Гримасы пустоты Эссе

This site was designed with the
.com
 website builder. Create your website today.
Start Now

Современная всемирная литература
  международный художественно-публицистический ;журнал
  Орган Всемирной корпорации писателей
Философия
 
Сергей  Носов
(Санкт-Петербург,  Россия)
 
ГРИМАСЫ  ПУСТОТЫ
Начнем это небольшое эссе с двух следующих, парадоксальных в своем сочетании, общих тезисов: Россия — страна торжествующей неподвижности и в тоже время она же, Россия — мир торжествующей пустоты, «всесмешения» аннулирующих друг друга противоречий, когда «плюс» уравновешенный с соседствующим вблизи «минусом» благополучно «равняется нулю».

Первое утверждение даже, вроде бы, и банально. Кто только не называл Россию неподвижной! Апофеозом в этом смысле был, конечно, Х1Х век. Так, духовной основой знаменитого романа И. Гончарова «Обломов» во многом стало, на наш взгляд, всеохватное художественное уподобление всей многоликой России фантастически — огромной, спящей непробудным сном Обломовке. Этим Гончаров как автор «Обломова» временами даже бывает тронут, по своему умилен (хотя в целом и испытывает по этому поводу весьма сложные чувства) и это Гончаров, думается, втайне не слишком и осуждает в своем сознании как не осуждал бы и сладкий сон при всей его нереалистичности и «непрактичности»…

Напомним как все это было, как выглядел в изображении Гончарова тот благословенный край, где счастливо расположилась Обломовка: «небо там.., ближе жмется к земле, но не с тем, чтобы метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.»

Это очень характерно — небо в краю благословенной Обломовки «жмется» к земле. Земля и небо, конечно же, должны быть близки в таком восхитительном, подобном счастливому забытью, краю вечного покоя, должны пребывать там в сказочном единстве, настолько полном, что и непонятно становится в конце концов «что есть что» у близкого тамошнего горизонта: где же земля непонятно, где — все таки небо, где — явь, где — только наваждения и сны…

Так и возникает, собственно говоря, вместо динамичного энергического и ясного образа России нечто ничего определенного кроме аморфного покоя не значащее, а именно — фатально неподвижная картинка «покоя вообще», навязчивая как марево и постепенно застилающая все окружающее, превращающая его в бесконечную туманность и вечную неопределенность или — в Пустоту.

__________________________________________

 

 

Знаменитый российский писатель наших времен, В. Пелевин, в романе под характерным в смысле символики образа России названием «Чапаев и пустота» уже без всяких «сновидческих прикрас», ядовито и иронично заявлял от лица своего главного героя: « — Всякий раз, когда в сознании появляются понятие и образ России, надо дать им самораствориться в собственной природе. А поскольку никакой собственной природы у понятия и образа России нет, в результате Россия окажется полностью обустроенной.»

Пустота не только постоянно преследует главного героя данного романа Пелевина. Этот герой даже именуется неким Петром Пустотой и в конечном счете только гримасы пустоты перед собой и видит, пребывая в разных уголках России и в участвуя в разных эпизодах российской истории, которые «в сумме» сливаются для него в явный бред, а в конце концов — во все ту же «вечную мнимость», вечную иллюзорность или вечную Пустоту.

Причем, подобное убеждение и подобный опыт субъективного мировосприятия данного героя Пелевина — не издевка искушенного в «кривляниях мысли» автора над простодушным своим читателем. Это действительно устойчивое и достаточно выверенное убеждение как названного героя, так и самого автора романа «Чапаев и пустота», которые (причем, именно оба — и герой, и автор) вообще по настоящему не признают внешний по отношению к человеку объективный мир в любых его формах.

Тем не менее, иллюстрируется и художественно доказывается Пелевиным такая отнюдь не новая философская мысль ( этакий солипсизм в квадрате) на примере исторических ликов жизни именно России ХХ столетия. И это — уже в известном смысле диагноз.

Настолько они шокирующее разные и фантастические, настолько они поразительно взаимоисключающие, эти лики русской жизни в изображении Пелевина, что и действительно непонятно — где же все таки (а аду ли, в раю ли, во сне ли, в бреду ли…) ты в действительности находишься, читая сей роман; непонятно, что же все таки представляет собой и означает то, что тебя в данный момент в этом романе, изображающем, вроде бы, просто некие островки жизни «матушки России», окружает.

Однако, не будем чрезмерно увлекаться аллегориями и всеохватными метафорами подобно самим создателям романов и иных чисто художественных текстов. Всему или очень многому в этом мире все таки есть далеко не условные, не этакие иносказательные, а вполне здравые и прозаические объяснения.

 

 

______________________________________________

 

 

Образ России и восприятие ее жизни исторически складывались в противопоставлении как Западу (Западной и Средней Европе в первую очередь), так и Востоку (Средней и Дальней Азии во всех ее ликах). Преимущественно же — конечно, в противопоставлении Европе, позже и США, словом — Западу.

В сравнении с Западом же и Московская Русь и, скажем, николаевская Россия (середины Х1Х столетия) и даже брежневский СССР «эпохи застоя» — мир неподвижности, мертвого и как бы косного, «заскорузлого» покоя, мир, в котором жизнь никогда не бурлила, не била ключом, мир, в котором, в сущности, вообще ничего значимого не происходило годами и даже десятилетиями: царствовали там то ли вялые сны , то ли унылая и притом чисто «ритуальная», как бы формальная явь, то ли просто Пустота под разными и всегда крайне обманчивыми личинами…

И это, на наш взгляд, достаточно объективный (хотя и один из многих возможных) взгляд на устойчивые исторически сложившиеся лики русской жизни как изнутри самого так называемого русского мира, так и, тем более, извне, «со стороны», когда конкретные контуры русской жизни вообще теряют «за дальностью наблюдателя» определенность очертаний.

По крайней мере, размыть — до Пустоты — любой содержательный образ России, подобно Пелевину, соблазнительно легко.

Ведь, известно же для начала сего процесса размывания образа России до головокружительной пустоты — ленив русский человек, ленив и нередко бездеятелен при всей «доброте душевной». И жизнь русская потому часто напоминает в своей неподвижности, конечно, не «разгул страстей», а бессодержательную пустоту покоя… Не зря же некогда с большим подъемом писал увлекавшийся всеми «национальными типами» земли русской Ап. Григорьев, что вечно лежащий в полудреме на своем старом продавленном диване Обломов и есть «наш русский, коренной национальный тип.»

Мы не отрицаем — нечто если не благословенное как мифическая счастливая Обломовка, то все же чарующе поэтичное в этом невозмутимом российском покое есть: это жизнь вне суеты, наживы и стяжательства, имеющая свои достоинства, свое очарование, свою беззаботную поэтическую притягательность…

Однако, обратим внимание на следующее: неподвижность мирно спящего человека не есть неподвижность только покоя, а, тем более, неподвижность смерти.

И во сне или, точнее, в снах все таки что-то с человеком происходит… Только все происходящее во сне — по большому счету лишь иллюзия: грезится, снится, как бы случается, но на самом деле, в физическое действительности — не случается, в материальных формах вовсе не происходит, а только лишь кажется, снится.

Значит же все это только одно — что фактически равняется такое как бы существование бездеятельной до бессмысленности неподвижности или составленной из снов беспредметной Пустоте.

Причем, сны при этом не однородны, исполнены пусть иллюзорных , но порой сильных чувств, полны нередко лишь кажущихся, но все же ярких событий, которые, однако, так фантастически перемешаны в этих снах, так легко путаются в них друг с другом, что в конечном счете образуют полнейшее всесмешение, которое уже ничего определенного не значит, ни о чем решительно не свидетельствует и фактически тождественно все той же Пустоте.

Также и «плюс» метафизически равнозначен «минусу», и бесконечность равна отсутствию протяженности, и слишком быстрое движение напоминает лишь форму покоя… Ведь, бессмыслица, хаос и пустота — практически одно и то же.

И бывает, так и кажется под гипнозом изнурительных от вечной путаницы событий «русских будней» и сопровождающих их путаных до полной сумятицы впечатлений и чувств, что в нашей российской жизни все настолько противоречиво, что — как «плюс» с «минусом» — взаимно аннигилируется и сводится в итоге к все тем же вечным гримасам Пустоты, где все равняется ничему и каждый постоянно отрицает, «перечеркивает» самого себя, не говоря уже о том, что все друг другу только снятся…

Бредовая действительность, сотканная из череды галлюцинаций, самообманов, миражей и иллюзий? -_ Увы, в значительной мере именно так.

Пелевин, на наш взгляд отнюдь не ошибся принципиально в своем только на вид избыточно экстравагантном диагнозе состояния России в ХХ веке, заявляя, что, мол, все-то в России есть только бредовые сны и мнимая явь, которую способно принять за настоящую действительность лишь больное сознание.

Мы отнюдь не удивляемся, хотя и не «аплодируем» таким, например, строкам названного выше романа Пелевина: « Восемь тысяч двести верст пустоты, — пропел за решеткой радиоприемника дрожащий от чувства мужской голос, — а все равно нам с тобой негде ночевать… Был бы я весел, если б не ты, моя родина-мать…»

Кажется, своими воображаемыми и реальными историческими безумствами, своими вечными фантазиями и иллюзиями русская жизнь и история ХХ столетия героя романа «Чапаев и пустота» и равным образом автора этого романа-фантасмагории явно достали, как теперь в просторечии и в «в сердцах» обычно говорится.

Что делать! Родную историю и родную историческую действительность не выбирают в отличие от индивидуального образа жизни, квартиры, тапочек и банного полотенца…

Вместе с тем, обманывать себя миражами, сладкими и, якобы, вещими снами, эйфорией «чистого вымысла» и тому подобными радостями и «финтами» сознания в ХХ веке и, тем более, в начале ХХI века можно было бы поменьше и в нашей всегда особенной России, хотя Россию — признаем и это — принципиально все таки на «заморский лад», судя по всему, не обустроить.

Отнюдь не удивительно в связи с вышесказанным, что Россия, например, в глазах того же Запада нередко и до сих пор — некое почти сказочное царство неподвижности или же леденящий душу океан самовластья и грубой силы, где все алогично и странно, все «перевернуто с ног на голову» и решительно не поддается доброжелательному восприятию и благостной оценке.

Вспомним, например, как очень известный и авторитетный в свое время западный культуролог, Д. Биллингтон, писал (в 1966-ом году), не только играя на парадоксах русской жизни и истории, но и явно веря в высокую правдивость своего понимания России и русских, что в России всегда «Топор и Икона» и символически, и даже фактически менялись местами в своей жизненной роли и в своем значении для российской действительности и для русской души — «иконы использовались шарлатанами и демагогами, и топоры святыми и художниками».

Это заявление, собственно, и означает, что в России — все всегда «наоборот»: иллюзорно, сказочно и страшно одновременно.

Россия, по Биллингтону ( и его точка зрения для современного — в широком смысле — Запада до сих пор еще характерна), есть странный мир, где все «наизнанку»: все не равно своему видимому значению и поэтому условно, призрачно, всегда таинственно, зыбко и небезопасно.

Ненадежный, непредсказуемый и опасный российский мир, одним словом…

 

При этом многие традиции самой культуры вполне откровенно подталкивают к подобному недружественному восприятию русской жизни и истории.

Подталкивает к этому, например, то, что как жестокое насилие над русской жизнью, как «злой мираж» и больное порождение фантазий царя-тирана где-то на самом краю «поруганной» безжалостной царской волей России, долгое время воспринимался в отечественной культуре и литературе европеизированный и внешне прекрасный петровский «город-парадиз», Петербург.

Традицию эту, как известно, начал и утвердил сам Пушкин в «Медном Всаднике» (хотя Пушкин же и воспел Петербург — «юный град», родившийся из «топи блат» как «полнощных стран краса и диво»)

Гипнотизирующе ярко продолжил традицию неверия в явь насильственно «внедренного» в Россию миражного, неестественного, странного до болезненности Петербурга Достоевский в «Подростке», да, и в других своих творениях.

По своему отдали этой традиции свою дань и тем укрепили ее Н. Гоголь, Ап. Григорьев, И. Тургенев, А. Герцен… Да, и кто только не вносил в эту старую и, увы, богатую традицию свою лепту в былой просвещенной России! — Очень и очень многие, вплоть, например, до утонченного поэта-лирика, И. Анненского, хотя и в его творчестве традиция сия себя, к сожалению, не исчерпала.

Если же огромный (по меркам ХIХ и начала ХХ веков) имперский город и, причем, столица необъятной евроазиатской Империи — только мираж, призрак, то, что тогда можно сказать о самой Российской Империи, чья столица есть всего лишь некий фантом, мираж, навязанный пока еще живой, но совсем уже беспомощной «естественной» русской жизни? Тогда и эта Империя — только хрупкий Колосс на глиняных ногах: вот-вот исчезнет с лица земли, «развеется как дым» (кстати, так «пламенные революционеры» русские уже с 1860-х годов и думали). А сама русская жизнь? — И она тогда второе столетие беспомощно тонет в этом злом, болотном «петербургском тумане», тонет и скоро, совсем скоро «сойдет на нет..», такая подавленная, такая бедная, такая униженная европеизмом, что, кажется, и она вот-вот на глазах «рассыпается в прах»…

Вот так! — Сами нафантазировали, напели, накликали на свою голову, что живем в каком-то мороке, в навязчивом зыбком, болезнетворном петербургском имперском «болотном сне»!

Что же говорить тогда о давних геополитических «недругах России» — им и карты в руки слагать свои песни о том, что Россия есть что-то вроде навязчивого полуазиантсткого морока или, пуще того, есть мрачный призрак вселенского зла, которым впору пугать непослушных детей из малых стран слишком близкой к России Европы.

Допустим или даже признаем целиком и полностью, что Россия действительно во многом — не Европа. Не только географически.

Сам российский менталитет в том виде как он сложился к настоящему времени явно отличен от европейского. Больше, чем в Европе уважают и ценят в России Государство и его (обычно единственного) Вождя, много меньше, чем в Европе ценят и уважают независимую личность, которая способна порой и демонстративно противопоставить себя обществу, и, если угодно, «наплевать на общество», открыто презирать его.

Именно эти русские национальные черты воспевали как особое выражение соборного русского духа славянофилы. Так, в частности, К. Аксаков, писал: «Личность играет в русской истории вовсе небольшую роль; принадлежность личности — необходимо гордость, а гордости и всей обольстительной красоты ее — и нет у нас…»

Однако, пусть русский человек и особо проникнут христианским смирением в сравнении с гордым, надменным европейцем, как верили славянофилы, или же просто крайне пассивен и бездеятелен, как полагали недруги славянофилов, достаточно принципиальные отличия России от Европы и этим далеко не исчерпываются. И не исчерпываются, вот, почему: в России и едва ли не «только в России» традиционно очень любили и до сих пор невообразимо любят всевозможные фантазии и грезы, всевозможные художественные и антихудожественные, политические, социальные, нравственно-учительные и иные мечтания и сказки разного уровня сложности и затейливости.

Сказки, выдуманные идиллии и безостановочное сознательное и стихийное фантазерство или, образно говоря, наводнение вымысла во всех допустимых и недопустимых его формах роковым образом подавляло и до сих пор подавляет в России «здравомыслящую» явь жизни, подменяет ее также как, например, захватывающе увлекательное действо, происходящее на киноэкране, заменяет деятельную жизнь неподвижно сидящим в темном кинозале зрителям…

Особое российское доверие к вымышленному сказочному миру, миру сладких снов и всевозможных грез, конечно же, есть детская черта — характерная особенность инфантильного сознания, внедрившаяся в жизнь и культуру.

Хотя эта чисто российская особенность мировосприятия была парадоксальным образом едва замечена ранее в культурологии, в больших работах по истории русской культуры, она тем не менее — просто бросается в глаза и совершенно очевидна.

И, конечно, эта черта играла весомую роль в формирования облика реальной русской жизни во все времена!

Поверить, например, коммунистическим утопиям, поверить примитивной, хотя и зловредной, хитрой в то же самое время коммунистической «сказке про белого бычка» (про сказочное равенство, братство и счастье, которое принесет на своих трудовых плечах славный марксистский пролетариат и пр.,) было легко и крайне соблазнительно как раз в России с ее склонностью безгранично, беззаветно отдаваться сладкому вымыслу и сладким снам, безоговорочно верить любым волшебным сказкам, сколь бы глупы и даже нравственно безобразны они порой ни были!

Заметим в этой связи, что приход к власти большевиков в 1917 году этот традиционный для русского сознания и трагический на самом деле отрыв от яви жизни во имя сладких снов и волшебных сказок только многократно увеличил.

Тогда поверхность русско-советской жизни уже просто нагло, диктаторски и хамски заполонили собой навязчивые коммунистические галлюцинации, якобы, сулящие всенародное счастье, а рядом с ними откровенные, практически равнозначные пустому вымыслу, социально-экономические и политические «научные бредни» марксизма-ленинизма.

Что нам тогда был давний «европейский мираж» воздушно-прекрасного и царственного в своей имперской красоте петровского Петербурга! У нас в те времена, прямо как джин из табакерки, восстала из своего духовно-политического провинциализма и вознеслась новенькая партократическая Москва, напоминающая и с виду настоящее вавилонское столпотворение и даже архитектурно чудовищная. Обустроилась на народные деньги , раздулась тогда Москва как некое сказочное «сердце нашей Родины» и, уж, совсем сказочный «порт семи морей» и воплощение немыслимого социалистического праздника жизни!

Более того — мы строили тогда не что-нибудь сугубо национальное, а самый настоящий всеобщий и удивительно похожий на рай на земле коммунизм, хотя для начала построили бесчисленные оборонные заводы, казармы, каналы и гигантский ГУЛАГ с его лесоповалами, где «сталинскими щепками» стали живые и ни в чем не повинные люди.

Какая могла быть в том ныне, к счастью, давно покойном СССР объективная действительность или просто здравая явь жизни! Морок коммунистических полуобморочных галлюцинаций и снов так счастливо и так прочно ее тогда заменял…

Смешная детская вера в волшебные сказки и поразительная способность к лихому, беззаветному вранью «вдвоем» очень помогали тогда официально главному советскому занятию — неустанно и почти всерьез строить мифический коммунизм. Потом, уже на закате страны советов, когда решили в СССР быть все таки поскромнее и «врать, но не завираться», строили, опираясь на сны и сказки, уже нечто попроще — аморфный, благостно расплывчатый, почти неосязаемый «развитый социализм».

Не столь многое, как может на первый взгляд показаться, изменилось в смысле особого доверия в России сказочному миру «липовых снов» и ныне.

Теперь мы, как недавно окончательно выяснилось, «нежданно-негаданно» создали лет за десять-двенадцать свой особый и опять -таки волшебный, сказочный русский мир. Мир этот, конечно, не богатый, но — зато удивительный, сказочный, весь сплошь суверенный, волшебный и родной.

В этом своем суверенном сказочном русском мире мы теперь боремся во сне и наяву, прежде всего, с мировым гомосексуализмом, который наши «партнеры» с морально разложившегося уже два века назад Запада нагло и агрессивно внедряют теперь в целомудренную Россию с подрывной целью.

И мы ныне только совсем самую малость, лишь в «свободное от сказок время», да и то не всегда воруем помаленьку, хотя в основное время дня и ночи только и делаем, что бережем — или гордо верим, что бережем свою — со времен Екатерины Великой и графа Орлова твердо утвержденную — высокую, незамутненную нравственность.

Самое главное же в том, что у нас теперь снова как в сказке «завсегда» впереди добродетель и вера! Даже коммунисты нынче прилежно почитают Церковь и господа Бога, единого и неделимого, а вовсе не взрывают храмы динамитом как в старое доброе сталинское время.

Даже сама вера у нас снова стала волшебной и поэтому очень заразительной (особо для высокого начальства), она уже и в Государственную Думу проникла, и в родном Правительстве распространилась, у активных губернаторов все чаще встречается, и у деятельных оборотистых бизнесменов. Всем теперь без веры — никуда, «кранты» или «крышка». И все расширяется эта наша нынешняя общая сказочная и волшебная вера, все укрепляется…

Словом, в нашей стране «теперича не то, что давеча», хотя мы и можем опять торжественно рапортовать, что сказка снова стала былью…

 

___________________________________

 

 

Да, посмотришь иной раз на современную Россию, скажем, нервным взглядом отъявленного пессимиста, В. Пелевина, — и «узришь» такую явь, что впору будет действительно принять ее за галлюцинацию и попроситься в спасительный дурдом, где много лекарств и нет никакой объективной действительности кроме больничных стен…

Впрочем, ничего совсем такого страшного, такого, уж, совсем противного и отталкивающего в современной России все таки не видно.

Необдуманно сгущать краски, нагло врать, беззастенчиво преувеличивать и очернять не будем!

На дрессированного «до скрежета зубовного», натасканного на ненависть ко «всем буржуям» сталинского монстра наша нынешняя миролюбивая и чадолюбивая олигархическая Россия давно уже вовсе не похожа.

Весь свет лишь по старинке пугают «такой загадочной и такой опасной» Россией как всегда очень богатые, но как обычно крайне недалекие американцы, для которых, что нападение России на Китай, что падение Луны на Землю или нашествие «серых» инопланетян на черную Африку — все одинаково реально и стоит того, чтобы на это посмотреть и удивиться, а порой даже и заплатить за такое увлекательное зрелище своими вездесущими долларами.

Тем не менее, какой-то иллюзорностью, призрачностью, сопричастностью странному, во многом алогическому и несколько «неадекватному» в своих бурных порывах Зазеркалью все таки веет и от России нынешней.

Как в былые времена слепо верят и в современной России в яркие миражи и бледные призраки, как раньше не слишком часто различают где реальность, а где вымысел, где просто вранье «для красного словца», а где и на самом деле «что-то было»…

По прежнему тонет Россия в своем неизбывном инфантилизме, путается в том, в какую сказку сегодня поверить, а какую — надолго забыть.

И настолько это все — грезы, призраки, явь, сны, наводнения хаоса, всплески гармонии, порывы высокой культуры, наплывы хамоватой дикости и, наконец, веселый смех и слезы горючие — перемешано, перепутано в России, что прямо «рябит в глазах» как от ослепительно яркого солнца…

Невольно хочется порой глаза свои закрыть, зажмурить, забыться в бессознательности, побыть хоть иногда этаким счастливым с «незнайкой», которому так беззаботно, весело живется…

Но все стоит и стоит перед внутренним взором странный, как бы вечно качающийся «из стороны в сторону» образ огромной и фантастической во всем, всем, всем страны — какая-то ледяная северная глыба ни пойми чего: то ли высокого нравственного смысла, то ли полной бессмысленности, то ли непонятного высшего духовного содержания, то ли чистой как белый лист Пустоты со всеми ее старыми и новыми историческими гримасами, «вывихами» и «приплясами».

 

 

 

 

 

 

 

--------------------------------------------------------

Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде в 1956 году. Историк, филолог, эссеист и поэт. Доктор филологических наук, кандидат исторических наук. Автор книг: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М.1990; В.В.Розанов. Эстетика свободы. СПб.1993; Лики творчества ВлСоловьева. СПб. 2008; Антирационализм в художественно-философском творчестве И.В. Киреевского. Печатался как литературный критик и эссеист в журналах «Звезда», «Нева», «Новый Мир», «Новый Журнал» и др., как поэт — в «Антологии русского верлибра», «Антологии русского лиризма» и др. изданиях. Автор большого числа работ по истории русской литературы и мысли. Живет в Санкт-Петербурге.