light in suns and light in souls
  And mind with thought--for what is thought but light
  Sprung from the clash of ether?--I am with you.
  And if beyond this stable state that stands
  For your life here (as cells are whole and balanced
  Till the inner urge bring union, then a breaking
  And building up to higher life), there is
  No memory of this world nor of your thought,
  Nor sense of life on this world lived and borne;
  Or whether you remember, know yourself
  As one who lived here, suffered here, aspired--
  What does it matter?--you cannot be lost,
  As I am lost not. Therefore be at peace.
  And from the laws whose orbits cross and run
  To seeming tangles, find the law through which
  Your soul shall be perfected till it draw,--
  As the green cell the sunlight draws and turns
  Its chemical effulgence into life--
  My inner splendor. All the rest is mine
  In infinite time. For if I should unroll
  The parchment of the future, it were vain--
  You could not read it.




TERMINUS


  Terminus shows the ways and says,
  "All things must have an end."
  Oh, bitter thought we hid away
  When first you were my friend.

  We hid it in the darkest place
  Our hearts had place to hide,
  And took the sweet as from a spring
  Whose waters would abide.

  For neither life nor the wide world
  Has greater store than this:--
  The thought that runs through hands and eyes
  And fills the silences.

  There is a void the agйd world
  Throws over the spent heart;
  When Life has given all she has,
  And Terminus says depart.

  When we must sit with folded hands,
  And see with inward eye
  A void rise like an arctic breath
  To hollow the morrow's sky.

  To-morrow is, and trembling leaves,
  And 'wildered winds from Thrace
  Look for you where your face has bloomed,
  And where may bloom your face.

  Beyond the city, over the hill,
  Under the anguished moon,
  The winds and my dreams seek after you
  By meadow, water and dune.

  All things must have an end, we know;
  But oh, the dreaded end;
  Whether in life, whether in death,
  To lose the cherished friend.

  To lose in life the cherished friend,
  While the myrtle tree is green;
  To live and have the cherished friend
  With only the world between.

  With only the wide, wide world between,
  Where memory has mortmain.
  Life pours more wine in the heart of man
  Than the heart of man can contain.

  Oh, heart of man and heart of woman,
  Thirsting for blood of the vine,
  Life waits till the heart has lived too much
  And then pours in new wine!




MADELINE


  I almost heard your little heart
  Begin to beat, and since that hour
  Your life has grown apace and blossomed,
  Fed by the same miraculous power,

  That moved the rivulet of your life,
  And made your heart begin to beat.
  Now all day your steps are a-patter.
  Oh, what swift and musical feet!

  You sleep. I wait to see you wake,
  With wonder-eyes and hands that reach.
  I laugh to hear your thoughts that gather
  Too fast on your budding lips for speech.

  Your sunny hair is cut as if
  'Twere trimmed around a yellow crock.
  How gay the ribbon, and oh, how cunning
  The flaring skirt of the little frock!

  You build and play and search and pry,
  And hunt for dolls and forgotten toys.
  Why do you never tire of playing,
  Or cease from mischief, or cease from noise?

  You will not sleep? You are tired of the house?
  You are just as naughty as you can be.
  Madeline, Madeline, come to the garden,
  And play with Marcia under the tree!




MARCIA


  Madeline's hair is straight and yours
  Is just as curly as tendril vines;
  And she is fair, but a deeper color
  Your cheeks of olive incarnadines.

  A serious wisdom burns and glows
  Steadily in your dark-eyed look.
  Already a wit and a little stoic--
  Perhaps you are going to write a book,

  Or paint a picture, or sing or act
  The part of Katherine or Juliet.
  I believe you were born with the gift of knowing
  When to remember and when to forget.

  And when to stifle and kill a grief,
  And clutch your heart when it beats in vain.
  The heart that has most strength for feeling
  Must have the strength to conquer the pain.

  You understand? It seems that you do--
  Though you cannot utter a word to me.
  Marcia, Marcia, look at Madeline
  Building a doll-house under the tree!




THE ALTAR


  My heart is an altar whereon
  Many sacrificial fires have been kindled
  In praise of spring and Aphrodite.

  My heart is an altar of chalcedony,
  Crowned with a tablet of bronze,
  Blacked with smoke, scarred with fire,
  And scented with the aromatic bitterness
  Of dead incense.

  Albeit let us murmur a little Doric prayer
  Over the ashes which lie scattered around the altar;
  For the April rain has wept over them,
  And from them the crocus smelts its Roman gold.

  What though there are remnants here
  Of faded coronals,
  And bits of silver string
  Torn from forgotten harps?
  Perfect amid the ashes sleeps a cup of amethyst.
  Let us take it and pour the sea from it,
  And while the savor of dead lips is washed away,
  Let us lift our hands to this sky of hyacinth.
  Let us light the altar newly, for lo! it is spring.

  Bring from the re-kindled woodland
  Flames of columbine, jewel-weed and trumpet-creeper,
  There where the woodman burns the fallen tree,
  And scented smoke arises
  On azure wings between the branches,
  Budding with adolescent life.
  With these let us light the altar,
  That a scarlet flame may lean
  Against the silver sea.

  For thou art fire also,
  And air, and water, and the resurgent earth,
  For thou art woman, thou art love.
  Thou art April of the Arcadian moon,
  Thou art the swift sun racing through snowy clouds,
  Thou art the creative silence of flowering valleys.
  Thy face is the apple tree in bloom;
  Thine eyes the glimpses of green water
  When the tree's blossoms shake
  As soft winds fan them.
  Thy hair is flame blown against the sea's mist--
  Thou art spring.

  The fire on the altar burns brightly,
  And the sea sparkles in the sun.
  Let us murmur a Doric prayer
  For the gift of love,
  For the gift of life,
  Oh Life! Oh Love! We lift our hands to thee!




SOUL'S DESIRE


  Her soul is like a wolf that stands
  Where sunlight falls between the trees
  Of a sparse forest's leafless edge,
  When Spring's first magic moveth these.

  Her soul is like a little brook,
  Thin edged with ice against the leaves,
  Where the wolf drinks and is alone,
  And where the woodbine interweaves.

  A bank late covered by the snow,
  But lighted by the frozen North;
  Her soul is like a little plot
  That one white blossom bringeth forth.

  Her soul is slim, like silver slips,
  And straight, like flags beside a stream.
  Her soul is like a shape that moves
  And changes in a wonder dream.

  Who would pursue her clasps a cloud,
  And taketh sorrow for his zeal.
  Memory shall sing him many songs
  While bound upon the torture wheel.

  Her soul is like a wolf that glides
  By moonlight o'er a phantom ridge;
  Her face is like a light that runs
  Beneath the shadow of a bridge.

  Her voice is like a woodland cry
  Heard in a summer's desolate hour.
  Her eyes are dim; her lips are faint,
  And tinctured like the cuckoo flower.

  Her little breasts are like the buds
  Of tulips in a place forlorn.
  Her soul is like a mandrake bloom
  Standing against the crimson moon.

  Her dream is like the fenny snake's,
  That warms him in the noonday's fire.
  She hath no thought, nor any hope,
  Save of herself and her desire.

  She is not life; she is not death;
  She is not fear, or joy or grief.
  Her soul is like a quiet sea
  Beneath a ruin-haunted reef.

  She is the shape the sailor sees,
  That slips the rock without a sound.
  She is the soul that comes and goes
  And leaves no mark, yet makes a wound.

  She is the soul that hunts and flies;
  She is a world-wide mist of care.
  She is the restlessness of life,
  Its rapture and despair.




BALLAD OF LAUNCELOT AND ELAINE


  It was a hermit on Whitsunday
  That came to the Table Round.
  "King Arthur, wit ye by what Knight
  May the Holy Grail be found?"

  "By never a Knight that liveth now;
  By none that feasteth here."
  King Arthur marvelled when he said,
  "He shall be got this year."

  Then uprose brave Sir Launcelot
  And there did mount his steed,
  And hastened to a pleasant town
  That stood in knightly need.

  Where many people him acclaimed,
  He passed the Corbin pounte,
  And there he saw a fairer tower
  Than ever was his wont.

  And in that tower for many years
  A dolorous lady lay,
  Whom Queen Northgalis had bewitched,
  And also Queen le Fay.

  And Launcelot loosed her from those pains,
  And there a dragon slew.
  Then came King Pelles out and said,
  "Your name, brave Knight and true?"

  "My name is Pelles, wit ye well,
  And King of the far country;
  And I, Sir Knight, am cousin nigh
  To Joseph of Armathie."

  "I am Sir Launcelot du Lake."
  And then they clung them fast;
  And yede into the castle hall
  To take the king's repast.

  Anon there cometh in a dove
  By the window's open fold,
  And in her mouth was a rich censer,
  That shone like Ophir gold.

  And therewithal was such savor
  As bloweth over sea
  From a land of many colored flowers
  And trees of spicery.

  And therewithal was meat and drink,
  And a damsel passing fair,
  Betwixt her hands of tulip-white,
  A golden cup did bear.

  "O, Jesu," said Sir Launcelot,
  "What may this marvel mean?"
  "That is," said Pelles, "richest thing
  That any man hath seen."

  "O, Jesu," said Sir Launcelot,
  "What may this sight avail?"
  "Now wit ye well," said King Pelles,
  "That was the Holy Grail."

  Then by this sign King Pelles knew
  Elaine his fair daughter
  Should lie with Launcelot that night,
  And Launcelot with her.

  And that this twain should get a child
  Before the night should fail,
  Who would be named Sir Galahad,
  And find the Holy Grail.

  Then cometh one hight Dame Brisen
  With Pelles to confer,
  "Now, wit ye well, Sir Launcelot
  Loveth but Guinevere."

  "But if ye keep him well in hand,
  The while I work my charms,
  The maid Elaine, ere spring of morn,
  Shall lie within his arms."

  Dame Brisen was the subtlest witch
  That was that time in life;
  She was as if Beelzebub
  Had taken her to wife.

  Then did she cause one known of face
  To Launcelot to bring,
  As if it came from Guinevere,
  Her wonted signet ring.

  "By Holy Rood, thou comest true,
  For well I know thy face.
  Where is my lady?" asked the Knight,
  "There in the Castle Case?"

  "'Tis five leagues scarcely from this hall,"
  Up spoke that man of guile.
  "I go this hour," said Launcelot,
  "Though it were fifty mile."

  Then sped Dame Brisen to the king
  And whispered, "An we thrive,
  Elaine must reach the Castle Case
  Ere Launcelot arrive."

  Elaine stole forth with twenty knights
  And a goodly company.
  Sir Launcelot rode fast behind,
  Queen Guinevere to see.

  Anon he reached the castle door.
  Oh! fond and well deceived.
  And there it seemed the queen's own train
  Sir Launcelot received.

  "Where is the queen?" quoth Launcelot,
  "For I am sore bestead,"
  "Have not such haste," said Dame Brisen,
  "The queen is now in bed."

  "Then lead me thither," saith he,
  "And cease this jape of thine."
  "Now sit thee down," said Dame Brisen,
  "And have a cup of wine."

  "For wit ye not that many eyes
  Upon you here have stared;
  Now have a cup of wine until
  All things may be prepared."

  Elaine lay in a fair chamber,
  'Twixt linen sweet and clene.
  Dame Brisen all the windows stopped,
  That no day might be seen.

  Dame Brisen fetched a cup of wine
  And Launcelot drank thereof.
  "No more of flagons," saith he,
  "For I am mad for love."

  Dame Brisen took Sir Launcelot
  Where lay the maid Elaine.
  Sir Launcelot entered the bed chamber
  The queen's love for to gain.

  Sir Launcelot kissed the maid Elaine,
  And her cheeks and brows did burn;
  And then they lay in other's arms
  Until the morn's underne.

  Anon Sir Launcelot arose
  And toward the window groped,
  And then he saw the maid Elaine
  When he the window oped.

  "Ah, traitoress," saith Launcelot,
  And then he gat his sword,
  "That I should live so long and now
  Become a knight abhorred."

  "False traitoress," saith Launcelot,
  And then he shook the steel.
  Elaine skipped naked from the bed
  And 'fore the knight did kneel.

  "I am King Pelles own daughter
  And thou art Launcelot,
  The greatest knight of all the world.
  This hour we have begot."

  "Oh, traitoress Brisen," cried the knight,
  "Oh, charmed cup of wine;
  That I this treasonous thing should do
  For treasures such as thine."

  "Have mercy," saith maid Elaine,
  "Thy child is in my womb."
  Thereat the morning's silvern light
  Flooded the bridal room.

  That light it was a benison;
  It seemed a holy boon,
  As when behind a wrack of cloud
  Shineth the summer moon.

  And in the eyes of maid Elaine
  Looked forth so sweet a faith,
  Sir Launcelot took his glittering sword,
  And thrust it in the sheath.

  "So God me help, I spare thy life,
  But I am wretch and thrall,
  If any let my sword to make
  Dame Brisen's head to fall."

  "So have thy will of her," she said,
  "But do to me but good;
  For thou hast had my fairest flower,
  Which is my maidenhood."

  "And we have done the will of God,
  And the will of God is best."
  Sir Launcelot lifted the maid Elaine
  And hid her on his breast.

  Anon there cometh in a dove,
  By the window's open fold,
  And in her mouth was a rich censer
  That shone like beaten gold.

  And therewithal was such savor,
  As bloweth over sea,
  From a land of many colored flowers,
  And trees of spicery.

  And therewithal was meat and drink,
  And a damsel passing fair,
  Betwixt her hands of silver white
  A golden cup did bear.

  "O Jesu," said Sir Launcelot,
  "What may this marvel mean?"
  "That is," she said, "the richest thing
  That any man hath seen."

  "O Jesu," said Sir Launcelot,
  "What may this sight avail?"
  "Now wit ye well," said maid Elaine,
  "This is the Holy Grail."

  And then a nimbus light hung o'er
  Her brow so fair and meek;
  And turned to orient pearls the tears
  That glistered down her cheek.

  And a sound of music passing sweet
  Went in and out again.
  Sir Launcelot made the sign of the cross,
  And knelt to maid Elaine.

  "Name him whatever name thou wilt,
  But be his sword and mail
  Thrice tempered 'gainst a wayward world,
  That lost the Holy Grail."

  Sir Launcelot sadly took his leave
  And rode against the morn.
  And when the time was fully come
  Sir Galahad was born.

  Also he was from Jesu Christ,
  Our Lord, the eighth degree;
  Likewise the greatest knight this world
  May ever hope to see.




THE DEATH OF SIR LAUNCELOT


  Sir Launcelot had fled to France
  For the peace of Guinevere,
  And many a noble knight was slain,
  And Arthur lay on his bier.

  Sir Launcelot took ship from France
  And sailed across the sea.
  He rode seven days through fair England
  Till he came to Almesbury.

  Then spake Sir Bors to Launcelot:
  The old time is at end;
  You have no more in England's realm
  In east nor west a friend.

  You have no friend in all England
  Sith Mordred's war hath been,
  And Queen Guinevere became a nun
  To heal her soul of sin.

  Sir Launcelot answered never a word
  But rode to the west countree
  Until through the forest he saw a light
  That shone from a nunnery.

  Sir Launcelot entered the cloister,
  And the queen fell down in a swoon.
  Oh blessed Jesu, saith the queen,
  For thy mother's love, a boon.

  Go hence, Sir Launcelot, saith the queen,
  And let me win God's grace.
  My heavy heart serves me no more
  To look upon thy face.

  Through you was wrought King Arthur's death,
  Through you great war and wrake.
  Leave me alone, let me bleed,
  Pass by for Jesu's sake.

  Then fare you well, saith Launcelot,
  Sweet Madam, fare you well.
  And sythen you have left the world
  No more in the world I dwell.

  Then up rose sad Sir Launcelot
  And rode by wold and mere
  Until he came to a hermitage
  Where bode Sir Bedivere.

  And there he put a habit on
  And there did pray and fast.
  And when Sir Bedivere told him all
  His heart for sorrow brast.

  How that Sir Mordred, traitorous knight
  Betrayed his King and sire;
  And how King Arthur wounded, died
  Broken in heart's desire.

  And so Sir Launcelot penance made,
  And worked at servile toil;
  And prayed the Bishop of Canterbury
  His sins for to assoil.

  His shield went clattering on the wall
  To a dolorous wail of wind;
  His casque was rust, his mantle dust
  With spider webs entwined.

  His listless horses left alone
  Went cropping where they would,
  To see the noblest knight of the world
  Upon his sorrow brood.

  Anon a Vision came in his sleep,
  And thrice the Vision saith:
  Go thou to Almesbury for thy sin,
  Where lieth the queen in death.

  Sir Launcelot cometh to Almesbury
  And knelt by the dead queen's bier;
  Oh none may know, moaned Launcelot,
  What sorrow lieth here.

  What love, what honor, what defeat
  What hope of the Holy Grail.
  The moon looked through the latticed glass
  On the queen's face cold and pale.

  Sir Launcelot kissed the cerйd cloth,
  And none could stay his woe,
  Her hair lay back from the oval brow,
  And her nose was clear as snow.

  They wrapped her body in cloth of Raines,
  They put her in webs of lead.
  They coffined her in white marble,
  And sang a mass for the dead.

  Sir Launcelot and seven knights
  Bore torches around the bier.
  They scattered myrrh and frankincense
  On the corpse of Guinevere.

  They put her in earth by King Arthur
  To the chant of a doleful tune.
  They heaped the earth on Guinevere
  And Launcelot fell in a swoon.

  Sir Launcelot went to the hermitage
  Some Grace of God to find;
  But never he ate, and never he drank
  And there he sickened and dwined.

  Sir Launcelot lay in a painful bed,
  And spake with a dreary steven;
  Sir Bishop, I pray you shrive my soul
  And make it clean for heaven.

  The Bishop houseled Sir Launcelot,
  The Bishop kept watch and ward.
  Bury me, saith Sir Launcelot,
  In the earth of Joyous Guard.

  Three candles burned the whole night through
  Till the red dawn looked in the room.
  And the white, white soul of Launcelot
  Strove with a black, black doom.

  I see the old witch Dame Brisen,
  And Elaine so straight and tall--
  Nay, saith the Bishop of Canterbury,
  The shadows dance on the wall.

  I see long hands of dead women,
  They clutch for my soul eftsoon;
  Nay, saith the Bishop of Canterbury,
  'Tis the drifting light of the moon.

  I see three angels, saith he,
  Before a silver urn.
  Nay, saith the Bishop of Canterbury,
  The candles do but burn.

  I see a cloth of red samite
  O'er the holy vessels spread.
  Nay, saith the Bishop of Canterbury,
  The great dawn groweth red.

  I see all the torches of the world
  Shine in the room so clear.
  Nay, saith the Bishop of Canterbury,
  The white dawn draweth near.

  Sweet lady, I behold the face
  Of thy dear son, our Lord,
  Nay, saith the Bishop of Canterbury,
  The sun shines on your sword.

  Sir Galahad outstretcheth hands
  And taketh me ere I fail--
  Sir Launcelot's body lay in death
  As his soul found the Holy Grail.

  They laid his body in the quire
  Upon a purple pall.
  He was the meekest, gentlest knight
  That ever ate in hall.

  He was the kingliest, goodliest knight
  That ever England roved,
  The truest lover of sinful man
  That ever woman loved.

  I pray you all, fair gentlemen,
  Pray for his soul and mine.
  He lived to lose the heart he loved
  And drink but bitter wine.

  He wrought a woe he knew not of,
  He failed his fondest quest,
  Now sing a psalter, read a prayer
  May all souls find their rest.
                Amen.




IN MICHIGAN


  You wrote:
  "Come over to Saugatuck
  And be with me on the warm sand,
  And under cool beeches and aromatic cedars."
  And just then no one could do a thing in the city
  For the lure of far places, and something that tugged
  At one's heart because of a June sky,
  And stretches of blue water,
  And a warm wind blowing from the south.
  What could I do but take a boat
  And go to meet you?

  And when to-day is not enough,
  But you must live to-morrow also;
  And when the present stands in the way
  Of something to come,
  And there is but one you would see,
  All the interval of waiting is a wall.
  And so it was I walked the landward deck
  With flapping coat and hat pulled down;
  And I sat on the leeward deck and looked
  At the streaming smoke of the funnels,
  And the far waste of rhythmical water,
  And at the gulls flying by our side.

  There was music on board and dancing,
  But I could not take part.
  For above all there was the bluest sky,
  And around us the urge of magical distances.
  And just because you were in the violins,
  And in everything, and were wholly the world
  Of sense and sight,
  It was too much. One could not live it
  And make it all his own--
  It was too much.
  And I wondered where the rest could be going,
  Or what they thought of water and sky
  Without knowing you.

  But at four o'clock there was a rim,
  A circled edge of rainbow color
  Which suspired, widened and narrowed under your gaze:
  It was the phantasy of straining eyes,
  Or land--and it was land.
  It was distant trees.
  And then it was dunes, bluffs of yellow sand.
  We began to wonder how far it was--
  Five miles, or ten miles--
  Surely only five miles!--
  But at last whatever it was we swung to the end.
  We rounded the lighthouse pier,
  Almost before we knew.
  We slowed our speed in a dizzy river of black,
  We drifted softly to dock.

  I took the ferry,
  I crossed the river,
  I ran almost through the little batch
  Of fishermen's shacks.
  I climbed the winding road of the hill,
  And dove in a shadowy quiet
  Of paths of moss and dancing leaves,
  And straight stretched limbs of giant pines
  On patches of sky.
  I ran to the top of the bluff
  Where the lodge-house stood.
  And there the sunlit lake burst on me
  And wine-like air.
  And below me was the beach
  Where the serried lines of hurrying water
  Came up like rank on rank of men
  And fell with a shout on the rocks!
  I plunged, I stumbled, I ran
  Down the hill,
  For I thought I saw you,
  And it was you, you were there!
  And I shall never forget your cry,
  Nor how you raised your arms and cried,
  And laughed when you saw me.
  And there we were with the lake
  And the sun with his ruddy search-light blaze
  Stretching back to lost Chicago.
  The sun, the lake, the beach, and ourselves
  Were all that was left of Time,
  All else was lost.

  You were making a camp.
  You had bent from the bank a cedar bough
  And tied it down.
  And over it flung a quilt of many colors,
  And under it spread on the voluptuous silt
  Gray blankets and canvas pillows.
  I saw it all in a glance.
  And there in dread of eyes we stood
  Scanning the bluff and the beach,
  Lest in the briefest touch of lips
  We might be seen.

  For there were eyes, or we thought
  There were eyes, on the porch of the lodge,
  And eyes along the forest's rim on the hill,
  And eyes on the shore.
  But a minute past there was no sun,
  Only a star that shone like a match which lights
  To a blue intenseness amid the glow of a hearth.
  And we sat on the sand as dusk came down
  In a communion of silence and low words.
  Till you said at last: "We'll sup at the lodge,
  Then say good night to me and leave
  As if to stay overnight in the village.
  But instead make a long detour through the wood
  And come to the shore through that ravine,
  Be here at the tent at midnight."

  And so I did.
  I stole through echoless ways,
  Where no twigs broke and where I heard
  My heart beat like a watch under a pillow.
  And the whippoorwills were singing.
  And the sound of the surf below me
  Was the sound of silver-poplar leaves
  In a wind that makes no pause....
  I hurried down the steep ravine,
  And a bat flew up at my feet from the brush
  And crossed the moon.
  To my left was the lighthouse,
  And black and deep purples far away,
  And all was still.
  Till I stood breathless by the tent
  And heard your whispered welcome,
  And felt your kiss.

  Lovers lay at mid-night
  On roofs of Memphis and Athens
  And looked at tropical stars
  As large as golden beetles.
  Nothing is new, save this,
  And this is always new.
  And there in your tent
  With the balm of the mid-night breeze
  Sweeping over us,
  We looked at one great star
  Through a flap of your many-colored tent,
  And the eternal quality of rapture
  And mystery and vision flowed through us.

  Next day we went to Grand Haven,
  For my desire was your desire,
  Whatever wish one had the other had.
  And up the Grand River we rowed,
  With rushes and lily pads about us,
  And the sand hills back of us,
  Till we came to a quiet land,
  A lotus place of farms and meadows.
  And we tied our boat to Schmitty's dock,
  Where we had a dinner of fish.
  And where, after resting, to follow your will
  We drifted back to Spring Lake--
  And under a larger moon,
  Now almost full,
  Walked three miles to The Beeches,
  By a winding country road,
  Where we had supper.
  And afterwards a long sleep,
  Waking to the song of robins.

  And that day I said:
  There are wild places, blue water, pine forests,
  There are apple orchards, and wonderful roads
  Around Elk Lake--shall we go?
  And we went, for your desire was mine.
  And there we climbed hills,
  And ate apples along the shaded ways,
  And rolled great boulders down the steeps
  To watch them splash in the water.
  And we stood and wondered what was beyond
  The farther shore two miles away.
  And we came to a place on the shore
  Where four great pine trees stood,
  And underneath them wild flowers to the edge
  Of sand so soft for naked feet.
  And here, for not a soul was near,
  We stripped and swam far out, laughing, rejoicing,
  Rolling and diving in those great depths
  Of bracing water under a glittering sun.

  There were farm houses enough
  For food and shelter.
  But something urged us on.
  One knows the end and dreads the end
  Yet seeks the end.
  And you asked, "Is there a town near?
  Let's see a town."
  So we walked to Traverse City
  Through cut-over land and blasted
  Trunks and stumps of pine,
  And by the side of desolate hills.
  But when we got to Traverse City
  You were not content, nor was I.
  Something urged us on.
  Then you thought of Northport
  And of its Norse and German fishermen,
  And its quaint piers where they smoke fish.
  So we drove for thirty miles
  In a speeding automobile
  Over hills, around sudden curves, into warm coverts,
  Or hollows, sometimes at the edge of the Bay,
  Again on the hill,
  From where we could see Old Mission
  Amid blues and blacks, across a score of miles of the Bay,
  Waving like watered silk under the moon!
  And by meadows of clover newly cut,
  And by peach orchards and vineyards.
  But when we came to the little town
  Already asleep, though it was but eight o'clock,
  And only a few drowsy lamps
  With misty eyelids shone from a store or two,
  I said, "Do you see those twinkling lights?
  That's Northport Point, that's the Cedar Cabin--
  Let's go to the Cedar Cabin."
  And so we crossed the Bay
  Amid great waves in a plunging launch,
  And a roaring breeze and a great moon,
  For now the moon was full.

  So here was the Cedar Cabin
  On a strip of land as wide as a house and lawn,
  And on one side Lake Michigan,
  And on one side the Bay.
  There were distances of color all around,
  And stars and darknesses of land and trees,
  And at the point the lighthouse.
  And over us the moon,
  And over the balcony of our room
  All of these, where we lay till I slept,
  Listening to the water of the lake,
  And the water of the Bay.
  And we saw the moon sink like a red bomb,
  And we saw the stars change
  As the sky wheeled....
  Now this was the end of the earth,
  For this strip of land
  Ran out to a point no larger than one of the stumps
  We saw on the desolate hills.
  And moreover it seemed to dive under,
  Or waste away in a sudden depth of water.
  And around it was a swirl,
  To the north the bounding waves of the Lake,
  And to the south the Bay which seemed the Lake.
  But could we speak of it, even though
  I saw your eyes when you thought of it?
  A sigh of wind blew through the rustic temple
  When we saw this symbol together,
  And neither spoke.
  But that night, somewhere in the beginning of drowsiness,
  You said: "There is no further place to go,
  We must retrace."
  And I awoke in a torrent of light in the room,
  Hearing voices and steps on the walk:
  I looked for you,
  But you had arisen.
  Then I dressed and searched for you,
  But you were gone.
  Then I stood for long minutes
  Looking at a sail far out at sea
  And departed too.




THE STAR


  I am a certain god
  Who slipped down from a remote height
  To a place of pools and stars.
  And I sat invisible
  Amid a clump of trees
  To watch the madmen.

  There were cries and groans about me,
  And shouts of laughter and curses.
  Figures passed by with self-absorbed contempt,
  Wrinkling in bitter smiles about their lips.
  Others hurried on with set eyes
  Pursuing something.
  Then I said this is the place for mad Frederick--
  Mad Frederick will be here.

  But everywhere I could see
  Figures sitting or standing
  By little pools.
  Some seemed grown into the soil
  And were helpless.
  And of these some were asleep.
  Others laughed the laughter
  That comes from dying men
  Trying to face Death.
  And others said "I should be content,"
  And others said "I will fly."
  Whereupon sepulchral voices muttered,
  As of creatures sitting or hanging head down
  From limbs of the trees,
  "We will not let you."
  And others looked in their pools
  And clasped hands and said "Gone, all gone."
  By other pools there were dead bodies:
  Some of youth, some of age.
  They had given up the fight,
  They had drunk poisoned water,
  They had searched
  Until they fell--
  All had gone mad!

  Then I, a certain god,
  Curious to know
  What it is in pools and stars
  That drives men and women
  Over the earth in this quest
  Waited for mad Frederick.
  And then I heard his step.

  I knew that long ago
  He sat by one of these pools
  Enraptured of a star's image.
  And that hands, for his own good,
  As they said,
  Dumped clay into the pool
  And blotted his star.
  And I knew that after that
  He had said, "They will never spy again
  Upon my ecstasy.
  They will never see me watching one star.
  I will fly by rivers,
  And by little brooks,
  And by the edge of lakes,
  And by little bends of water,
  Where no wind blows,
  And glance at stars as I pass.
  They will never spy again
  Upon my ecstasy."

  And I knew that mad Frederick
  In this flight
  Through years of restless and madness
  Was caught by the image of a star
  In a mere beyond a meadow
  Down from a hill, under a forest,
  And had said,
  "No one sees;
  Here I can find life,
  Through vision of eternal things."
  But they had followed him.
  They stood on the brow of the hill,
  And when they saw him gazing in the water
  They rolled a great stone down the hill,
  And shattered the star's image.
  Then mad Frederick fled with laughter.
  It echoed through the wood.
  And he said, "I will look for moons,
  I will punish them who disturb me,
  By worshiping moons."
  But when he sought moons
  They left him alone,
  And he did not want the moons.
  And he was alone, and sick from the moons,
  And covered as with a white blankness,
  Which was the worst madness of all.

  And I, a certain god,
  Waiting for mad Frederick
  To enter this place of pools and stars,
  Saw him at last.
  With a sigh he looked about upon his fellows
  Sitting or standing by their pools.
  And some of the pools were covered with scum,
  And some were glazed as of filth,
  And some were grown with weeds,
  And some were congealed as of the north wind,
  And a few were yet pure,
  And held the star's image.
  And by these some sat and were glad,
  Others had lost the vision.
  The star was there, but its meaning vanished.
  And mad Frederick, going here and there,
  With no purpose,
  Only curious and interested
  As I was, a certain god,
  Came by a certain pool
  And saw a star.

  He shivered,
  He clasped his hands,
  He sank to his knees,
  He touched his lips to the water.

  Then voices from the limbs of the trees muttered:
  "There he is again."
  "He must be driven away."
  "The pool is not his."
  "He does not belong here."
  So as when bats fly in a cave
  They swooped from their hidings in the trees
  And dashed themselves in the pool.
  Then I saw what these flying things were--
  But no matter.
  They were illusions, evil and envious
  And dull,
  But with power to destroy.
  And mad Frederick turned away from the pool
  And covered his eyes with his arms.
  Then a certain god,
  Of less power than mine,
  Came and sat beside me and said:
  "Why do you allow this to be?
  They are all seeking,
  Why do you not let them find their heart's delight?
  Why do you allow this to be?"
  But I did not answer.
  The lesser god did not know
  That I have no power,
  That only the God has the power.
  And that this must be
  In spite of all lesser gods.

  And I saw mad Frederick
  Arise and ascend to the top of a high hill,
  And I saw him find the star
  Whose image he had seen in the pool.
  Then he knelt and prayed:
  "Give me to understand, O Star,
  Your inner self, your eternal spirit,
  That I may have you and not images of you,
  So that I may know what has driven me through the world,
  And may cure my soul.
  For I know you are Eternal Love,
  And I can never escape you.
  And if I cannot escape you,
  Then I must serve you.
  And if I must serve you,
  It must be to good and not ill--
  You have brought me from the forest of pools
  And the images of stars,
  Here to the hill's top.
  Where now do I go?
  And what shall I do?"


THE END