Как я стал поэтом

                ВЕК СЕРЕБРЯНЫЙ, ВЕК СВИНЦОВЫЙ
                (стихи, проза, дневники)

                Был век Серебряный, затем Железный,
                век Алюминия родил свои слова.
                Пока поэзии, почти что бесполезной,
                век Цинковый все связки не сковал.

                Но надо верить, ведь иначе - «Амен»!
                Писать стихи, рожать, грибы солить.
                Найти однажды философский камень
                и из Свинца век Золотой отлить!


   От автора (Предисловие к книге)

  В роли спускового крючка судьбы могут выступать не только окружающие условия, люди, но даже порой отдельная вещь, какой-либо предмет.
Ну вот, скажем, не окажись у Раскольникова топора, стал бы он душить старуху-процентщицу голыми руками? Наверное, нет, побрезговал бы. И не было бы тогда ни преступления, ни наказания.
Или вот взорвался бы от перетопа у паровоза котел, и не доехал бы поезд до места трагической встречи с Анной Карениной. Все бы могло обернуться иначе! Женщина, глядишь, одумалась бы, остепенилась, и был бы написан второй том про ее тихую семейную старость.
В моей  жизни возможно некую сакральную, направляющую роль сыграла обычная печатная машинка «Москва». Или не совсем обычная.
Уже в четвертом-пятом классе мне неплохо удавались сочинения по литературе, во всяком случае, учителя похваливали. Но процесс этот был натужным. Я записывал в тетрадку пару-тройку предложений и будто упирался в стену. Вскакивал, делал вокруг стола кругов пятьдесят - еще записывал пару предложений. А за окном, на улице происходило столько интересного! И совсем не хотелось разбираться, с какого бодуна Герасим утопил бедную Муму, и на сколько в этом повинен кровавый царско-помещичий режим...
Из-под Ленинграда отца моего, военного летчика, перевели в Эстонию, на побережье Балтики. Первое время мы жили в частном деревянном доме, в 30-е годы при буржуазной республике принадлежавшем одной семье, а теперь, при Советах, поделенном на пять квартир. От прежних жильцов, в чьи две комнаты мы вчетвером (я, отец, мать, бабушка, а когда родился  брат, нас стало пятеро) въехали,  при доме осталась сараюшка, в которой кроме всякого хлама нашлось и кое-что интересное. Это была груда причудливых железок, колесиков, шестерней, шрифта, когда-то вместе составлявших печатную машинку! Отец, имевший золотые руки, умудрился собрать полностью работоспособный механизм. Удивительно, но ни одного винтика не пропало в том сарае, где бросил вещь на погибель некий, как оказалось,  штабной офицер. Загадкой осталось, зачем потребовалось рассыпать все по деталям. Возрожденная машина 50-го, что ли, года выпуска выглядела солидно, как пулемет «Максим», выдавала такие же раскатистые очереди и носила гордое  имя «Москва». Так я и начал постукивать и пописывать. В смысле, тексты.
Машинку ту много лет спустя мы продали через комиссионку, когда после окончания университета я очень захотел иметь мотоцикл, но на него не хватало денег. После «Москвы» была и портативная механическая машинка, и  какая-то электрическая «Ромашка» с печатающей головкой. Но та - самая любимая, поскольку первая. Она, думаю, в какой-то мере и побуждала меня составлять слова в предложения, абзацы и строфы. Первые самодельные сборнички стихов напечатаны именно на ней.
В девятом классе я впервые опубликовался в газете, это была областная «молодежка» «Ленинец» (Отец демобилизовался, и из Эстонии в 1975-м году мы переехали жить в город металлургов Липецк). Собственно, публикация произошла случайно. В школу занесло корреспондентшу, и среди сочинений о войне она обнаружила мое, в стихах — о деде, который погиб в августе 1941-го под Смоленском. Стихи видимо понравились и с некоторыми купюрами их напечатали. Я был очень удивлен, когда по почте пришел квиток с гонораром - целых 3 рубля! Между прочим, на те, советские деньги можно было купить, ну, скажем, 15 круглых буханок липецкого очень вкусного черного хлеба. Поди-ка на нынешние 3 рубля купи столько!
Один из этих первых заработанных в газете рублей я сохранил, он  до сих пор весит на стене в рамке под стеклом.
Когда поступал на журфак Воронежского университета с прочими документами
представил и вырезки из газет со своими публикациями. Это было непременным условием - иметь публикации или расшифровки сюжетов, сделанных для радио. Большинство моих текстов представляли из себя стихи. В Липецке я был активным участником литературного клуба «Бригантина», а при молодежной газете существовало еще литобъединение «Радуга», где я тоже подвизался и время от времени печатался.
Однажды попалось на глаза личное дело студента журфака О.Ш. - мое то есть, и там я обнаружил среди прочего рецензию на те представленные при поступлении публикации. Оценщиком был довольно известный в то время воронежский журналист. «Лирик. - делал вывод рецензент. - Это главный его побудительный мотив - писать».
Не знаю, главный ли, но ко второму курсу мотив как-то потускнел и скукожился. Мне стало понятно, что будущая моя профессия газетчика предполагает стихи лишь как нечто факультативное, не обязательное, а заниматься мне придется совсем другим. Время наступало такое, что спрос на стихи падал все более и более. Профессиональные стихотворцы творили в основном по «социальному заказу»,  мне же заказов никто не делал.
На какое-то количество лет я оставил поэтическую стезю. Однажды в приступе уныния разорвал и выбросил рукописи. Там кажется было и что-то стоящее. Позже восстановить по памяти удалось лишь отдельные фрагменты. Рифмовать продолжал время от времени, понимая, что это «в стол» и «для себя».
Новый импульс к стихотворчеству появился с развитием интернета и соцсетей. Да, читателей поэзии там не очень много, никак не сравнишь с советскими тиражами поэтических сборников - в 30, 100 и более тысяч экземпляров. Зато не надо обивать пороги издательств, доказывать, что ты талант и заслуживаешь ну хоть какого-то гонорара. Пусть прочитают пара десятков, поставят пяток «лайков» (понравилось), но автору и это уже - бальзам на душу.
Должен признаться, что за всю свою жизнь я не совершил никаких деяний, подпадающих под статьи УК. Впрочем... были две кражи. Однажды, не в силах совладать с собой, я умыкнул томик Есенина из областной библиотеки (засунул тайком под брючный ремень и вынес незаметно). К сожалению, при очередном переезде ящик с этой книжкой пропал, и я не смогу вернуть библиотеке книгу с ее штампом. Но если устроит современное переиздание Есенина, охотно искуплю свою вину.
Вторая кража была посерьезнее: я похитил несколько пригоршней свинцового шрифта из областной типографии, где работал одно время «учеником резальщика на машинах» (записано в трудовой книжке). Смешно звучит, да? До резательных машин меня почему-то так и не допустили. Зато у меня был огромный нож-свинорез, которым я и нарезал слегка подпорченную газетную бумагу на отдельные листы. Наверное, они шли в торговлю на обертывание и завертывание товаров.
И вот как-то я увидел, что в цехе прямо на пол свалили большую кучу разномастного шрифта - приготовили на переплавку. Был обеденный перерыв, в цехе ни души. Воровато оглядевшись, я рассовал шрифт по карманам - килограмм пять, не меньше.
Вот спросите меня, зачем он мне был нужен?! Выпускать подпольную газету? Да не собирался вроде. Просто руки сами загребли шрифт и припрятали. Амок какой-то, морок. А ведь в инструкции для работников типографии было строго прописано: типографский шрифт с территории не выносить! Выговор, штраф! Вскройся такое дело при Сталине, думаю, штрафом бы не обошлось…
Как видите, даже две эти украденные вещи - томик Есенина и шрифт тоже недвусмысленно намекали на мою будущую профессию газетчика, писателя и поэта.
При знакомстве со стихами и записями следует учитывать, что первые из них и последние разделяет 40 лет.
Какая громадная дистанция между правильным советским юношей, склонным к романтизму, обелению окружавшей действительности, гордости где-то даже за свою страну  и  нынешним, чего уж там, не совсем молодым человеком, очень долго бывшем в газетной профессии и в силу этого зараженным некоторой долей цинизма, порой раздраженного спецификой жизни в мегаполисе - лучше всего продемонстрируют строки о столице нашей родины.
Вот что с пафосом писал провинциальный юноша:
«Этот голос гремит призывнее
всех других, что звучат, чтоб звать.
Ты размножена в каждом сыне,
в миллионах сынов, Москва!»
А вот что некоторое время назад выложил в соцсети нынешний московский прожженный поэт и журналист О.Ш.:
«Вот метро, всё не русские лица.
Задолбала родная столица!»
Там, конечно, было слово покрепче, чем «задолбала», вы понимаете.
Довольно быстро я устыдился этого своего спонтанного выплеска ксенофобии и стер запись. Но кто-то наверняка успел прочесть, и не всем, наверное, было приятно. Вспоминаю об этом только лишь ради иллюстрации, что тогда и сейчас - это «две большие разницы».
Но коль скоро мы отправились в путешествие по эпохам, в строку будет и давным-давно созданное «лыко» и опыты последних лет.
Строгие историки разумеется не согласятся с делением новейшей истории на такие периоды, какие я обозначил в каждой части. Но это мои личные эпохи, так я для себя разделил свои прожитые годы.  Почему эпохи местами перекрываются? Да ведь они не начинались строго 1 января, следующего за окончанием предыдущего отрезка истории. Скажем, генсек Черненко, умер 10 марта 1985 года, с ним для меня закончилась советская эпоха, хотя формально Советы продолжали существовать еще несколько лет. А правление следующего генсека - Горбачева, с которым пришла эпоха совсем иная,  началось 11 марта того же года. Курс на перестройку Горбачев объявил в апреле. Перестройка обернется в дальнейшем сломом советской системы. В одном году обитало еще глубоко советское и то, что шло на него с могильным заступом.
Был у меня свой серебрянный век, а доводится жить и при свинцовом. Времена не выбирают, в них живут и умирают, как говорил один хороший поэт.