Формула литературы Эссе

This site was designed with the
.com
 website builder. Create your website today.
Start Now

Современная всемирная литература
  международный художественно-публицистический ;журнал
  Орган Всемирной корпорации писателей
Литературная критика
 
Сергей Носов
(Санкт-Петербург, Россия)
;
ФОРМУЛА ЛИТЕРАТУРЫ
Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде ( Санкт-Петербурге)  в 1956 году. Историк, филолог,  литературный  критик, эссеист  и поэт.  Доктор  филологических наук и кандидат исторических  наук.  С 1982 по 2013 годы являлся ведущим сотрудником   Пушкинского Дома (Института Русской Литературы) Российской Академии  Наук. Автор большого числа работ по истории  русской литературы и мысли и в том числе нескольких   известных книг  о русских выдающихся  писателях и мыслителях, оставивших свой заметный след в истории  русской культуры: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М. «Советский писатель». 1990;  В. В. Розанов Эстетика свободы. СПб. «Логос» 1993; Лики творчестве Вл. Соловьева СПб.  Издательство «Дм.  Буланин» 2008;  Антирационализм в художественно-философском творчестве  основателя русского славянофильства И.В. Киреевского. СПб. 2009. 
    Публиковал произведения разных жанров  во  многих ведущих российских литературных журналах  –  «Звезда», «Новый мир», «Нева», «Север», «Новый журнал», в парижской  русскоязычной газете  «Русская мысль» и др.  Стихи впервые опубликованы были в русском самиздате  – в ленинградском самиздатском журнале «Часы»   1980-е годы. В годы горбачевской «Перестройки»  был допущен и в официальную советскую печать.  Входил как поэт  в «Антологию русского  верлибра», «Антологию русского лиризма», печатал  стихи в «Дне поэзии России»  и «Дне поэзии Ленинграда» журналах «Семь искусств» (Ганновер), в  петербургском  «Новом журнале», альманахах «Истоки», «Петрополь»  и многих др. изданиях, в петербургских и эмигрантских газетах. 
После долгого перерыва  вернулся в поэзию в 2015 году. И вновь начал активно печататься как поэт – в журналах «Нева», «Семь  искусств», «Российский Колокол» , «Перископ», «Зинзивер», «Парус», «Сибирские огни»,  в  изданиях  «Антология Евразии»,» «Форма слова»  и «Антология литературы ХХ1 века», в альманахах «Новый енисейский литератор», «45-я параллель», «Черные дыры букв» в сборнике посвященном 150-летию со дня рождения К. Бальмонта, сборнике «Серебряные голубы (К 125-летию  М.И. Цветаевой) и   в целом ряде  других   литературных  изданий. В 2016 году стал финалистом ряда поэтических премий – премии  «Поэт года», «Наследие»   и др.   Стихи переводились на несколько европейских языков.  Живет в Санкт-Петербурге.


 

       ФОРМУЛА ЛИТЕРАТУРЫ

;

       Мы  не  собирались  создавать  строго  научное  или  особо  наукообразное  сочинение,  обращаясь  к  заявленной  в   заглавии  проблематике.   Однако,  поскольку  тема  данного  эссе с  виду способна  и  озадачить,  и  даже  показаться эдакой  клеветой  на  нашу  славную  литературу,  то  начнем  мы  это   эссе  –  для  разъяснения  темы  –    все  же  с  цитаты  из  медицинской  статьи  справочного  характера:   «Очень  многие  люди  склонны  думать,  что  галлюцинации  могут  возникать  только  у  людей  с  нездоровой  психикой,  белой  горячкой,  или  под  действием  наркотического  угара.  Но  это  далеко  не  так.   Возникновение  галлюцинаций  достаточно  сложный  процесс,  обусловленный  самыми  разнообразными   причинами,  и  их   наличие  совсем  не  означает,  что  человек  чем-то  болен…   Галлюцинации,   возникающие  у  здоровых   людей,  чаще  всего  называют  иллюзиями.» 
            В  свете   выше  приведенной  цитаты,  думается,    вполне  понятно,  что   как  особая  форма  грез  и  иллюзий   видения,  наваждения  и   «генетически»  весьма  близкие  к  ним  галлюцинации   легко  могут  становиться  своего  рода   властным  энергетическим  потоком,    питающим  художественную  литературу. 
        Эти  галлюцинации,  видения  и  наваждения  в  сравнении  с  обыкновенным  вымыслом,   обладают  как  бы   особой   духовной  плотностью  и  особой  реальностью,  реальностью  «тонкой  материи»   духа,  которой  буквально  пропитаны  все  психофизические  процессы,  не  сводимые  к  грубо  к  явлениям   грубо  материального   мира   и    простой  физиологии. 
        Вспомним  концовку  «Приглашения  на  казнь»   Владимира   Набокова:  «Мало  что  оставалось  от  площади. Помост  давно  рухнул  в  облаке  красноватой  пыли.  Последней  промчалась в  черной  шали  женщина,  неся  на  руках   маленького  палача,  как  личинку.   Свалившиеся  деревья  лежали  плашмя,  без  всякого  рельефа,  а  еще  оставшиеся  стоять,  тоже  плоские,  с  боковой  тенью  по  стволу  для  иллюзии   круглоты,  едва  держались  ветвями  за  рвущиеся  сетки  неба.  Все  расползалось.»   
        Это  –  исполненная  впечатляющего  натурализма  картина    исчезновения,  «расползания»  в  никуда  именно  наваждения,   галлюцинации,  которой,  собственно,    и  был  весь  мир   фантастической  тюрьмы,  описанный  Набоковым  в  «Приглашении  на  казнь»  во  всех  подробностях  и  с  утонченным   мастерством.
       Где  как  ни  в   «бесовском»  наваждении   или   «в  объятиях»  властной  галлюцинации   можно  увидеть  такую,  например,   сцену  –   вальс  обреченного на    казнь  героя  со  своим  тюремщиком:    «…тюремщик  Родион  вошел  и  ему  предложил  тур  вальса.  Цинциннат  согласился.  Они  закружились…»  А,  ведь,  этой,  невольно   запоминающейся  «картинкой»,   набоковское   «Приглашение  на  казнь»   едва  ли  не  начинается  –   услышав   свой  приговор,   его  герой,    Цинциннат,   едва   вернувшись   в  свою  камеру,      упоенно   вальсирует  со  своим  стражником  и  лишь  жалеет,  что  «так  кратко  было дружеское  пожатие  обморока»,   пережитое  в  фантастическом этом   вальсе.   
       Причем,  наваждение,  галлюцинация  в  набоковском художественном исполнении   –  отнюдь  не  фарс   и   не литературная   игра,  а    затягивающая  в  себя мучительная  реальность,  только  с  виду  красочная,  а  на  самом  же   деле  безнадежно  мрачная   как    и  любой  кошмар   и отчетливо напоминающая кое  вопиющее бесовское  колдовство,   неумолимо  «обволакивающее»    героя-жертву.
     Собственно,   любое   колдовство   тоже     есть    своего  рода  галлюцинация,  которая  в  итоге  волшебной  магии   является  на  смену    грубо  и  плоско  материальному  миру  вместе  с характерным  для  этого  мира   трезвым  «рассудочным»  сознанием.
      Это  мы  отчетливо  видим,  например,  в  «Петербургских  повестях»  Гоголя  и,  в  частности,    в   «Невском  проспекте». Околдованный неизъяснимой   дьявольской  красотой    распутной красавицы гоголевский   герой,   художник  Пискарев,  «носивший  в  себе  искру  таланта», трагически  покончил  с  собой:  «Бросились  к  дверям,  начала  звать  его, но  никакого  не  было  ответа;    наконец  выломали  дверь  и  нашли  бездыханный  труп  его  с  перерезанным  горлом.»   
      Таково  колдовство  красоты.  И  можно   твердо  сказать,  что  галлюцинацию,  вызываюмую  чарами сладостной  и  мучительной   красоты, Гоголь  изобразил  не  только  ярко,  но  и  очень  реалистично. 
       Между  прочим,  далеко  не  случайно,  что  именно  Гоголь,  ослепительной  женской  красоты   действительно,  на  наш  взгляд.    суеверно  боявшийся,  на  редкость     ярко  высказал  эту   фантастическую,  можно  сказать,  галлюцинаторную в  самой  своей  навязчивости   мистическую  «идею-ощущение»  –    женская  красота  губительна   и   распутна.
     Характерно даже  и   то,  что  в  преддверии  самоубийства  гоголевский Пискарев  находится  во  властных и  мучительных  объятиях  именно наваждения,  галлюцинации:  «…сновидения  сделались  его  жизнию, и  с  этого  времени  вся  жизнь  его  приняла  странный  оборот: он,  можно  сказать,  спал  наяву  и  бодрствовал  во  сне.»
       Отметим   и  следующее:  как  у  Гоголя, так  и  у  Набокова   видение,  наваждение   и  галлюцинация  есть  своего  рода   апофеоз  заполняющих  всю  жизнь   без  остатка    «извращений   души».
        Так,  в  «Приглашении  на  казнь»  Набоков  рисует  явно  извращенный  и  извращенческий  мир  –   рисует    с   затаенным упоением. 
         Например,  об  извращенно-патологической  «идиллии»   Цинцинната  с  его  тюремщиком,  Родионом,  мечтательно   и  изощренно  сказано:  «У  Родиона  были   васильковые  глаза  и,  как  всегда,  чудная  рыжая  бородища… Родион,  обняв  его  как  младенца,  бережно  снял,  –  после  чего  со  скрипичным  звуком  отодвинул  стол  на  прежнее  место...,  а  Цинциннат  ковырял  шнурок  халата,  потупясь.  Стараясь  не  плакать.» 
       От  этих  витиевато-ласкательных  строк    становится  отчетливо  мерзко   на  душе     –   галлюцинация  воплотившейся  в  «плоть  и  кровь»  жизни  вопиющей   мерзости   настолько   явственна  и   ощутительна,  что  ее,  кажется,  можно  даже  потрогать...
        Гоголь  в  сравнении  с  Набоковым в  своей  художественной  трактовке  наваждений-галлюцинаций   целомудреннее,  пожалуй,  даже  возвышеннее.
        В  «Невском  проспекте»  Гоголя  среди  наваждений-галлюцинаций    есть  все  же     отблески  какого-то  света  –  как  бы   отзвуки неведомого  чуда,  несказанной  гармонии, возвышенной    и  светлой   тайны,  хотя реально  свидетельствуют  они     вовсе   не    о  прекрасном,    а  таят  в  себе   лишь  одно  единственное –     обман   и    пошлость.
     Но  пошлость  –  все  же  паскудство,  а  у  Набокова  в  «Приглашении  на  казнь»  мы  видим  как  раз торжествующее,  упоенное   собой паскудство,  принявшее  облик   колдовского  наваждения-галлюцинации,  которой,  несомненно,  и  является  вся  описанная  Набоковым в  «Приглашении  на  казнь»  история  пресловутой    неудавшейся «казни»  Цинцинната.
      Показательно,  что течением  исторического  времени  галлюцинации-наваждения,  отраженные  в   художественной   литературе,  как  бы   духовно  деградируют   –  жутко-извращенного  в  них  становится  все  больше  и  больше.
       Исторические  горизонты в  ХХ  веке  становились  все  мрачнее  и  мрачнее,   –  и   литература   послушно  и  зеркально   отражала  это.
      У  Андрея  Платонова  в  «Котловане»  злобным  наваждением  становится  буквально  все   им  изображаемое.  Собственно,  никакой  «яви  жизни»  в  «Котловане»  уже  и  нет:  явью  становится   откровенная   галлюцинация  –  люди  роют  и  роют   котлован-могилу  сами  себе.
      Уже  и    саму  здоровую,  осмысленную  и  полноценную  жизнь  можно    назвать  в  контексте  «Котлована» лишь  галлюцинацией,   а отображенная   Платоновым   так  называемая    реальность  –   просто     запредельна,  недоступна  для   постижения здравым  умом,   как естественным  образом запредельны  «художественные детали»  подлинного  ада,  где  грешники  «поджаривают»  сами  себя   на  огне   всепожирающей   страсти,  веря  при  этом    в  счастье,  расцветающее  из  пепла  их  загубленных   жизней.
       Известно,  что  «пограничные»  состояния  сознания  –  между  сном  и  бодрствованием,  полуобморочным трансом  и  уравновешенным  «трезвомыслием»,  даже  между  психической  вменяемостью и  сумасшествием  –  очень  часто  обнаруживают  в  человеке  «сверхспособности»:   повышенную  восприимчивость   к  телепатии,  обостренную  интуицию,  элементы  ясновидения   и  пр.  Эти  состояния  используют   врачи-психотерапевты  и профессиональные маги,  стремясь  вызвать у  своих  клиентов-пациентов  галлюцинации    своего  (или  их)    уже реализованного   намерения  в  целях     последующей  действительной    материализации   этого  намерения  в  физической  жизни…
        В  известном  смысле    подобную  материализацию  наваждений-галлюцинаций   мы  нередко  наблюдаем  и  в  художественной  литературе.
        И  мы всерьез   можем  назвать  истинного  писателя-творца   магом  или  волшебником,   каковыми,  кстати  сказать,   некоторые   выдающиеся  писатели   (тот  же  Набоков, например)  себя   втайне  и  считали.
        Только  всегда  ли   являются   писатели  такими,  уж,  добрыми  волшебниками,  милыми  чудесниками,   славно  «насылающими»   на  читателя  светлые  колдовские    чары  своих   добрых  и  милых  чудес?  –    Едва  ли.   Ведь,  взял,  да,  и создал   уже  в  зрелые  годы   Набоков свою    знаменитую   теперь   на  весь  мир  «Лолиту»  –   выпустил  в  мир  свою  двенадцатилетнюю    «фею  любви»,  обворожительно  греховную  до  умопомрачения…   И  все  теперь,  вопреки  уголовным  занонодательствам  разных  стран   мира    и  всеобщей  праведной  борьбе  с  педофилией,    в   это   наваждение,  как  зачарованные, верят  и     верят   –  фильмы  про  «Это»   или  о  том  «Как  Это  было»  снимают ,  сами  себя  Лолитами  называют  и  играют  в  то,  что  их,  таких  нежных,  хрупких  и  маленьких,    соблазняют  здоровенные  дяди  с  большими  усами (и  не  только   усами)… 
         И  зачем  все  это   было   «измыслено»    таким,  несомненно,   ярким   и  необычайно  умным писателем   как  Набоков?   Да,   и   не  просто  «измыслено»,  а  выпущено  в  мир  как   гипнотически  действующая  галлюцинация,  вскоре  ставшая  вполне  массовой  в  силу  свойственной  ей   необычайной   «духовной  плотности»,  почти  материальности. 
        Ну,  что ж,  приходится теперь  жить   и  с  тем,  что   множатся  у  нас  уже  и  Лолиты…  Делать  нам    с  этим  уже   нечего   –   искусство  есть  искусство,     магия  есть  магия,  а  колдовство  есть  колдовство.   И  сила  «оных»  огромна.
         Мы  подозреваем,  между  прочим,  то   многие  художники   слова  так  или  иначе  (сознательно  или    бессознательно)  пользуются  своей  неординарной,  иногда  просто   необычайной    духовной   энергетикой    в  творчестве,  внедряя  ее  в  создаваемые  ими  образы,  как  бы  пронизывая  ею  свои   произведения.  И  это  не  всегда   замечательно,  а  порой  –  небезопасно  для  читателя  в  духовном  плане,  может «заразить»   или    околдовать    как  «флюидами»  красоты  и  добра,  так  и   «испарениями»  уродства  и  зла.
       И  художественное   творчество  тогда    становится    откровенной   разновидностью  магии.   
         Вспомним  хотя  бы  роман  Достоевского  «Бесы».
         Откуда  взял  Достоевский,  что  революционеры  намеренно  творят  одно  лишь  зло  и  злонамеренно  утверждают   «царство  зла»  под  прикрытием  идеалов   добра,    являясь  в  действительности  самыми   настоящими,    самыми   реальными  бесами?    Из  знаменитого  тогда  нечаевского   дела  с  убийством  студента  Иванова   в  «эпицентре»?   Вряд  ли.    Это  был,  конечно, живописный  и  крайне  мрачный  эпизод  русской  революционной  истории,  но  не  более   того.   Героизма,   благородства,  идеализма  и  самопожертвования  «ради  блага  народного»  многих  и  многих  сотен  русских  революционеров  этот  эпизод  не  отменяет. 
        Дело  же   в  действительности  состоит   в  том,  что  Достоевский  (как  и  Гоголь,  как  и  Эдгар  По,  Кафка  и  многие  другие  писатели-творцы)  был,  прежде  всего,   визионером и  отчасти  магом –      был  способен     как  художник  слова  видеть   иную  реальность,  чем  обычные  люди,  реальность  духовных  сущностей,  духовных  субстанций,  окружающих  материальную  жизнь  и  отчасти  растворенных  в  ней,  а  затем   умел гениально   воплощать  эту  невидимую  реальность   в  художественной  литературе.   
        Подобную  «иную  реальность»,  невидимую  для  обычного  человека, Достоевский,  несомненно, и  видел,  и  любил   
(отчасти   бессознательно)     и  потому    чаще  всего  и  отображал.   Причем,  не  только  в  «Бесах»,  но  в  той  или  иной  мере  во  всем  своем  творчестве.
        Или  вспомним  Блока.
        Конечно,  в  его     революционной   поэме  «Двенадцать»    есть    «бесовщина»,  о  чем  уже  в  революционные  годы  писал  отец  Павел  Флоренский.
         Чувствуется,  отчетливо  чувствуется  в  «Двенадцати»,  что   это  –    апофеоз  настоящей  бесовской  вакханалии,  апофеоз  ее колдовского темного   угара,  напоминающий  «пляски  смерти».    Ничего духовно  светлого,  никакой  действительно  очищающей революционной грозы,   никакого  духовного  преображения  в  поэме  нет  и  в  помине   –    только  разгул  диких  страстей,  дикой  воли,  причем,  воли    именно  бесовской.
        Александр  Блок  тоже   был  визионером.  И  он,  как  Достоевский,  как  Гоголь,   отчетливо   видел  несветлые  «миры  иные».   Только  Блок  имел  несчастье   в  финале   жизни  этим  своим  визионерством   поэтически  вдохновляться  –   слушать  «голос  революции»    и  т.  д.  И  финал   жизни  Блока  оказался  потому   особо  трагичен   –    как  возмездие  за духовное слияние  с  миром   нечисти  и  зла  Блок  «потерял  дар  речи»,   потерял  способность  творить,  а  в  конце  концов  и  жить.
       Но,  ведь, глубоко несчастлив  был в  конце  жизни и  Гоголь.    Героев   его  «Мертвых  душ»   Николай  Бердяев  не   случайно  назвал   «духами  русской  революции»  в своей знаменитой  одноименной  брошюре   революционных  лет  –   это  действительно на  самом-то   деле    настоящие  мерзкие  бесовские   хари,  все  эти  Ноздревы,  Собакевичи,  Плюшкины,  Коробочки.  Они  –  вневремены,   они   есть    –  бесы,  всегда  так  или  иначе    орудующие  в  жизни    и   в  благоприятных  для   духовной  нечисти  условиях   непременно  становящиеся   «движущими  силами  нашей  революции».      
         И сам   Гоголь  прекрасно  понимал,   что  он  создал,  кого  и  зачем  выпустил   «на  Свет  Божий»…  Это  и  мучило  Гоголя,  неописуемо  терзало  его  в  финале   жизни. 
        К  тому   же  трагедия  Гоголя  еще  и  в  том,  что  своим  духовным   взором он  видел   только  зло  и  уродство.  Ведь,  невыносимо   больно    быть,   например,   ясновидящим,   как  бы  прикованным «свыше»  только  лишь  к  созерцанию   ада   кромешного…  А  вопреки     всему  детскому   веселью  и  юмору  «Вечеров  на  хуторе  близ  Диканьки»   Гоголь  таковым  и  был  –   страдальцем,  вечно  созерцавшим    «сцены  из  жизни  Ада».
            Блок,  как  и  его  духовный учитель,  Вл.Соловьев,   визионером  быть  сознательно  стремился. 
          Со стремления  к  визионерству  Блок  и  начинал  свой  творческий  и  духовный  путь.  Только  видел  ли  действительно  Александр Блок   неземной  свет  небесной  женственной  красоты  вслед  за  Вл. Соловьевым   или  просто    подражал   своему  кумиру  и  учителю?  –   Нам  кажется,  что  ближе  к  истине  второе:  только  подражал,  погружался  в  пучину   юношеского  вымысла,  а настоящего  «света  небесного»  так  и  не  увидел  и  в  творчестве  своем  не  запечатлел.  Действительно   увидел   духовным  взором  и  запечатлел  в  своей  поэзии  Блок  одно  единственное   –   «страшный  мир»,  не  лишенный  прекрасного,  но  жестокий  и  трагический,   наполненный  мятущимся,  не  знающим  умиротворения       демонизмом.
         А,  вот,  от личного  облика  и  творчества  Вл.Соловьева  действительно  веет   неземной  гармонией  и  мистическим    неземным  Светом, воистину «светом   небесным».  Это  абсолютно  очевидно.
         Дело  даже   не  в собственно  философском  или  нравственном  содержании   конкретных  и  особенно  больших  сочинений   Вл. Соловьева,  –   таких  как  «Оправдание  добра».   Дело  в  том,  что  все  эти   соловьевские  произведения  могли быть   написаны  только  в  особом  состоянии  сознания    –    состоянии   надмирного  духовного  «парения»,  когда  зримы  и  близки  светлые  и  прекрасные  «миры  иные»,  а      бесконечно   мала  и  далека  вся  проза  земной  жизни,  вся  ее  сутолока,    духовная    ущербность.   
       Именно  этим  творчество  Вл. Соловьева  и   притягивает  к  себе  самых  разных  людей  разных  поколений  и  мировоззрений,  для  которых  сами  философские  построения  Вл. Соловьева  подчас  «темны»,  далеки  и  непонятны,   притягивает     –  воистину  как  мистический  духовный  магнит,   как   сгусток   пронзительно   светлого  духовного  излучения.
        Так  что  духовный   свет  –  это  тоже  реальность  художественной  литературы.
          Только  все  же  так,  уж,  исторически   сложилось,  что      более   рельефно,  выпукло   и  зримо   отображены  художественной  литературой  духовные  явления  и    силы   мрачного,  демонического,   а  порой  и   действительно  бесовского   свойства.  Без    Мефистофелей  и    Воландов  разного  калибра,  без    видений,  наваждений,  галлюцинаций    и  несветлых  «чудес»  с  ними  связанных,  художественная  литература    почти  никогда  не  обходилась.
        С  позиций  неукоснительного  жизненного  реализма  и  даже  просто  по  человечески  это,  может  быть,  и  вполне  понятно,  но  все  таки   жаль…