Листригоны

Ночью их не увидишь, поскольку ты спишь.
Днём ты их не увидишь – они не выходят.
Если кто из них выйдет, его ты едва ли узришь -
Быстрой тенью скользнёт в переулок, что к морю уводит.

Длань сырую ему подаёт Посейдон,
Дышит ветром в лицо, и под парусом старым,
Зарываясь в волнах, выйдет в плавание галеон,
Растворяясь в эгейском неистовстве яром.

Днём они не выходят, поскольку видны,
Но уж если и выйдут в туман и ненастье,
Ты их вряд ли узришь из-за толстой стены
С полным киликом греясь в тепле,
Упиваясь вакхическим счастьем.


На свитке папируса Диостид из Ликии оставил нам описание морского плавания. Разворачивая свиток и всматриваясь в начертанные коринфскими чернилами буквы ликийского алфавита, вступаешь в Анатолийскую Элладу, будто сам Диостид в лазурное море, ведя на поводу по мелководью свою медную лодку.

По длани Посейдона поздней осенью шли в Борею из Тира на галеоне ночами. Путь сверяли по звёздам, выплывающими в редкие просветы меж тучами.

Гефест играл с Орфеем огнём в пасти Эгейского чудовища Тира. Второй раз за столетие пробудился кикладский демон, сжигающий всё вокруг от Крита до Каппадокии.

Ветер относил к закатной стороне горелое смрадное марево, изрыгаемое вулканом.

Ликийское дуновение подгоняло шедший на север галеон. 

Огнедышащий деспот остался за краем моря, бросая багровые сполохи в ночное небо.

Дышал холодом бородатый клокастый небосклон. Низкие облака наливались пурпуром, море тёмно-малахитовым мохнатым рядном полоскалось вдоль бортов.

Незаметно вырос из морской пучины алый диск солнца и обрызгал киноварью весь заброшенный островной край.
Синие горы Киклад проявились с наветренного борта.

- Встанем тут! – воскликнул кормчий, прямо держа кормило и щурясь от яркого солнца.

Лодка пошла на вздымающиеся из воды скалистые отмели, о которые яростно бились волны.
На клочке суши громоздились, словно сваленные циклопом исполинские камни. Над ними возвышался почти правильный сивый параллелепипед, будто тёсаный огромным резцом великана. На его вершине снежной грудой белел растревоженный птичий базар. Сквозь гул прибоя слабо пробивались стенания чаек.

Кормчий указал рукой на узкую бухту среди острых камней и, стараясь пересилить рёв волн, прогудел в ухо молодому спутнику: «Зри туда! Зернь по воде не идёт?» - это означало нет ли подводных камней в проливе, ведущем в бухту.
Молодой сорвался с кормы на нос галеона и свесившись с борта вперился глазами в пенную воду.

- Есть зернь!
- Тогда нам не сюда!

Кормчий повернул кормило вправо, и лодка с сильным креном пошла влево. Паруса повисли, но, упрестясь (заполоскавшись), вновь наполнились, и крен усилился. Парень оказался в воде, перекатившись через левый борт. Успев уцепиться за верёвку, свесившуюся с борта, подтянулся и вполз в галеон. Дыхания не переводя, бросился к ветрильному концу и принялся выбирать его, придавая парусам упругую форму для движения.

- Стало быть, ладно! – молвил кормчий.

Ведомое опытной рукой, судно вошло в ещё одну бухту и, развернувшись носом к ветру, опустило захлопавшие ветрила и почило на якоре.
В маленькой бухте с низкими каменистыми берегами встал медный с бронзовыми мачтами, разрисованный по бортам семиконечными звёздами, военный корабль.

- Стало быть, ладно! - возбасил кормчий.

- Иди, сыне, переоденься. Намок поди, иззяб. Смерил глыбь? Ужо смекнёшь  вдругорядь. Глаз востро держать надо.

Мерять не перемерять морское дно. Плыть в море и не намокнуть – дело небывалое.

Синими губами парень улыбнулся и, не вымолвив ни слова, стал рыться в сундуке на носу галеона, ища себе сухую смену.

Галеон был когда-то военным судном и служил во флоте критской диаспоры. Корпус из красной меди с деревянной подшивкой изнутри выдерживал удары катапульт. Нутро, не предназначенное для жизни, было наполнено балластным камнем.

Отдых, как бы, не предвиделся и к нему ничто не располагало на этом суровом судёнышке.
Две огромные мачты с непомерно большими парусами, сундук для парусов и две лежанки вдоль бортов из кипарисовых досок.


Сид и Диостид – кормчий с помощником, отважились вдвоём идти в Борею в Танаис торговать солью.  Это были отец и сын.

Мнил Диостид, что придут ему в жизни все счастливые дары. А старый бродяга Сид подумывал о делах житейских, хотел пожить в тепле и достатке.

С закатной стороны задул космач – бурю приносящий ветер. Жёлтой полосой светилось на горизонте небо из-под облаков. Понеслись по ветру снежинки.

Выход из залива застили двугорбые волны – непреодолимые для парусной лодьи. Галеон оказался в западне.

Тюрвас – низкий бронзовый столик с печкой внутри, не согревал под натянутым над палубой куском холстины. Еда на тюрвасе грелась, но не согревала.


Спали на лежанках, завернувшись в сухие паруса под пение ветра в снастях.

На этой лежанке, под эгейские песни эола родила Диостида мать. Роды принимал Посейдон в купели из ледяной воды, коей стала затопленная палуба. Волна залила галеон по самые края. Отец ладил с парусами и кормилом, стоя по пояс в той купели, удерживая судно пыром поперёк волн.

Остров был не мал. Обойдя его на другой день с восхода до полудня и, собрав в мешок всё пригодное для тюрваса топливо, Диостид поднялся на сивый камень, с метавшимися над ним ослепительно белыми чайками, издали распугав их пением: - «Плавали в бурю в Эгейском лимане…».

Эгейское море называли лиманом и лужей. Но плавать по нему в шторм крайне опасно из-за множества рифов и мелких островов.

Листригоны ходили по ночам в бурю.

На устланной птичьим помётом, пухом и перьями площадке в глубоких трещинах стояла дождевая вода. Он вычерпал её ладонями в бронзовый кувшин. Эта непригодная в пищу вода годилась для парового котелка, встроенного в тюрвас.
Бронзовое чудо могло обогревать целый корабль при помощи спиральной трубки, исходившей от тюрваса и вновь примыкавшей к нему. Но на палубе под тентом она грела слабо.

На полудённой стороне, над белым от гнева морем, возносились в эгейское небо сизые кудели из Тиросского неугасимого жерла. Столб дыма и пепла огибал половину ойкумены и осыпался в Лапландии. Его видно было от Геракловых столбов.

Струился дымок из-под навеса, охал и воздыхал прибой, звенел Эол в снастях, молчали люди.

Отец пил вино полными чашами. Пил не пьянея, не становясь разговорчивее, не запевая песен, не отпуская пьяных шуток. Сыну не наливал и воспрещал.

Минул день, другой, третий и не видно конца непогоде.

- Пора! - прогудел кормчий.

На выходе из пролива галеон бросило на камни. Медная броня выдюжила.
Теперь отец оказался в воде. Он прыгнул в бурлящее горнило, упёрся в дно и, возложив на борт свои узловатые длани, подобные ветвям векового дуба оттолкнул лодку.
Сын, держа руль и ветрило, не смог подсобить ему взобраться на палубу.  Галеон, подхваченный порывом ветра, отошел на полстадии.


- Диостид! Не подходи к берегу! – закричал отец, погружаясь в пенное кружение.

Галеон отнесло на три стадии и Диостид стал разворачиваться в сторону острова, намереваясь войти в бухту.

- Не делай сего! Разверзнешься о камень! – хрипел отец, - Я доплыву!

Плавал он как дельфин и сдюжил бы три стадии в любую бурю, но сокрушён был волнами, канул на дно и брошен на камни, сломал ключицу и правую руку. Плыть не мог.

Духом оборов слабость из последних сил добрался до палеокаменья –  каменистого мелководья, поднялся на берег и встал на ветру.

Диостид пролетел мимо в стадии от него. Двугорбые волны не мешали войти в пролив, и лодка, с ужасным креном на правый борт, вошла в каменный мешок, ударившись о выступ отмели.

У галеона было имя «Листригон». Вдоль правого борта оно красовалось меж двух семиконечных звёзд.

Мельны - треугольные паруса, тоже были в звёздах и на досчатой палубе намалёвана восьмиконечная горюн звезда.

Галеон Сиду достался от отца, а тот унаследовал его от деда, а дед жил при Семистольном царстве, когда Русь стояла от Анатолийского стола до северной Скандха Навии.

Жития его минуло семьдесят восемь лет. 

Ликом он был подобен олимпийцу Зевсу. 

Лодка продолжала крениться вправо, пока Диостид не опустил все паруса. Быстро темнело. Сид вышел из сумеречного мерцания к галеону и принялся здоровой рукой сталкивать лодку с отмели. Диостид протянул ему багор и дело сладилось.

Красный небосклон задёрнулся занавесом лилового кашмирского шёлка. Ночь успокоила морское неистовство. Посейдон благосклонно выпустил странников из каменного плена.

Путь в Борею, в Танаис прервался, и осталось на папирусном свитке описание одного лишь эпизода из нескончаемой череды приключений.

Анатолийская Эллада впустила меня ненадолго в мир воспоминаний, откуда приходящих – неизвестно.