Исповедь Глеба Старовойтова

Фрагменты киноповести - политического детектива "В схватке", М.: 1999, 300 с
Вторая половина 1999 года

Москва. Глеб Старовойтов сидит за столом на кухне квартиры Давида Тверье. Перед ним лежит список адресов, которые он аккуратно переписывает на конверты. У плиты возится Тверье, поджаривая на сковородке осетрину.

— О, да тут много работы! – восклицает Старовойтов, поглядывая на кипу конвертов и список адресов.

— Старайся, старайся, Глебушка! – улыбается Тверье.

— Так ты дашь кардинальный совет насчет моей любимой неврастенички-супружки?

— Какой?

— Последняя-то у меня Наденька!

— Ты же с нею разведен.

— Верно! Но она требует теперь раздела имущества через суд…

— Совет дам, — говорит Тверье. – Как врач… А вообще, Глебушка, ты мразь! Вот кто ты такой!

— Почему ты меня так обзываешь? – обижается Старовойтов.

— Потому что у тебя нет духовного стержня правоверного иудея! Ведь ты, если что и сделал в жизни, так это лишь то, что всю жизнь с успехом паразитировал на ущербных бабах – дурак! Обжулить и обобрать такую бабу – вот твой удел!

— Ты же пойми, если Надька подключит адвоката и дело дойдет до суда, я останусь ни с чем… С нулем в кармане!.. А если к том ж подоспеют из Питера Надькины сестры, то они вообще заклюют меня и затопчут.

Тверье подходит к Старовойтову и треплет его по плечу:

— Когда мы да бог захочем сделать, то уж будет так, как нужно! Вот поджарю осетринку и мою рекомендацию ты получишь. Я же тебе как-то посоветовал как вести себя на следствии и ты не получил срок.

— Да, было такое дело, Дюдя! Было! Ты меня тогда спас от верной тюряги. Ежели бы я не воспользовался твоим советом, Дюдя, то пришлось бы мне отутюжить в местах столь отдаленных, как минимум, двенадцать лет. Я всегда об этом помню и благодарен тебе!

— Ладно, ладно! — улыбается Тверье. – Лучше скажи: как у тебя с романом?

— Роман пишу, Дюдя, не разгибаясь! – с надеждой глядя на Тверье, произносит Старовойтов. – Все ночи напролет!.. Сложное это дело, оказывается… Сто раз одно и то же переписываю! К тому ж надо все и всех вспомнить…

— Пиши точно как было! Ничего не придумывай и не приукрашивай! Иначе тебе не поверят…

— Да уж стараюсь… Как на исповеди! Все леплю доподлинно… Но механически копировать все, что было – это тупиковый путь. Получается такая тягомотина, что самому читать противно. Подумывал даже попытаться использовать профессионализм Корнева… Ведь «золотое» перо у него с рождения!.. И как никак земляк… При его благородстве начинающему автору отказать не может!

— С Корневым пока повремени! – бросает Тверье. – И смотри, чтобы к жене рукопись не попала.

— Она далека от этого. – произносит Старовойтов. – Хотя, впрочем, береженого Бог бережет.

— Поведай мне, Глебушка! – говорит Тверье. – Вот ты пять раз женился… А была ли среди твоих жен хоть одна еврейка?

— Чего не было - того не было! – отвечает Старовойтов. – Своих не использовал…

— Так ли уж? – с недоверием протягивает Тверье.

— Да и потом, есть ли на свете кто-либо хитрее и ловчее еврейки? Я бы просто с ней не справился…

— Тут уж точно! – восклицает Тверье. – Это у них в крови…

— Всю жизнь я четко выполнял один из мудрейших заветов моей бабушки: паразитировать можно и нужно лишь на русских женщинах. Кстати, ты видел фотографию моей бабушки?

— Нет.

— Тогда посмотри! – Старовойтов достает паспорт, внутри его вложена фотография седовласой старушки.

— Очень благородное лицо! – говорит Тверье, мельком посмотрев на фотографию.

— Она-то меня и просветила насчет моего происхождения, то бишь моей национальности…

— Об этом ты мне не говорил…

— Да, бабушка была у меня умница! – приподнято произносит Старовойтов. – Умница!.. И, конечно, красавица!.. Я, как сейчас, ее помню… Хотя она была уже в пожилом возрасте… Но все равно смотрелась! И жаль, что я ее очень мало знал… Очень мало знал…

— А у тебя что с родителями? – спрашивает Тверье. – Ты мне как-то что-то намекнул, но я так ничего конкретного и не понял из того, что ты мне рассказал… Усек лишь, что с ними случилась какая-то драма, трагедия… Но такого тогда сколько угодно было!

— Я тебе, Дюдя, не мог сказать так сразу… Не было повода… Вижу, что тебя больше свои дела интересуют… Там же была действительно целая история!.. У меня отец и мать, вот как и ты, Дюдя, врачи были. Ну, мать, правда, не совсем врач… Она окончила лишь какие-то курсы медсестер перед тем, как они сошлись. А отец весьма квалифицированным был. По-моему, даже ученую степень имел… Специализировались же они на гинекологии. Занимались абортами, родами… Короче говоря, их уличили в том, что они выцеживали детскую кровь и использовали новорожденных в виде доноров, поставляя их отдельные органы достойным людям…

— За весьма приличную плату, естественно? – с ухмылкой вставляет Тверье.

— Само собой! – говорит Старовойтов. – Словом, шумный был уголовный процесс. Поднялась общественность… Народ, как зверье, набросился на них! И, конечно, суд был такой, и приговор, как сам ты понимаешь, такой же… Но обо всем об этом я узнал потом. А тогда я совсем маленьким попал в русскую семью. Безусловно, я не в обиде: они очень хорошие люди… А бабушка моя появилась в Союзе уже позже. Из Польши она приехала… Это как раз перед войной, в сороковом году… И разыскала меня!.. Но она была тогда уже совсем старенькой и не долго прожила… И что мне особо запомнилось?… Это когда она уже лежала на смертном одре… В общем ее последние, по сути, часы, минуты… Я наклонился над ней, она погладила меня по голове и говорит, что я, мол, красавчик такой, что у меня и выпуклые глазки, и носик с горбинкой… Короче, я – вылитый мой отец. И тут же бабушка мне растолковала, что я еврей, что я должен как-то и вести себя по-особому и ни в коем случае не объявлять об этом… Сказала бабушка и о том, как я должен относиться к своим русским благодетелям, у которых жил тогда… Ну, а дальше уже строить самому свою жизнь, как она мне завещала.

— Мудрая у тебя бабушка была! – произносит Тверье. – Но ты, Глебушка, активно использовал в своих интересах не только русских баб, но и бывшую славную компартию – КПСС…

— А кто ее, эту партию, из предприимчивых людей не доил? – парирует Старовойтов.

— И то правда… — ухмыляясь, соглашается Тверье.

Старовойтов складывает стопкой конверты с написанными адресами:

— Дюдя, а у тебя, оказывается, много родственников! И в Ташкенте, и в Питере, и в Подмосковье, и в Жмеринке…

— Это в основном дальние родственники… — небрежно бросает Тверье, переворачивая кусок осетрины на сковородке.

— Ну, и кажется, все! – отодвигает конверты в сторону Старовойтов. – Твое поручение выполнил…

— Вот и прекрасно! У меня рыбка тоже уже почти готова и мы сейчас перекусим.

— А ты блюдешь родственные узы, Дюдя!.. Я своим родственникам вообще ни слова не пишу.

— Я тоже. – говорит Тверье.

— Не понял! – удивляется Старовойтов. – А эти послания?

— Открой любой из конвертов и посмотри что там. Они не запечатаны.

— Ну-ка, ну-ка!.. – произносит Старовойтов и, открыв первый попавшийся конверт, извлекает из него вчетверо сложенный лист бумаги.

— А теперь читай! – велит Тверье.

Старовойтов разворачивает лист бумаги и восклицает:

— О, тут на ксероксе!..

— Читай, читай!

Старовойтов читает:

— «Любезные жидомасончики! Вам пора выметаться на землю обетованную. Срок на сборы – десять дней со дня получения сей депеши. Не принуждайте нас оказывать на вас физическое воздействие с летальным исходом. Патриотическое общество «Память»».

— Еще посмотри! – велит Тверье.

Старовойтов машинально извлекает бумагу из другого конверта и читает: «Жидомасонская тварь! То, что ты прикрылся старинной русской фамилией – тебе не поможет. Уматывай к своим заморским содержателям или пеняй на себя. Мы не шутим! С нами Бог! Русские патриоты».

— Ну, что? – ухмыляется Тверье.

— И эту пакость ты посылаешь своим родственникам? – восклицает Старовойтов. – Они же с ума сойдут!

— Ничего не сойдут! – парирует Тверье. – Технология апробирована! Получат такие вот депеши родственнички и все приползут ко мне.

— Почему же к тебе?

— Проверено! Им известно, что моя жена уже в Штатах и я знаю все ходы-выходы…

— И что ты можешь предложить своим родственникам?

— Пощедрее раскошелиться на улаживание дел по выезду и свое посредничество… Хотя их, само собой, никто и пальцем не тронет в этой стране…

— О, циничный корыстолюбец! – восклицает Старовойтов.

— А вот это ты, Глебушка, напрасно так говоришь! – парирует Тверье. – И твою неправоту я тебе докажу… Будущий премьер-министр Израиля Бен-Гурион в свое время писал в еврейской газете «Кемпфер» в Нью-Йорке буквально следующее: «Если бы у меня была не только воля, но и власть, я бы подобрал группу сильных молодых людей – умных, скромных, преданных нашим идеям и горящих желанием помочь возвращению евреев, и послал бы их в те страны, где евреи погрязли в грешном самоудовлетворении. Задача этих молодых людей состояла бы в том, чтобы замаскироваться под неевреев и, действуя методами грубого антисемитизма, преследовать этих евреев антисемитскими лозунгами. Я могу поручиться, что результаты с точки зрения значительного притока иммигрантов в Израиль из этих стран были бы в десять раз больше, чем результаты, которых добились тысячи эмиссаров чтением бесплотных проповедей»… Так вот к твоему сведению, Глебушка, я сейчас и выполняю благородную миссию, завещанную нам почтеннейшим Бен-Гурионом! Конечно, я не молодой, не умный и не скромный, но я искренне предан нашим идеям и горю желанием помочь возвращению евреев… Анонимными же посланиями я подталкиваю к отъезду на землю обетованную своих родственничков, разжиревших на советских хлебах…

— Но ты же их при этом еще и нагло обираешь! – наступает Старовойтов.

— В рамках естественного права! – смеется Тверье. – Ведь еще Карл Маркс сказал: бог еврея – деньги!

— И вся выручка в твой карман?

— Естественно! – с вызовом смотрит на Старовойтова Тверье.

— Постой! А если кто из твоих родственников, получив такую вот мерзкую анонимку, обратится не к тебе, а с перепуга побежит в правоохранительные органы?…

— Ну и что? Пусть, высунув язык, ищут автора! Мне это никак и ничем не грозит! Я к посланиям никакого отношения не имею… Им до меня никогда не добраться! Во-первых, анонимка напечатана не на моей машинке, а, во-вторых, на конверте не мой почерк…

— Но зато мой! – взволнованно восклицает Старовойтов.

— Не бери в голову! – говорит Тверье. – Ты слишком далеко стоишь от всего этого… Тебя никто не знает!

— Когда начнется сыск, то до любого могут добраться… Я-то знаю!

— Да брось ты фантазировать! Паникер этакий…

— Ладно!.. – обрывает Старовойтов. – Так что ты мне порекомендуешь сделать с моей любимой супружкой?

Тверье протягивает руку к настенному шкафу и достает из него зеленый флакончик.

— Это я для тебя приготовил! – говорит Тверье, отдавая флакончик Старовойтову. — Когда она, твоя Надька, окончательно тебя припрет, дашь ей три капли этого зелья и в миг нейтрализуешь…

— Что значит «нейтрализуешь»? Я ее при этом не ухайдокаю?

— Да нет!.. – протягивает Тверье. – Не бойся!.. Я же врач все же. В убийцу тебя не превращу! Просто у нее схлынет пыл бегать по судам и немного поваляется в постели… Но только, повторяю, не более трех капель! Главная особенность этой удивительной микстуры: никаких остаточных следов в организме.

— Это хорошо.

— А теперь займемся-ка осетринкой! И поторопимся… Я должен еще сегодня встретиться с раввином, а потом – с американскими хасидами.

Раздается телефонный звонок. Тверье берет трубку:

— Слушаю!.. Рад вашему звонку!.. Кто, кто мною интересуется? – оживляется Давид. – Сама Фаина Зиновьевна? Весьма польщен!.. И на когда назначается встреча?.. Я готов!

Тверье кладет трубку, смотрит на Старовойтова и многозначительно произносит:

— Ну вот, еще одна важная встреча добавилась!

Час спустя. Фаина Зиновьевна и Давид Тверье идут по Цветному бульвару.

— Я буду с вами откровенной, Давид. - продолжает разговор Фаина Зиновьевна. – Корнев своими публикациями не дает ни дня покоя нашему движению. Он делает регулярную засветку наших новых и старейших агентов влияния, орудовавших еще в КПСС. Корнев снабжает обильной информацией, просвещающей быдло по части всей технологии свершившейся ползучей оккупации этой страны, о том, как и кем из нашего стана вербовались бывшие советские руководители – предатели и их приспешники, кто, что, где и когда за последнее время успел награбить у аборигенов, кем и из каких мировых сионистских штабов координируется наш перманентный захватнический поход на эту страну, наши стратегические планы и ресурсы... Эти разоблачения Корнева идут одно за другим, как автоматная очередь. Без передыху! И наши люди уже чувствуют себя как на раскаленной сковородке! Они, должно быть, просыпаются в ужасе от своего неминуемого разоблачения и возмездия!

— Вы извините, Фаина Зиновьевна, но мне не надо так много и подробно говорить! – перебивает Фаину Зиновьевну Тверье. — Я все на лету схватываю и мгновенно понимаю! Мне достаточно два слова по теме и все! Это у меня от природы. Такой уж я уродился! Мой папа тоже был такой с детства…И о том, что творится сейчас в этой стране, уверяю вас однозначно, мне все понятно! Я вижу все как на ладони. И в этой связи голос Корнева, безусловно, надо глушить! Глебушка Старовойтов, как земляк Корнева, тут может ощутимо помочь нашему движению, приблизившись к этому разбойнику пера.

— И этот современный альфонс – Сторовойтов соглашается быть нашим информатором? – спрашивает Фаина Зиновьевна.

— По началу он, конечно, будет изображать из себя некоего интеллектуала с незыблемыми моральными принципами. Но при деликатном разъяснении Старовойтову, что каждое из его пяти бракосочетаний – готовое уголовное дело с конфискацией имущества, он, будучи трусом и себялюбцем по своей местечковой сути и учуяв, как животное, реальную документальную угрозу оказаться за тюремной решеткой в вонючей камере с гомосексуалистами-туберкулезниками и поторговавшись для порядка, выполнит все, что мы ему прикажем.

В то же время на квартире у Старовойтовых разъяренная Надежда мечется по гостиной, спешно натягивает на себя блузку, шерстяную кофту и накидывает на голову платок. За столом сидит Глеб Старовойтов и невозмутимо что-то пишет.

— Ничего, ничего, голубчик! – причитает Надежда, подойдя к зеркалу и поправляя прическу. – Не на ту напал!.. Это ты других баб дурачил и наживался… А от меня шиш получишь!..

— Хватит болтать! – не отрывая глаз от бумаг, бросает Старовойтов. – Неврастеничка!

— Писатель мне еще объявился! – со злостью восклицает жена. – Посмотрим, как ты заерзаешь, когда подключу адвоката…

Схватив сумку, Надежда быстро уходит.

Старовойтов протягивает руку к телефонному аппарату и набирает номер:

— Дюдя, ты? Срочно нужен твой совет!.. – раздается звонок в передней. – Тут кто-то ко мне прется, Дюдя. Я тебе перезвоню…

Старовойтов идет в переднюю т открывает входную дверь. У порога соседка – седовласая женщина:

— Извините, это я!.. Хочу предложить вам полное собрание сочинений Ленина… После смерти мужа среди других книг осталось. А я переезжаю постоянно жить к дочери…

— Но мне-то зачем это собрание сочинений? – недоумевает Старовойтов.

— Я подумала, что может это вас заинтересует…

— И сколько надо платить за них?

— Да нисколько! Мне впору хоть выбрасывай на свалку…

— Ладно, возьму!.. – протягивает Старовойтов. – На кухне в углу найдется место… Сейчас захвачу мешок и приду к вам…

— Не надо мешка! – прерывает седовласая женщина. – Книги сложены в двух чемоданах… Да там не только Ленин! Там и Сталин, и другие…

Надежда Старовойтова сидит на приеме у адвоката – женщина с седой челкой.

— И сколько ж у него было жен? .. – продолжает разговор адвокат.

— Вместе со мной – пять. – говорит Надежда.

— Так много?

— Я имею ввиду только тех, с которыми он был расписан… То есть состоял официально в браке…

— И есть доказательства о его побочных интимных связях? – спрашивает адвокат.

— Сколько угодно! – восклицает Надежда. – Вот только вчера мне попались такие, например, его писания…

Надежда извлекает из сумки кипу бумаг и кладет их на стол перед адвокатом. Та внимательно просматривает бумаги.

— И это все он о себе пишет? – ухмыляется адвокат.

— Конечно.

— А в связи с чем?

— Видите ли, книгу о себе решил написать!.. – саркастически произносит Надежда.

— Имена женщин тут, конечно, вымышленные? – спрашивает адвокат, продолжая листать бумаги.

— В том-то и дело, что подлинные!

— Алла – кто это?

— Его вторая жена.

— А Ляля?

— Это его последняя любовница… — говорит Надежда.

— Вам известны и их фамилии?

— Не только! Известны и их адреса.

Надежда выкладывает на стол две записные книжки:

— Это тоже мужа! Прихватила у него со стола, когда собралась идти к вам…

— О, вы предусмотрительны и запасливы! – улыбается адвокат, листая одну из записных книжек.

— Жизнь заставит!.. – произносит Надежда.

В прихожей своей квартиры Тверье выпроваживает взволнованного Старовойтова.

— Все же, Дюдя, эта моя постыдная роль по отношению к Корневу у меня из головы не выходит! – продолжает причитать Старовойтов.

— У тебя нет другого выбора! – говорит Тверье. – Это не моя прихоть. Это приказ тех, кто нами повелевает!

— Но как, как я смогу смотреть в глаза Корнева?

— Сможешь, сможешь, Глебушка! – восклицает Тверье. – Тебе не такие штучки-дрючки приходилось выкидывать в своей колоритной жизни.

— Нет, Дюдя, ну ты сам подумай! – не сдается Старовойтов. – Прихожу я к Корневу за помощью состряпать свой злополучный роман, а сам, под этим вроде бы благовидным предлогом, вынюхиваю у него что и как он замышляет по своим фильмам.

Тверье распахивает входную дверь и, пожимая руку Старовойтова, подталкивает его к выходу.

— Все! – заключает Тверье. – До контакта!

Возвратившись в свою квартиру, Старовойтов сразу же направляется в гостиную. Он подходит к письменному столу и роется в кипе исписанных бумаг. Затем открывает ящики стола и лихорадочно перебирает бумаги там. Чего-то не находит, и, тяжело вздохнув, опускается на стул. Тут же берет телефонную трубку и набирает номер:

— Дюдя!.. Это опять я!.. Почему я взволнован? Не взволнован, а взбешен! Ты, оказывается, как в воду смотрел… Куда-то исчезла целая глава моего романа… И двух записных книжек не нахожу!.. Конечно, это она, сволочь! Квашня этакая! Хватанула, значит, мою рукопись с записными книжками, пригрозила адвокатом и вымелась… Что, что?.. Естественно! Естественно, ее кто-то надоумил!.. Ну, а ты сам понимаешь, что случится, если она в самом деле возьмет какого-нибудь опытного крючкотвора-юриста!.. Конечно же, он повяжет меня по рукам и ногам! Это ясно… Это мне очень даже ясно!.. Он эту дуру научит как поступать и она сделает мне харакири… Все, Давид!.. Ты будешь дома? Я тебе позвоню…

Старовойтов кладет трубку, нервно ходит по комнате. Затем идет на кухню, машинально открывает холодильник, заглядывает в него и тут же со злостью захлопывает дверцу. Берет со стола термос, открывает его, наливает содержимое в крышку термоса, смотрит на часы и жадно ест геркулесовую кашу, присербывая и чавкая.

Закончив трапезу, Старовойтов задумывается и вспоминает далекое прошлое…

… Юный Старовойтов склоняется над постелью умирающей седовласой бабушки. Слабым голосом бабушка твердит:

— Запомни же!.. Священные книги наших иудейских предков и учение Талмуда предопределяют поведение истинного еврея. Ты принадлежишь к народу избранному и обладаешь таким достоинством, что никто не может сравниться с ним. Еврей всегда нравственен и чист! Этому не препятствуют никакие грехи, которые не могут марать его, точно так, как грязь пачкает одну скорлупу ореха, но не ядро. Один еврей есть человек! Вся вселенная принадлежит ему, все должно служить ему, особливо же, «животные в человеческом образе». А потому вреди им, не делай им добра, обманывай, отнимай имущество, прикидывайся христианином, на суде лги, ложно клянись, не спасай их от опасности и неминуемой смерти, наживайся на чем только можно, используй для этого и их женщин…

Раздается телефонный звонок. Старовойтов идет к аппарату и берет трубку:

— Да, слушаю! Какой адвокат? Я никакого адвоката не приглашал!.. Что?.. Ах, моя бывшая жена? Ну, так и ведите дело с ней, с этой фурией!..

Старовойтов резко кладет трубку, снова поднимает ее и подрагивающим пальцем набирает номер:

— Дюдя?.. Ну, вот, пожалуйста, только что звонил уже адвокат – какая-то баба!.. Я, конечно, не стал с нею разговаривать… Но она же, само собой, не отстанет от меня. Она уже меня обкладывает!.. Стоп, Дюдя!.. – переходит на шепот Старовойтов. – Кажется, эта падла пришла… В прихожей открывается дверь… Я тебе перезвоню, Дюдя!

Старовойтов устремляется к тахте, прихватив на ходу полотенце. Быстро ложится на тахту, кладет себе на лоб полотенце и закрывает глаза.

В комнату входит Надежда и, бросив на мужа презрительный взгляд, с сарказмом говорит:

— Хватит дурака корчить!.. Я же слышала, как ты только что распинался по телефону. Да и полотенце сухое ни к чему не голове держать!

— Как ты можешь такое говорить? – не открывая глаз, потусторонним голосом произносит Старовойтов. – Как тебе не стыдно?.. Откуда у тебя столько злости?.. Столько злости!.. Боже, неужели я все это заслужил?.. Какое унижение!.. За что, за что мне такое?..

— Мне надоело твое мерзопакостное фарисейство! – прерывает его жена. – Готовься к встрече с адвокатом! Кстати, адвокатше очень даже пришлось по душе твое графоманское писание с подлинными именами жен и любовниц. И твои записные книжечки наилучшим образом пошли в дело!..

Старовойтов мгновенно вскакивает с тахты и бросается к жене:

— Ах, ты сука- тварь позорная! И ты еще мне, инвалиду войны, грозишь адвокатом!.. Шантажируешь ветерана?.. Да я тебе знаешь что сделаю? Я тебе такое сделаю! Такое сделаю!.. Ты пожалеешь, что родилась!.. И меня любой суд оправдает!..

— Ты меня не пугай! – побледнев, восклицает Надежда. – Жалкий фигляр! Ущербный многоженец! Будешь иметь дело с адвокатом… Это мой, запомни, последний разговор с тобой! И не думай, и не надейся, что я чем-то поступлюсь!.. Вся твоя паучья наживка полетит вверх тормашками! Все, все, все!.. И квартира, и дача, и машина, и сберкнижки…

Старовойтов, как подкошенный, падает на колени перед женой. Дрожащими руками обхватывает ее ноги и начинает страстно их целовать:

— Зачем ты так, Наденька?.. Зачем?.. Зачем так жестко? Ведь сколько нам осталось жить? Сколько?.. И зачем нам друг друга доводить до инфаркта – инсульта?.. – по щекам Старовойтова текут слезы. – Зачем же нам адвокат? Зачем суд?.. Разве мы не можем все решить спокойно, по-людски?.. По-христиански?.. Подумай, Наденька!.. Подумай, голубушка!.. Верь мне! Прошу!.. Ведь у меня никого роднее тебя не осталось… Я по-прежнему люблю тебя… Ты мне желанна!.. Желанна!..

Непрерывно целуя и увлекая Надежду к тахте, Старовойтов срывает с жены одежду и, сопя, наваливается на нее..

Корнев входит в редакционный кабинет Матвеева.

— По телефону тебя спрашивал некий твой земляк по фамилии Старовойтов… - произносит Матвеев.

— Да, есть такой. – говорит Корнев. – Вчера вечером звонил мне домой. В Приволжске он жил на соседней улице. А сейчас вот задумал писать какой-то роман и просит консультации…

— Он, этот твой земляк Старовойтов, не родственник ли покойной одиозной Галины Васильевны? – с сарказмом спрашивает Матвеев.

— Нет, наверное… — отвечает Корнев. – Он – однофамилец. Хотя, впрочем, все может быть!

Квартира Старовойтовых. На кухне за накрытым столом сидят Глеб и Надежда. Возле них – наполненные вином фужеры.

— Так ты вернешь мне рукопись и записные книжки? – отодвигая опустошенную тарелку, восклицает Старовойтов.

— И не подумаю! – с вызовом произносит Надежда.

— Что ж, ладно… - еле сдерживает гнев Старовойтов.

— Ты пойми, голубчик! Я с тобой достаточно натерпелась. Ты у меня теперь будешь есть с ладошки… Никуда не денешься!

Раздается телефонный звонок. Надежда спохватывается, подходит к аппарату и берет трубку:

— Алло!.. Да, да, Ксения Григорьевна!.. Это я!..

Бросив взгляд на мужа, Надежда поворачивается спиной к Старовойтову. Тот, воспользовавшись этим, извлекает из кармана зеленый флакончик, дрожащей рукой открывает его и подносит к фужеру жены.

— А что там непонятно, Ксения Григорьевна? – продолжает Надежда. – Это в какой записной книжке? В красненькой?.. А вы откройте синюю! Там тоже есть ее домашний адрес… Что, что?.. Тогда я подъеду сейчас к вам!

Надежда кладет трубку и подходит к столу.

— Ну, что, милок! – возбужденно поблескивая глазами, восклицает она. – Теперь можно и выпить за успех предприятия!

— Можно и выпить… — произносит Старовойтов, поднимая свой наполненный фужер.

Надежда залпом пьет вино и тут же, выпустив из руки фужер и теряя сознание, опускается на пол.

— Надежда, что с тобой? – в испуге бросается к ней Старовойтов. - Что с тобой?...

Склонившись над женой, Старовойтов подрагивающей рукой пробует у нее пульс и устремляется к телефонному аппарату.

— Дюдя? – в волнении кричит Старовойтов в трубку. – Я, кажется, переборщил с Надькой!.. Что?.. Ну, применил к ней это самое! Применил… И, видимо, плеснул в фужер лишнего!.. Что?.. Нет, дышит еще она, дышит… Но все это так произошло мгновенно!.. Срочно выезжай ко мне!

В редакционном холле Матвеев подводит к Корневу курчавого мужчину лет пятидесяти.

— Это к тебе! – кивая в сторону курчавого мужчины, говорит Матвеев.

— Прошу! – жестом руки Корнев приглашает посетителя к креслам у окна.

— Я регулярно читаю ваши фельетоны и решил обратиться только к вам… — произносит курчавый мужчина, присаживаясь. – Живу в Подмосковье, и вот вчера получил такую депешу от некоего патриотического общества «Память»…

Мужчина протягивает Корневу конверт. Тот извлекает из конверта вчетверо сложенный лист бумаги, разворачивает его и читает.

— Вот какой антисемитизм развела Советская власть! – продолжает курчавый. – Порядочным евреям в этой стране уже жить невозможно. За такое юдофобство надо к стенке ставить!.. Я, конечно, о случившемся заявил уже в прокуратуру…

Квартира Старовойтовых. На кухню торопливо входит Тверье. Вслед за ним – Старовойтов. Увидев распластанную на полу Надежду, Тверье велит:

— Быстро стакан воды!

— Холодной? Горячей?.. – схватив со стола пустой стакан и бросаясь к раковине, спрашивает Старовойтов.

— Любой!

Тверье достает из кармана таблетки, наклоняется к Надежде и вталкивает одну из таблеток ей в рот.

Старовойтов подает Тверье наполненный водой стакан. Тот берет стакан и пытается влить воду в рот Надежде. Остаток выплескивает ей на лицо и отдает стакан Старовойтову.

— Реакция последует через несколько минут… — говорит Тверье. – Но остаточных явлений не избежать!

— Что это значит? – настораживается Старовойтов.

— Парализована будет наполовину.

— И что я буду с ней делать?

— Но это ведь лучше, чем, если бы по суду ты остался ни с чем! – восклицает Тверье. — Или если бы тебя немедленно привлекли к уголовной ответственности по подозрению в убийстве!

— Ладно, — соглашается Старовойтов. – Что-нибудь сообразим…

Взгляд Тверье останавливается на куче книг, сваленных в углу, у батареи:

— А это откуда у тебя?

— Соседка притащила…

— О, полное собрание сочинений Ленина! – взяв одну из книг, восклицает Тверье.

— Да там много чего! – говорит Старовойтов. – Есть даже двухтомник переписки Сталина с Черчелем и Рузьвельтом…

— Ну, тебе везет! Это же клад!.. Со временем за такой антиквар можно будет хватануть немало «зелененьких»…

— О, у Надьки, кажется, дернулась рука! – восклицает Старовойтов. – И стонать начинает…

— Перенесем мы ее в спальню! – предлагает Тверье. – А с вызовом врача ты не спеши! Пусть день – другой приходит в чувство сама… Чтобы потом у медицины не возникло подозрений.

— Ну, а дальше что?

— Какое-то время тебе придется повозиться с нею и действовать как челнок: то ты ее будешь тащить в больницу, то обратно… То туда, то сюда… А на каком-то этапе, когда она будет в больнице, я тебе дам препаратик и все произойдет нормально…

— Как это? Как это я смогу сделать?

— А очень просто! Очень просто!.. Ты же будешь ее посещать? Будешь посещать, и вот в тот супик, который ей там будут давать чуть-чуть чего-то добавишь, и на этом все закончится. И все твои мучения, мытарства и все прочее в том числе…

— Да, но извини меня… Когда последует вскрытие ее после смерти…

— Вскрытия нельзя допустить!

— Каким образом?

— Дашь расписку – согласие на захоронение ее без вскрытия.

— По какому праву? – спрашивает Старовойтов. – Я же разведен.

— Да кто там будет знать! – парирует Тверье. – Кто там будет придираться: расписан ты или не расписан!.. Кстати, ты документы по разводу еще окончательно не оформил?

— Не оформил…

— Ну, вот!.. Еще и брачное свидетельство на руках у тебя…

— В моем паспорте брачная печать тоже осталась, – произносит Старовойтов.

— Тем более!.. – восклицает Тверье. – Все тут нормально! И ты сможешь дать расписку, что согласен на захоронение Надежды без вскрытия… А когда прискачут ее сестры из Питера, то она уже будет похоронена. И ты в один момент становишься полновластным хозяином и квартиры, и дачи… Всего, всего!.. Ну, какие-то там тряпки выбросишь им, ее родственникам, и все на этом закончится…

— Хорошо бы!.. – мечтательно произносит Старовойтов, наклоняется к Надежде, подхватывает ее под руки и торопливо тащит из кухни.

Ну, а Корневым ты уже занимаешься? – идя вслед за Старовойтовым, спрашивает Тверье. – Наводишь мосты?

— Навожу, навожу! – бросает Старовойтов.

Корнев и Старовойтов входят в редакционный кабинет Матвеева.

— Значит, вы решили написать роман? – на ходу говорит Корнев.

— Да вот, выходит так… — не без волнения произносит Старовойтов.

Корнев подходит к одному из пустующих столов и жестом руки, указывая на стул, приглашает Старовойтова садиться:

— Прошу!

Старовойтов присаживается и вдруг неожиданно для себя видит на столе Корнева рядом с другими бумагами и знакомый конверт из тех многочисленных, на которых он, Старовойтов, писал адреса родственников Давида Тверье по его просьбе у него на кухне. Сомнений быть не могло: адрес на конверте исполнен его, Старовойтова, рукой.

— Но поговорим мы с вами поподробней о вашем романе в другой раз… - продолжает Корнев, посмотрев на часы.

Дверь распахивается, в кабинет быстро входит курчавый мужчина.

— Извините, – говорит он. – Я привез то письмо, о котором я говорил вам по телефону. Переслал его мне из Питера мой двоюродный брат. И по характеру содержания это письмо точно такое же антисемитское, как и то, которое я получил в Подмосковье и передал вам ранее.

Курчавый кладет письмо на стол перед Корневым. Старовойтов видит, что и на конверте этого письма питерский адрес исполнен его же, старовойтовским, почерком.

— А что в прокуратуре, куда вы обращались? – спрашивает Корнев. – Там предпринимают что-либо по сему поводу?

— Пока никаких шевелений! – отвечает курчавый.

Глеб Старовойтов в своей квартире сосредоточенно, размеренно, по-хозяйски привинчивает к низу тахты электрическую кнопку-выключатель. Его приятель Давид Тверье внимательно наблюдает за движениями Старовойтова и недоумевает.

— Ничего не пойму! – восклицает Тверье. – Ничего!

— А что тут непонятного? – произносит Глеб, продолжая орудовать отверткой.

— Ну, скажи на милость: зачем тебе пришпандоривать эту самую электрическую кнопку к тахте, да еще где-то там снизу? Ну, зачем?.. Абсолютно непонятно!

— А ты подумай, дружище, подумай! – продолжает Старовойтов. – Ты же, Дюдя, от природы самый сообразительный! Такой уж уродился! Ведь и твой папа, как ты твердишь, тоже был такой с детства… И ты всегда всюду всем говоришь, что тебе не надо много и подробно говорить. Что ты все на лету схватываешь и мгновенно понимаешь. А тут вдруг никак не можешь сообразить что к чему и не поймешь что я сооружаю.

— Ладно! – обрывает Старовойтова Тверье. – Так что ты там увидел на редакционном столе у Корнева?

— Потом, потом, Дюдя! – невозмутимо произносит Старовойтов. – Вот завершу сейчас это уникальное сооружение и поведаю тебе не только о том, что я неожиданно увидел на редакционном столе у Корнева, но и о том, кого я увидел у него на приеме…

Старовойтов присоединяет к электрической кнопке два тонких проводка и аккуратненько тянет их вдоль плинтуса в прихожую.

— Сейчас подключу к звонку у входной двери и просвещу тебя, Дюдя! – доносится голос Старовойтова из прихожей и вскоре он возвращается.

— Ну, так в чем смысл твоего сооружения? – допытывается Тверье.

— Сейчас, Дюдя, на данном историческом отрезке времени преимущественно возникает не проблема встреч с особами женского пола, а проблема расставаний с ними. – поясняет Старовойтов. – И чтобы время расставаний сократить, как раз и послужит мое изобретение.

— Но как? – снисходительно бросает Тверье.

— Демонстрирую как! – улыбаясь, произносит Старовойтов и заваливается спиной на тахту. – Представь себе, Дюденька, что рядом со мной еще с полминуты тому назад в экстазе извивалась некая особь-прелестница. И вот после нашего такого довольно интимного контакта она, естественно, сейчас устремилась в ванную, как это водится у культурных людей… Затем, приняв душ и спокойненько вразвалочку вернувшись сюда обратно, она, вне всякого сомнения, собирается пребывать в соей обители столько времени, сколько ей заблагорассудится. Ан, нет! Это не входит в мои личные планы, поскольку на подходе к моей обители уже другая, не менее симпатичная особь. И как тут быть? Как избавиться от нахалки? Ну, не выталкивать же ее, не успевшую еще даже, как следует обсохнуть, силком за дверь? И вот тут на помощь придет мое изобретение!.. Едва незадачливая купальщица, разморенная принятием душа в ванной и благими помыслами остаться у меня подольше, приблизится к тахте в надежде поблаженствовать в расслабленности, возлежа на моей тахте, едва она только перелезет через меня к стенке и вползет под простыночку, как я тут же незаметно протяну свою ручонку под тахту и нажму на эту самую спасительную электрическую кнопку. В прихожей тут же, как ты уже слышишь, раздается настойчивый звонок, а я, естественно, мгновенно вскочу и с растерянным видом шепну ей, что нам надо быстренько расстаться. Что, мол, это с работы пришли. Что они, дескать, не отстанут и будут звонить еще раз… Она, конечно, в волнении спешно одеваться… А я подхожу к двери, прислушиваюсь минутку –другую и тихо говорю: «Спокойно, спокойно!.. По-моему, отошли… Отошли!.. Но они ж обязательно вернутся!» Тут я при сих словах приоткрываю входную дверь и вполне культурненько выпроваживаю визитерку восвояси… Вот, Дюденька, в чем преимущество этого изобретения, на авторство которого я претендую!

— Ты великий выдумщик, Глеб! – восторженно глядя на Старовойтова, произносит Тверье.

— А теперь послушай-ка: что и кого я увидел в редакции при посещении Корнева! – говорит Старовойтов.

— И что же и кого ты увидел у Корнева? – спрашивает Тверье.

— На столе Корнева рядом с другими бумагами я увидел знакомый конверт из тех многочисленных, на которых я по твоей просьбе на твоей кухне писал адреса твоих родственников. – говорит Старовойтов.

— И как же попало это письмо к Корневу? – удивляется Тверье.

— Твой курчавый родственник из Подмосковья доставил Корневу одно из твоих провокационных антисемитских посланий поясняет Старовойтов.

— Если курчавый, то это Исаак! – восклицает Тверье.

— Ну, я не знаю его имени… — произносит Старовойтов.

— Это точно: Исаак! – твердит Тверье. – Вот подлый!

— При мне он, этот курчавый, принес в редакцию еще одно письмо и сказал Корневу: «Это то послание, о котором я говорил вам по телефону. Переслал его мне из Питера мой двоюродный брат Соломон. И по характеру содержания это письмо такое же антисемитское, как и то, которое я получил в Подмосковье и передал вам ранее». Курчавый положил письмо на стол перед Корневым. И я увидел: на конверте питерский адрес исполнен опять же моим почерком…

— Все понятно! – бросает Тверье.

— Так что теперь будет? – вопрошает Старовойтов.

— Ничего страшного! – говорит Тверье.

— Как же «ничего страшного», если курчавый по сему поводу уже побыввал и в прокуратуре! – в волнении произносит Старовойтов.

— Повторяю: ничего страшного! – восклицает Тверье. – Они до меня не доберутся!

— До тебя-то – да! – парирует Старовойтов. – А до меня? Адреса-то на конвертах написаны мною!

— Не паникуй! – велит Тверье.

— Хорошо сказать: «не паникуй!» — восклицает Старовойтов. – Корнев же раскрутит! Обязательно раскрутит эту историю с антисемитскими анонимками. И я окажусь в центре ее.

— Ты думай не об этом! – продолжает Тверье. —Ты думай о том, как внедриться в доверие Корнева и выудить всю информацию о его намерениях по реализации киноэпопеи «В схватке» и прочих планах.

— Но как, как это сделать? – вопрошает Старовойтов. – Ведь Коронев – этот коммунистический ортодокс-фанат – сразу же усечет мою неискренность.

— А ты возьми его искренностью! – продолжает Тверье. – Непосредственностью своей возьми!.. Скажи, что, подражая Сухово-Кобылину, задумал создать свой литературный образ по типу прохвоста Кречинского, этакого современного ловеласа-альфонса. Но тот, шулер и вор Кречинский, обхаживая очередную бабенку, подзалетел на какой-то стекляшке – фальшивой булавке, которую он обманным путем заложил алчному ростовщику Беку под видом бриллиантового солитера новой своей невесты и получил под фальшивку-стекляшку от ростовщика изрядную сумму… А у тебя, Глебушка, подобных историй с бабами – пруд пруди! И из всех них ты искусно всегда выходил победителем! Обо все этом без передыху и вещай Корневу! Выкладывайся ему во всю! И проси его помочь тебе упаковать бесценный твой жизненный материал в эпохальное художественное произведение. Уверяю тебя, Корнев клюнет и заглотит наживку! Такие типажи, как Корнев, на непосредственность собеседника обязательно отвечают непосредственностью!

В вестибюле станции метро «Пушкинская» Старовойтов встречается с Тверье.

— Ну, как у тебя с Корневым? – спрашивает Тверье. – Встречался с ним?

— Предпринимаю кое-что, Дюдя… — отвечает Старовойтов. – Но тут у меня затор, такой затор с Надькой!..

— А что с ней? – оживляется Тверье. – Концы отдала?

— Да нет! Надька по-прежнему пластом лежит в больнице. Но к ней заявились жадные сестры из Питера. Натравили они ее еще больше против меня, притащили туда, в больницу, с собой какого-то нотариуса и уговорили Надьку подписать бумагу в райнарсуд о разделе имущества со мной. А это для меня, считай, что крах!

— Надька же парализована! – удивляется Тверье. – Как она могла подписать бумагу?

— Могла, – говорит Старовойтов. – Правая рука у нее шевелится, не полностью парализована.

— И что ты собираешься делать?

— Привезти в больницу своего нотариуса и убедить Надьку подписать новую бумагу в райнарсуд об отзыве прежней, подписанной ею под напором питерских сестриц. А чтобы гарантированно склонить Надьку к этому, я, прежде всего, попрошу ее подписать наше совместное заявление в загс с просьбой восстановить мой с ней брак. Я уже в загсе и необходимые бланки для этого взял.

— Так ты что, Глеб, действительно собираешься снова жениться на Надьке? – спрашивает Тверье.

— Да нет, конечно, Дюдя! – восклицает Старовойтов, ухмыляясь. – Что я дурак? Подписанные Надькой заявление и бланки в загс я оставлю себе на память.

— Ну, ты – ас! – восторженно глядя на Старовойтова, восклицает Тверье.

В редакционную библиотеку быстро входит Матвеев и видит Корнева, сидящего за столом и что-то выписывающего из толстой книги.

—О, ты тут! – восклицает Матвеев, приближаясь к Корневу. – Я только что от главного!.. Он интересуется, как у тебя подвигаются дела с теми анонимными антисемитскими письмами… Так что ты зайди к нему.

— Зайду, Женя! – говорит Корнев. – А пока послушай, о чем говорилось более чем сто лет назад! – Корнев берет со стола исписанные листы бумаги и читает: «Говорили об уничтожении цензуры.., о полезности раздробления России по народностям с вольной федеративной связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях…»

— Да это никак предшественники нынешних псевдодемократов? – восклицает Матвеев.

— Похоже! – соглашается Корнев. – И вот что предлагалось сто лет тому назад предшественниками наших псевдодемократов: «В виде конечного разрешения вопроса, — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как бы в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первородного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предполагаемые … для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны… Как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочит через канавку…»

— Ну, точно же как лепечут и наши псевдодемократы!

— Слушай дальше! – продолжает Корнев. – «Мы сделаем смуту. Мы сделаем такую смуту, что все пойдет с основ… Каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а, главное, равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только способностям… Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячи лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только не достает – послушания…Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю… Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!.. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет пускается и судорога, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты… Мы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело… Шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство, и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначавшие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупых поедем верхом». Вот так-то, Женя, достойнейший Достоевский возвещал нам о сокровенных планах-задумках предшественников нынешних псевдодемократов!

— У Достоевского где-то еще сказано и то, - говорит Матвеев, - что они, эти самые так называемые наши грассирующие доброжелатели, первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже и на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться!..

— Верно сказано! – подхватывает Корнев. – Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…

В больничную палату Надежды в наброшенных на плечи белых халатах входят Старовойтов и усатый мужчина-нотариус. В руках у Старовойтова полиэтиленовый пакет со снедью и коричневая папка.

— Я снова к тебе, Наденька, дорогая моя! – на ходу произносит Старовойтов, расплываясь в улыбке и жестом руки указывая на усатого спутника: А это уважаемый нотариус Ефим Натанович! Он тут же при нас с тобой юридически заверит наши документы в загс. И я сразу же съезжу в загс и передам их по назначению.

Старовойтов кладет полиэтиленовый пакет со снедью на тумбочку, извлекает из папки заранее заполненные бланки и шариковую авторучку.

— Тебе, Наденька, остается только поставить свою подпись на этих бумагах и мы снова с тобой, дорогая, законные муж и жена! Этот день мне запомнится навсегда! Ах, какая радость, какое счастье! Мы снова, родная, вместе!

Старовойтов помогает безмолвной Надежде чуть-чуть приподняться, вставляет ей в пальцы авторучку и подсовывает для подписи один за другим заполненные бланки.

— Вот тут, вот тут черкни, пожалуйста, свою фамилию, Наденька! – сладкоголосо причитает Старовойтов. – Да не волнуйся ты! Все плохое для нас теперь в прошлом, золотая моя! Дай я тебя расцелую, любимая!

Расцеловав Надежду и положив подписанные бланки в папку, Старовойтов спохватывается:

— Да, вот еще что, Наденька! Зачем нам теперь с тобой, когда мы снова законные муж и жена, делить по суду имущество? Зачем, дорогая? Ведь нам еще жить да жить вместе! Это твои сестры-разлучницы хотели тебя со мной окончательно рассорить, поделить и разлучить! Но мы любим друг друга и им нас никогда не разлучить и не погубить нашу любовь! Никогда, никогда, миленькая моя!.. А сейчас подпиши еще, Наденька, твое заявление в райнарсуд о том, что ты отзываешь свое заявление о разделе имущества между нами. – Старовойтов достает из папки бумагу и помогает Надежде расписаться на ней.

Спрятав бумагу в папку, Старовойтов указывает пальцем на полиэтиленовый пакет и бодро говорит:

— А принес я тебе, Наденька, вкуснятинку! Все, все то, что ты очень любишь, дорогая! И все свеженькое!

Старовойтов порывается уже уйти, но тут же резко приближается к изголовью Надежды:

— Позволь мне, Наденька, поправить еще твою подушечку!.. И, пожалуйста, не грусти без меня, ласточка моя!

В подземном переходе метро быстро идущего Старовойтова останавливает Тверье.

— Куда это ты летишь? – спрашивает Тверье.

— В Институт политологии, – отвечает Старовойтов.

— А чего туда?

— Позвонил в редакцию газеты, чтобы встретиться с Корневым, а мне говорят, что он поехал в Институт политологии, где выступит на какой-то научно-практической конференции. Вот я и лечу туда. Надо послушать…

— Ну, давай! – бросает Тверье. – Форсируй контакты с Корневым!

Корнев и Старовойтов в холле редакции газеты усаживаются в кресла.

— Ну, вот теперь, наконец, послушаю вас… — приветливо улыбаясь, произносит Корнев. – Так что за роман вы задумали?

— Задумка, Валерий Иванович, у меня по части романа давнишняя и обширная… — говорит Старовойтов. – И задуман он, говоря откровенно, как роман-исповедь, роман – раскаяние и очищение. А лейтмотивом всего моего произведения должна стать искреннейшая моя исповедь, обличающая и осуждающая все мои врожденные и приобретенные пороки, все то, что я натворил недостойного и преступного в этой жизни. Скажу больше того, Валерий Иванович, этим своим обличительным произведением я хочу не только учинить себе беспощадный нравственный суд, но и на примере своей бесчестной, беспутной жизни однозначно развенчать и себе подобных – нынешних так называемых новых русских, напрочь лишенных таких нравственных понятий, как честь и совесть… А приступил я к написанию отдельных глав будущего романа уже давно. Но цельной картины никак не получается. Ведь в романе, как я понимаю, должна быть и четкая композиция, и стержневая философская мысль… А у меня в итоге получается конгломерат жизненных зарисовок и даже не всегда логично связанных. Порой же наблюдается и вообще полнейший затор при попытке запечатлеть на бумаге воспоминания о прошлых своих злоключениях. Вроде бы, когда с увлечением пересказываю кому-либо ту или иную пережитую мною ситуацию, слушают все с интересом. Но придешь домой, положишь на стол перед собой чистый лист бумаги и не сразу сообразишь как ту или иную историю изложить и упаковать в цельное произведение. А хотелось бы, ох как хотелось бы, Валерий Иванович, подражая, к примеру, тому же Сухово-Кобылину и опираясь на правду жизни, создать свой колоритный литературный образ по типу прохвоста Кречинского, этакого современного ловеласа-альфонса. Но тот, шулер и вор Кречинский, видите ли, обхаживая очередную бабенку, подзалетел на какой-то стекляшке – фальшивой булавке, которую он обманным путем заложил алчному ростовщику Беку под видом бриллиантового солитера новой своей невесты и получил под фальшивку-стекляшку от ростовщика изрядную сумму… А у меня, Валерий Иванович, подобных историй с бабами – пруд пруди! И те только с бабами! И из всех сложных житейских ситуаций я искусно всегда выходил победителем!

— И что же должно лечь в основу вашего романа? – спрашивает Корнев.

— Факты! – восклицает Старовойтов. – Исключительно факты, добытые мною лично. Достовернейшие факты, Валерий Иванович, у меня было всякое! Достаточно сказать, что я пять раз женился и разводился, четыре раза исключался из КПСС и снова туда восстанавливался, дважды самолично без какой-либо адвокатской помощи выводил себя из следственного изолятора на свободу. А в последний раз сделал это даже вопреки адвокату… Короче, повторяю, со мной случалось всякое! Было, конечно, и убийство!

— Убийство? – переспрашивает Корнев. — Это ж в каком смысле?

— В прямом, Валерий Иванович, — говорит Старовойтов. — В самом что ни на есть прямом! Притом, новорожденного! А как я мог поступить иначе в той ситуации? Я уже было принял окончательное решение развестись с очередной моей супругой, а она мне рожает ребенка. Что делать? Это же наверняка она мне вешает на всю жизнь алименты. А это ну никак не входило в мои планы. Надо было срочно что-то предпринимать. А это было как раз в крещенские морозы. И я, улучив момент, когда жена ушла в магазин за хлебом, пододвинул кроватку с малюткой поближе к окну и настежь открыл форточку. Результат, как вы сами понимаете, не заставил себя долго ждать. И я взраз освободился от грозящей мне финансовой обузы… Конечно, сейчас только за одно это постыдное преступление я себя презираю, ненавижу… Но тогда, тогда меня одолевали совсем иные эгоистические чувства. В этом несчастном, невинном дитяти я видел главное препятствие к своему лучезарному будущему.

В холле появляется Лена Синицина и обращается к Корневу:

— Валерий Иванович, вас срочно просит к себе главный редактор!

— Что ж, извините! – вставая, говорит Корнев Старовойтову.

— Но я надеюсь, мы продолжим наш разговор, Валерий Иванович? – спрашивает Старовойтов и встает вслед за Корневым.

— Да, конечно… — отвечает Корнев. – Позвоните мне через пару дней.

Корнев входит в редакционный кабинет Матвеева.

— И как ты собираешься поступить со своим исповедующимся земляком-многоженцем Старовойтовым? – спрашивает Матвеев.

— Типаж, конечно, интересный! – говорит Корнев. – Надо его дослушать… А потом поговорим…

Продолжение следует...
                Вадим ЦЕКОВ