Лем - Тарковский - 2

ЛЕМ - ТАРКОВСКИЙ
(продолжение)

  Психологу Кельвину Тарковского самому, пожалуй, нужна помощь коллеги. Хотя нужна она и Снауту, и Сарториусу… Нужна и бесполезна. Земные врачевания не действуют на Солярисе. И всё же… когда обозреваешь разом весь фильм, то прежде всего всплывает в памяти развороченный, рефлексирующий, потрясённый Кельвин. Он как-то с трудом выпрямляется в зрительской моей памяти: или «валяется» на кровати, в шахте ракеты, или сидит безвольно, расслабленно, или ступает по станции нетвёрдо. Это общее. И в финале падает на колени перед… кем? чем! Отцом, фантомом? Кажется, труднее всего нам и двум ученым понять именно Криса с его внешним бездельем, «бредом, поэзией и мраком».
  И всё же Крис Кельвин мне глубоко симпатичен. Он один тянет за собой всё земное, дорогое и близкое сердцу. Крепь человеческих отношений, любовь, прекрасную Землю, покинутую им (ими), отцовство и материнство, вспыхивающие картинки детства, мир природы, тихих и поэтичных ей уголков, огни больших городов, тоску и радость (мнится иногда – тщету!) искусства… Всё это – беспрестанно тянущийся за ним шлейф, заслоняющий Океан. Много ли вы помните зрением странного этого мыслящего гиганта, космического дитяти без опеки мамки и папки, самостийного играющего в «кораблики» буйной и престранной фантазии? Секунды, минуты он виден нам из иллюминатора станции. А даже иллюзорное возвращение власти Земли в финале тянется так, кажется, долго…
  Почему-то для меня, мальчишки, главной «картинкой» «Соляриса» стали колышущиеся водоросли. Они – своеобразная окольцовка фильма. Теперь мне кажется, что они пробудили во мне, подростке тогда, поэтическое, что потом уже никогда не угасло. Унёс в те часы из поселкового клуба я и ошеломительную картину фантастического города, которая долго преследовала меня как воплотившаяся мечта о будущей красоте городов землян (это были съёмки в реальном Токио). Вынес благодаря режиссёру тайну и был навсегда поражён ей.
  В колдовской притягательности земного мира и лежит глубочайшее отличие фильма от романа.
  Лем же не обезволивает Криса Кельвина. Он оставляет его в нашей памяти ищущим разгадку формы новой жизни, встреченную человеком в необозримом космосе. До последнего слова в романе психолог Лема поражён вопросами, попыткой разгадки тайны. Мы прощаемся с Крисом не у колен отца, не очевидной нам библейской метафорой, а на коленях у Океана, протягивающим «руку дружбы» странному существу:
  «Я медленно поднял руку. Волна, точнее ее узкий язык, потянулась за ней вверх, по-прежнему окружая мою ладонь светлым грязно-зеленым комком. Я встал, так как не мог поднять руку выше, перемычка студенистой субстанции напряглась, как натянутая струна, но не порвалась. Основание совершенно расплющенной волны, словно удивительное существо, терпеливо ожидающее окончания этих исследований, прильнуло к берегу вокруг моих ног, также не прикасаясь к ним». Казалось, что из океана вырос тягучий цветок, чашечка которого окружила мои пальцы, став их точным, только негативным изображением. Я отступил. Стебель задрожал и неохотно вернулся вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный, волна приподнялась, вбирая его в себя, и исчезла за обрезом берега. Я повторил эту игру, и снова, как сто лет назад, какая-то очередная волна равнодушно откатилась, будто насытившись новыми впечатлениями».
(продолжение следует)