Луна - как медаль за любовь...

***

Луна — как медаль за любовь,
что выжить смогла ненароком
в пустыне, где сдох бы любой,
на гиблом пути одиноком.

Луна высока и ясна,
неведомы тлен ей и бренность.
Медаль золотая она,
что свыше даруют за верность.

Когда же не вся мне видна
за трауром млечного крова -
любовь выпиваю до дна
из рога её золотого.

Впускаю в себя тишину,
которая будет и дальше...
Лишь только три слова шепну,
в которых ни капли нет фальши.

***

Улыбка-бомж искала лица,
где ей найти себе приют,
где можно было б притулиться,
но ей приюта не дают.

Она приклеиться пыталась,
но тут же делалась мертва,
поскольку жизнью лишь питалась
и засыхала как листва.

Улыбка-друг, куда ты делась?
Как лицам без тебя темно.
Но озариться – это смелость,
оно не каждому дано.

Любовь, как раненая птица,
блуждает среди лиц и тел,
всё ищет, где бы угнездиться,
кто б приютить её хотел.

О где ты, где, большое сердце,
что не боясь разбиться вновь,
отважно распахнуло б дверцы,
впустив улыбку и любовь!


***

А любовная лодка разбилась совсем не о быт -
о холодные скалы и рифы глухого загробья.
Только что мне с того, ты со мной, не убит, не забыт,
мы без лодки плывём, став единою плотью и кровью.

Мы плывём по извилистым улицам синего сна,
преступая границы стыда и убогого смысла.
Наша встреча вдали, никому до конца не ясна,
в облаках набухая, слезой дождевою нависла.

К этой жизни земной у меня не пропал аппетит,
только рвётся душа, разрываясь на равные части.
Снова лёгкое сердце, как шарик воздушный, летит,
а звезда, долетев до земли, разобьётся на счастье.

***

Глаза, что были бездонными -
стали теперь бездомными.
Сиротскими и бесхозными…
А были — лунными, звёздными.

И руки, тебя обнимавшие -
как крылья лежат опавшие,
ненужные, безутешные…
А были такие нежные.

Щека, что с твоей ключицею
срослась голодной волчицею,
на камень гранитный клонится,
где счастье моё хоронится.

А голос «Tombe la neige» нам
поёт о том, что всё те же мы,
и сколько бы зим ни минуло -
всё так же нужны мы милому,

невидимому, уплывшему,
но всё ещё не забывшему
в каких-то слоях озоновых
ни губ, ни волос, ни слов моих…

***

В моём Ничто, где я с тех пор живу,
где нестираем каждый штрих былого,
мой каждый день похож на дежавю,
где как цветок выращиваю слово.

Там крутится обшарпанный винил,
и вновь в твоих объятиях легка я.
Не выцветает синева чернил,
и голос твой звучит, не умолкая.

Не тает снег давно минувших лет,
рыдают отзвучавшие аккорды.
Там всё ещё действителен билет
в страну, которой возрасты покорны.

***

Что держит меня на свете,
на жизни, что без тебя,
когда всё сдувает ветер,
в бессмысленный ком сметя?

Но движется всё живое,
срастаются все клочки,
и где-то нас снова двое,
и с неба — твои зрачки...

Не высечена из камня,
жизнь движется и течёт,
и видится сквозь века мне
наивный её расчёт.

Нас ветер несёт друг к другу,
ты смотришь сквозь облака.
Ну дай же скорее руку,
кивни мне издалека.

Пространство своё сужаю
до сердца, где ты и я.
Пусть буду для всех чужая,
зато для себя твоя.

Брожу по пустой квартире...
Но знаешь — такая жесть! -
пусть нет тебя в этом мире,
а я могу, чтобы есть.

***

О любви океан ледовитый,
где ты прячешь, в глубинах каких,
моего дорогого Давида,
нас, счастливых, горячих, нагих.

Я слова очищаю от пыли,
от следов липких губ и глаз,
те слова, что мы позабыли,
но которые помнят нас.

Свет идёт от них лучезарный,
что чуть теплится, но не жжёт.
И живу я перчаткой непарной,
бог зачем-то её бережёт.

На ограде висит такая -
как живая чья-то рука.
Каждый раз я, тут пробегая,
замечаю издалека.

Не найдётся её хозяин…
Просто выбрось, на землю брось.
Потому что нельзя, нельзя им,
как перчаткам, нельзя поврозь…

***

Мне кажется, звёзды замёрзли,
и хочется их отогреть.
Как будто бы ты ещё возле,
как воз ныне там — ещё смерть.

Как будто ещё всё не поздно.
Дышу на узор на стекле...
Оттай же, оттай же, мой звёздный,
в моём потаённом тепле.


***

Метельный мир, в тумане всё плывёт,
и я одна на свете этом белом.
Мы жили, жили счастливо, и вот -
всё что осталось, выглядит пробелом,

пунктиром от тебя и до меня,
мостом воздушным, звёздным коромыслом,
что виснет, удлиняясь и маня
недостижимым, плавающим смыслом.

Ну как тебе живётся одному,
мой запредельный, вечный, незабвенный?.
Когда же вновь тебя я обниму,
отняв у этой вечности мгновенной…

***

Привыкаю смотреть поверх голов,
поверх неурядиц и пыльных слов,
быта поверх и тоски поверх,
туда, где только звёзд фейерверк.

Привыкаю поверх земного смотреть
туда, где вовек не достанет смерть,
где то, что храню, ото всех тая,
туда, где только лишь ты и я.

***

Одиночество не поэтичней,
не за это им дорожи.
Оно просто терапевтичней
и целительней для души.

Это что-то вневременное -
сон, что грезится наяву,
та высокая паранойя,
что удержит нас на плаву.

Тихой сапой приходит вечер,
отвлекая от серых утр,
мягко лапы кладёт на плечи,
разворачивает вовнутрь.

Попадает осколок лунный
в засыпающие глаза...
Мною, по умолчанию юной,
занимаются небеса.

***

Приснился сон, что о тебе лишь…
Твои слова в глухой ночи:
«ты целоваться не умеешь».
А я просила: «научи».

Так медленно ласкали губы,
слегка касаясь, пригубя,
не торопливы и не грубы,
оберегая и любя.

И кажется, что вновь разбудишь
ты поцелуем, как тогда…
Спасибо, что ты был. И будешь.
И не исчезнешь никогда.

***

Я верю, верю, верю,
что было всё не зря -
от нежности апреля
до дрожи декабря,

от детской колыбели
и школьного двора
до облачной постели
из пуха и пера.

Живу и ожидаю
того, чему не быть.
Душа, не увядая,
обречена любить.

Как занавес, отдёрну
я на окошке тюль
и март, как мат отборный,
приму взамен пилюль.

***

Вновь слышу - в груди что-то торкает -
жалеть, понимать, обожать...
Без этих хватательных органов
вселенной мне не удержать.

И слова не ведая ложного,
на этом горючем парить...
А счастье из корма подножного
привычно себе сотворить.

Да, голый король снова здравствует,
да, сраму не имут верха.
Но нет их и духу в том царствии,
где самоуправство стиха.

***

Жизнь прожить — что поле перейти
минное...
Всё, что было с милым на пути -
минуло.

Всё, что светом полнило глаза -
кануло.
Мне на лоб как будто чья слеза
капнула.

Снег и дождь идут о нас с тобой,
вслушайся.
Лишь тебе, великая любовь,
служим все.


***

Как в чужой тарелке  – в мире новом,
с неразрывным, выношенным — врозь.
Мне с тобою как в лесу сосновом
так легко дышалось и жилось.

Облака как бельма смотрят слепо,
и дома побелены луной,
где таятся, словно в душных склепах,
истины с засохшею виной.

Улицы безлюдные ночные,
словно русла пересохших рек...
Кажется, что в них увижу сны я
тех людей, что канули навек.

И на нашей улице был праздник,
когда ты был мой и только мой.
А теперь весна лишь только дразнит,
обернувшись вечною зимой.

Подышать на счастье, как порою
дышат на морозное стекло...
Что в груди зияло лишь дырою -
засияет ясно и светло.

Нет, не хлебом — лишь тобой единым,
нестираем в сердце вечный след.
Этот клин невышибаем клином.
Ведь на нём сошёлся белый свет.

***

Снимая с душ за слоем слой,
брести от ямба до хорея...
Луна, обгрызанная мглой,
в меня вонзается острее.

Полулуна в окне лежит.
Под ней стоит полунаташа.
Ополовиненная жизнь
внушить пытается, что та же.

И месяц, зная что почём,
свою утратив половину,
висит дамокловым мечом
над головой моей повинной.

И Богу посланные в ночь
стихи с упорностью петиций,
о том, чему нельзя помочь,
и сойка в роли синей птицы,

что прилетала под окно...
Живу под снайперским прицелом.
Но жизнь устала быть кино.
Сойду с трамвая как со сцены.

Как заливался соловей,
маня на вешние вершины...
Всё в жертву памяти твоей.
Всё в топку адовой машины.

Чтоб возвращались вспять года
и каждый месяц был бы светел,
и чтобы слова "никогда"
не стало никогда на свете.


***

Любить – всегда преувеличивать, –
с заглавной буквы, с верхней до,
приумножать и возвеличивать,
не в десять-двадцать раз, а в сто.

Любить – махать – (не как Раскольников, –
как Маяковский) – топором,
крамольником быть, наглым школьником,
гореть не гаснущим костром.

Любить – не к месту, не по адресу,
не вовремя, как пить с утра,
стремясь к невиданному градусу,
каких не знали доктора.

Любить – над бездной мироздания
идти, срываясь и скользя...
Такая вот гигантомания.
А по-другому тут нельзя.

***

Даже когда хоть в петлю               
и на луну чуть не вою –
я тебя очень люблю.
Слово люблю – ключевое)

Даже когда гвозди звёзд,
кажется, небо распяли,
я осушаю от слёз
слово, что было Вначале.

Только до слова ещё
были ладони, ресницы,
тёплое было плечо –
то, что теперь только снится.

Сумрачный ветер колюч.
Плачу не знаю с чего я...
Я запираю на ключ
слово моё ключевое.


***

Я бросаю монетки в воду, чтоб кто-то запнулся
и не умер сегодня, и снова к любимым вернулся.
Я монеткам верю, они так похожи на слёзы,
а когда покатились –  на маленькие колёса.

Я бросаю монетки, чтоб мы навек не прощались,
чтоб домой возвращались, к самим себе возвращались.
Чтоб на них гадали, чтоб их подавали, но чтоб вовеки
их бы людям потом не клали на мёртвые веки.

А Бальмонт говорил Марине: «Я принёс монету».
А их цифр он знать не хотел, словно их и нету.
Та монета восходит в небе в сиянье медном –
утешеньем влюблённым всем, одиноким, бедным.

Чтобы к ней потянулись руками и вдруг проснулись
все, кто стали как камень, ушли и к нам не вернулись.

***

Холод больше не бросает в дрожь.
Кажется, совсем уже не та я...
Майский снег, переходящий в дождь...
Это мой замёрзший плач оттаял.

Дождь лёгко пронизывает тьму,
волосы и щёки мне лаская.
И не понимает, почему
я его в квартиру не пускаю.

Дождик-снег, мне душу запорош,
капли слёз мешая со своими.
В небе – неразменный лунный грош,
на губах – единственное имя.

Без тебя мне на земле никак.
Грош луны, протянутый на бедность...
Но сегодня праздник как-никак.
Надо жить и вписываться в этнос.

До сих пор здесь помнят нас с тобой
переулки, лавочки, деревья...
И страна, где Блок и вечный бой,
и планеты шарик голубой
кажутся достойными доверья...

***

Вот и кончился год. Новый год, happy birthday.
Тучи съели луну, словно ломтик дорблю.
Но, порвав пелену, прорываются звёзды,
(а читатель тут ждёт уже рифмы «люблю»).

Но не будет на этот раз рифмы такой вам…
Не рифмуется то, что не будет вдвоём.
Не хочу подвергать я словесным оковам
то, что вольно летит в голубой окоём.

Пусть оно там останется и обживётся,
может быть, переплавясь в другую луну.
Если эта исчезнет – моя-то прорвётся,
и уже не оставит меня тут одну.