Первородный грех, краткое содержание

Его здоровенная башка дребезжит, как тыква,
а патлы намотались, как водоросли на камень.
Ночной кошмар ковыляет, озираясь дико,
и щупает дверь, скулит и пустое мямлит,
может как пёс завыть и воет пока не устанет.

Ты думал забыть о нём, покинув Омаху.
Казалось тебе, это дедушкино влиянье.
Он сидел на веранде и нагнал таки страху.
С жировиком на лбу сидел там всем в наказанье.
Вокруг шишки под солнцем дрожало как бы сиянье.

Но в Гарварде история повтроилась.
Видение в полночь возникло с ужасным треском.
Оно тупо и скорбно маячило в лунном блеске,
пустыми руками в пустые карманы вцепилось.
Дедушка, верно, платил ему, чтобы снилось.

Тебя как раз начала мучить ностальгия по дому.
А этот силился что-то сказать и рожи корчил,
не в силах выдавить звук, и чувству пустому
ты отпор дать сумел, его обесточил,
но позже оно вернулось, липучее очень.

И никогда этот тип не являлся днём, слава богу.
А то бы ты натерпелся перед друзьями позора.
Ночью зато ему любая кровать в подмогу,
даже самая узкая приходилась впору.
Башкой он тряс, распялив губы. Просто умора.

Никогда его не встречал на полянах, где мёртвая стужа,
когда под крики детей сердце в груди каменеет,
в цветущих боли садах, где яйцевидный ужас,
мохнатый, как персик, упасть на землю не смеет
и косточкой гибель, в нём зародившись, зреет.

Его не было, когда ты воскликнул: «Предали нас
береговые скалы и белые острова.
Нас позовёт новой невинности глас.»
Возможно и это, идея-то не нова.
Услышишь в сумерки как шелестят слова.

Ты часто переезжаешь, адрес не оставляя,
о смерти друзей узнаёшь с горечью, обмираньем,
в лабиринтах мысли с внезапной надеждой петляя.
Но он будто бы овладел бессмертия знаньем,
тянет неловкие руки с зажатым воспоминаньем.

Он трогает ручку двери. Ты слышишь, не просыпаясь.
Ничего необычного нет в этом звуке.
Позже услышишь, он спотыкается, шляясь,
словно мать в темноте по дому ребёнка ищет.
Или выйдет во двор и там вдоль забора рыщет.