К 135-летию

ТАБЛИЧКА У РЖАВОГО ЗАМКА

     Когда закрыты архивы, размыкаются уста, открываются уши, рождаются сплетни. Это обидно для любого живого человека. Это обидно мёртвому. А каково всё это Поэту? Не правы те, кто уверенно заявляет: жизнь любого творца в его произведениях. Ах, если бы это было так, на свете не было бы многих наук. И не исключено, что за биографами пошли прочь археологи, архивисты, историки, источниковеды и т.д. и т. п.

      Но архивы пока приоткрыты. Хотя и не без многочисленных исключений из правил без правил. И в этих многочисленных лабиринтах висит огромный замок на потайной дверце с надписью: «Н. Гумилёв». Как на Одесском памятнике некоему Воронцову. Имя – и всё. Но на дверце, в отличие от памятника, замок.

     А потому не будем биться в дверь – включим фантазию, уютно расположившись на дошедших до нас воспоминаниях якобы очевидцев. И на стихотворениях, литературный герой которых на кого-то похож. Может быть, на автора? А, возможно, на читателей.

     Бог весть.
     Но кто видел Иисуса Христа?
     А ведь его рукописные портреты смотрят на нас со стен любого храма – православного, католического.
     Возьмёмся за кисть и мы. Хотя ипостась иконописца весьма далека от малого сего, возомнившего себя богомазом.

     И так. По свидетельству якобы очевидца, Поэт написал на стене: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».

     И ушёл. С достоинством офицера Первой мировой, Поэта Царской России и просто авантюриста из разных континентов, крутившихся вокруг России, но уже лично только его. Потому что у Поэта была собственная Россия, которую он, как женщину, не желал делить ни с кем. Шинель – пожалуйста. Табак – пожалуйста. Последний патрон – пожалуйста. Но не Россию! И это было странно для времени, когда делили всё: от имущества помещиков, дворян, казаков, офицеров, чиновников, до чести, совести и России. Поэт не делил. Было ли это упрямство гордого человека или его видение мира в себе? Как сейчас это узнать? Какой психиатр сможет проникнуть в его душу, чувства, мысли. Никакой, видимо. Но можно сказать с уверенностью только одно: Россию он не делил. По поступку. А поступок был. И тому не нужно искать свидетелей. Был Поэт. Не стало Поэта. И вот в этом безнадёжно горьком «не стало Поэта» и есть главный поступок того, кто не хотел или не умел делить.

     Так кто же он? И в чём его Россия, давшая к поэтическому таланту честь, достоинство и ту особенную гордость, которая ведёт человека в первую шеренгу?
     Он – Поэт! Ибо только Поэт мог написать до той последней строчки:

ПОРТРЕТ
Лишь чёрный бархат, на котором
Забыт сияющий алмаз,
Сумею я сравнить со взором
Её почти поющих глаз.
Её фарфоровое тело
Томит неясной белизной,
Как лепесток сирени белой
Под умирающей луной.
Пусть руки нежно-восковые,
Но кровь в них так же горяча,
Как перед образом Марии
Неугасимая свеча.
И вся она легка, как птица
Осенней ясною порой,
Уже готовая проститься
С печальной северной страной.
июль 1917

     Готовых «проститься с печальной северной страной» становилось всё больше и больше вокруг. В самой стране хаос военного времени перерос в террор тех сил, которые хотели окончательно заморозить и без того «северную страну». И тогда Поэт стал её отогревать:

Если мне порою сон
О милой родине приснится,
Я непритворно удивлен,
Что сердце начинает биться.
   
     И горячее сердце Поэта отогревало дома и жмущихся в них людей, свинцовые тучи, менявшие снег и град на майский тёплый дождик, души и нравы. А нравы были таковы, что дикое озлобление закипало со всех сторон в дикой бойне Гражданской войны. Войны, в которой в одночасье бандиты становились героями, герои бандитами, палачи символами верности, а все остальные превращались в покойников, изгоев, беженцев, комиссаров, военспецов и красную профессуру. И всё это катилось таким клубком, что любой конец торчащей из него нити запросто приводил к смерти. Но Поэт не просто не страшился её; он тянул сразу за все концы:
Ты прости нам, смрадным и незрячим,
До конца униженным, прости!
Мы лежим на гноище и плачем,
Не желая Божьего пути.
 
В каждом, словно саблей исполина,
Надвое душа рассечена,
В каждом дьявольская половина
Радуется, что она сильна.
 
Вот, ты кличешь: — «Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?»
Посмотри наверх: в созвездьи Змия
Загорелась новая звезда.

     Звезда и впрямь загорелась. Но с лучами такой степени остроты, что на них легко нанизывались народы, сословия, города, сёла, деревни. И среди этого дикого шашлыка из тела России оказался и сам Поэт, не только не желавший избегнуть острия, уклониться от него, но прямо подставивший грудь. Ошеломлённый убийством Императорской семьи он открыто декламировал:

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.

     У того, кто не умеет делить, и государь – даже мёртвый – не делится. Ведь это ЕГО ГОСУДАРЬ. Поэт ему служил, присягал, глотал окопную пыль. И отвёл если не лучшее, то очень достойное место в своём сердце. А сердце у Поэта было. И билось оно учащённо в те минуты, когда Россия особенно нуждалась в тепле.

     Сейчас трудно (а скорее всего и невозможно) точно сказать, как состоялась встреча Поэта с новой Россией, убивающей породившую её Киевскую Русь. Он пришёл к этой России? Или она протянула к нему свои руки, стремительно покрывающиеся коростой большевизма? Но Поэт стойко взял на себя тяжёлый труд лекаря, пытающегося точным диагнозом угадать, предсказать или предотвратить неизбежное трагическое будущее:

Прежний ад нам показался раем,
Дьяволу мы в слуги нанялись,
Оттого что мы не отличаем
Зла от блага и от бездны высь.

     А отличать надо было. И чем скорее, тем не просто лучше – от этого зависела жизнь. Но что была для Поэта жизнь, когда вообще всё перевернулось. Благородство вдруг стало подлостью, а подлость благородством. В стране, в которой совсем недавно снимали шапку перед учителем, агрономом, врачом, вдруг стали кичиться безграмотностью. И улюлюкать вслед или в лицо. Улюлюкать куражливо, с издёвкой и ненавистью. Может быть, это хорошо, что закрыты архивы. Выдержали бы мы встречу с хранящейся в них болью Поэта, хватило бы нам нашего пришибленного сострадания, утраченного милосердия?

     Вряд ли. Всё это мог выдержать только он – смелый, образованный, гордый, любящий и неизмеримо страдающий.

     Был ли он членом подпольной террористической или иной какой контрреволюционной организации? Едва ли это было важно в 1921-м году. Тем более это совсем не важно сейчас. Ведь речь идёт не о справедливости как таковой, не о юридическом толковании «виновен – не виновен». Речь идёт о Поэте, умеющем преломить происходящее вне времени, юрисдикции и даже самой революции. Его несомненная вина перед всеми заключена в его Поэзии. Он виноват перед теми, кто «за» – он не был с ними. Он виноват и перед теми, кто «против», кто «воздержался», кто избежал самого голосования. Ведь Поэзия вне всех этих вольных или невольных участников. Она сразу в них, вокруг них, над ними. Она заставляет всех оглядываться, тянуть шеи, вставать на цыпочки. А это всегда дискомфорт. Даже для боготворящих Поэта. Замечал ли он это? Думаю, если и замечал, то не придавал этому большого значения. А скорее всего, просто не отвлекался на эти мелочи. Ведь он наблюдал. И переплавлял увиденное в строчки:
 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда,
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

     А дальше горячее сердце Поэта застучало в унисон с теми, кто понял происходящее, оценил грядущее и собрался действовать.  Сохранилась фраза, якобы сказанная Поэтом Юрию Герману: «В моем распоряжении есть группа интеллигентов, которая в случае выступления согласна выйти на улицу». Трудно сказать, что бы могла сделать эта «группа интеллигенции» на улице. Но Восток, который, как известно «дело тонкое», оставил весьма любопытную мудрость, актуальную и в наше время: «Армия баранов, которой командует лев, сильнее армии львов, которой командует баран». А Поэт был Львом с такой же большой буквы, как и Поэт!

     Дошла ли эта фраза до Льва Троцкого, Владимира Ленина или ещё кого-нибудь «с чистыми руками и горячим сердцем»? Видимо, дошла. И в душонках большевистских лидеров взыграли страх и ревность – в России с горячим сердцем можно быть только по разнарядке. Остальные в лучшем случае с продуктовыми карточками, «польтами из кошек на рабочий кредит» и большевистскими газетами, снижающими аппетит.

     А у Поэта сердце было горячим не по разнарядке Совнаркома. Такого легко найти пресловутым «холодноголовым», во множестве наполнявшим ЧК, рабочую милицию и российский народ, превратившийся в ленинскую массу. «Пролетарский авангард идейно завоёван. Это главное. Без этого нельзя сделать и первого шага к победе. Но от этого ещё довольно далеко до победы. С одним авангардом победить нельзя. Бросить один только авангард в решительный бой, пока весь класс, пока широкие массы не заняли позиции либо прямой поддержки авангарда, либо, по крайней мере, благожелательного нейтралитета по отношению к нему и полной неспособности поддерживать его противника, было бы не только глупостью, но и преступлением. А для того, чтобы действительно весь класс, чтобы действительно широкие массы трудящихся и угнетённых капиталом дошли до такой позиции, для этого одной пропаганды, одной агитации мало. Для этого нужен собственный политический опыт этих масс». (Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме: апрель-май 1920 / Полн. собр. соч. – 5-е изд., т. 41).

      И массы двинулись набираться собственного политического опыта. На всех подряд. По известному принципу: «кто не спрятался, я не виноват». А вот Поэт-то как раз и виноват, ибо болеет за всё происходящее. И пишет о своих болях. Поскольку был не просто и не только с народом, но сам был народом. Как позднее написала об этом Анна Ахматова:

Нет! и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

     Они оба тогда были там – Он и Она. Но ей ещё предстояло вынести немало мук. А он, как и предвидел, остался там навсегда:

И умру я не на постели
При нотариусе и враче.
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.

     Остался, чтобы иметь последнее право написать на стене: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь». Даже если он этого не писал. Даже если это написал не он. Он имел право так подумать, написать, сказать. Ибо он это сделал. Попросил прощения. И ушёл в последний путь. Чтобы сейчас на потаённой дверце неизвестного архива рядом с замком висела скромная надпись. Без виньеток и завитушек. И, может быть, даже без рамки. Просто буквы и цифры, собранные во всем понятные символы:

Николай Степанович Гумилёв
1886–1921 гг.

Г. Л. ГЕНЦЛЕР
11 февраля 2021 года

На фотографии Н. С. Гумилёв.
Фотография из Интернета