Памяти Эргара

  30 декабря ушедшего года не стало Руслана Михайловича Гарбузова (Эргара).
  Валерий Новоскольцев предлагал мне написать о нём. Что-то вроде прощального слова. Пока не решился. Сегодня на прогулке в лесу подумал: а что больше всего любил читать у меня Руслан? На что придирчиво порой, порой с восхищением откликался? Помню, как он радовался моим удачным пейзажным этюдам. Часто советовал над чем-то подумать, что-то исправить, даже если это касалось мало заметной кому инверсии… Он был моим самым вдумчивым читателем, критиком, вопрошателем…
  Я привык за эти году к Руслану. Ждал его рецензий. Читал его поэзию. Иногда он сам спрашивал моё мнение о том или ином стихотворении.
  Мой день окрашивался в радостные тона, если с утра я читал о моём вчерашнем опыте: «Коля, как хорошо!»
  Руслан, милый Эргар, мне очень не хватает тебя в дне сегодняшнем. Наверное, ты – самая большая моя стихирская утрата, как и уход из жизни Лиллианы Сашиной.
  Ты бы точно откликнулся на мои последние безделушки. Прочитай, родной. Надеюсь, они тебя согреют Там.

МОЛИТВА ЗИМЕ

  Я подбирался к верху горы Знаменской, где местами, сквозь оставшиеся не тронутыми деревья, открывался сам распад вырубов, скатывающийся налево, к реке Елюга. Верхняя подошва выруба срезала видимость глубокой лощины, и зрение упиралось в сплошной седой коктейль небес, заполнивший её. Зрение волшебно растворялось в нём; терялось всякое ощущение перспективы. Сухой морозный туман, казалось, владел миром. Ум осознавал иллюзию, а зрение, а за ним и сердце не могли насытиться сладким обманом. В седом коктейле висели сплошь забелённые стволы и купы берёз. Их словно макали в морозное молозиво или, наоборот, словно возносили из него. (Так из густых облаков порой вырастают башни небоскрёбов). Иллюзия застывшего парения завораживала. Млечный водоём зимнего полдня исторгал из себя роскошные заиндевевшие деревья, выделяя их едва ли не лунный свет в седовато-синем оцепенении. Казалось, можно было шагнуть в ласковую, промороженную твердыню долины и дойти, и коснуться плотного сияния берёзовых вершин.
  На юге стояло январское гало, а солнце, охваченное его раскрашенными изогнутыми клинками, похожими на мармеладины, мощно билось в тенётах тонких облаков. И когда оно на миг пробивалось, сказочная река глубокого распада с плывущими в ней берёзами мерцала искрами инея, как Млечный путь – звёздами.
  В волшебную взвесь окоёма слева заглядывали исполинские берёзы. Глядя на них, верилось в сказки о погружённых в долгий сон царствах, царевнах, мирах – так волнующе внятен был их миг погружения в вечное. Как будто на твоих глазах, сейчас, побежали от подножия куржавчики лунного сияния, поплыли вверх по суставам веток, по стволу, добежали до вершины и застыли. И только один зритель был волшбы этой – сам ты.
  Иногда лучи солнца прорывались за лощину и выхватывали мучной островок елового леса, тоже эпического, сказочного, былинного. Мир обнаруживался, сказывался и опять гас.
  – Господи! Да что ж это такое…
  И я ронял неуклюжие молитвы благодарности – жизни, дню, минуте этой.

БАНЬКА

  Морозно к вечеру. Радостно бежать под звездами по хрустящему в тёплое чрево бани и кудесничать там на полке с веником, разгадывать симфоническую музыку деревенского сугрева, самому подпевать и вздрагивающему котлу, и резкому выстрелу бруса в стене, и закипающей весёлой воде, которую успокаиваешь порцией холодянки. Потрескивают искрами зноя корейские каменюги, хватаются от ужаса пролитого на них кипятка за головы и откупаются хлёсткими выхлопами обжигающего пара. Тянет своё тягучее, монотонное ариозо печная колонка; иногда таким лирическим тенором всполохнёт в кирпичном затворе, что горящей сажей вырвется наружу, в космос зимы. Квадрат блаженного тепла, вырезанный из промороженной Вселенной, слава тебе! Ароматные и мягкие хлопки берёзового веника, шумные и жаркие всплески воды на берёзовом настое, всхлипы, ахи и охи! Всевечная богоявленская водица. На промороженных мостках, у сугроба, подносишь испаряющиеся на ладонях снега к лицу и видишь великий Ковш небесной парной над берёзами Забугорья. Останавливаешься, новорождённый купелью банной, и обнимаешь всем собой колкое, высокое, звёздное. Квадрат распахнувшейся двери обдаст вырвавшимся на волю пузатым и бесцеремонным духом тепла и снова погрузит в убаюкивающее блаженство русской бани.

К ВЕСНЕ...

  – Свет хоронится уже до пяти вечера почти, не иссякает вовсе-то. – Да, прибавляется денёк, к весне зашагал.
  И подкинет сосед в нутро котла еще два-три полешка. И такой вечностью обдаст от тысячу раз проговорённого, словно и сам вечен. И нет смертельной докуки в избитом, расхожем слове. Читаешь его древний свиток и начитаться не можешь. И молчание между привычными словами полнится чем-то большим, чем слова.
  – Настоящая зима, неподдельная. Хватим её полной мерой. – Не сопливая, хорошо.
  И снова тишина, что глубже слов.
  – А у меня сегодня, в сумерках ещё, в седине, на ель в огородах снегири прилетали. Генералы да полковники – до чего сановиты, пухлы, хороши собой. Комков тридцать! Поперебирали ветви ёлки-то… Чего-то всё суетились, гоняли друг дружку с лапы на лапу. Жаль, хмарно сегодня, не увидел грудок их красных, а то чего ещё в снегире и смотреть…
  – У нас на столбе и проводах каждое утро с девяти стая горлиц. Могут час, два, три просидеть. Думал, солнца ждут. Тут местечко как раз открытое восходу, пустое от леса и домов. Солнце встаёт, и первые лучи сюда. Дивился… Ан нет, всё проще оказалось: приручил птиц сосед, и не только лесных голубей – синиц, галок, воробьёв, снегирей… Летят на сало да на семечки, ждут благодетеля…
  Было утро. На столбе цепенело больше десятка горлиц. На инистых веточках берёзы перепархивали синицы и воробьи.
  Деревенская ойкумена десятками дымков упиралась в светлеющий небосвод.

ВОЛШЕБНЫЙ АЛТАРЬ

  Есть дни, когда искусство и то, что вокруг, дышат согласно. На полотне художника ты видишь живой мир природы, а в ней самой проступают черты дорогих сердцу картин. И чем больше ты «вязнешь» в том и другом, тем чаще они отражают друг друга. Это не обедняет ни лес с полем, ни работу живописца, ни тебя самого с невольным и прекрасным дуализмом.
  Крепко промороженный и просолнечный день. И подрастающие сосны в полях кажутся написанными кистью наивного живописца. Праздничные пузанчики, трогательные, весело-нарочитые, в костюмчиках, увешанных крупными белыми горошинами. Открыл рот деревенский «маляр», высунул кончик языка, дышит шумно и насаживает пушистой кистью равномерно снежок за снежком и – чуть-чуть! – выпускает из-под белого зелёное. Радуется, как ребёнок, сказочной идиллии, и отчего-то хорошо его душе. И не знает он и не желает никаких полутонов: всё по-детски белое и зелёное, переносящее и нас в детство, к парте, кисточке, карамельках красок, которых так и хочется лизнуть языком!
  И… снимай это добрый этюд и неси в себе – куда пожелаешь!
  На Кирпичной горе солнечный парус погнал меня вверх. Впервые светило прикоснулось теплом к спине: «Иди дальше, не ленись. А я погрею». И разогнал я лесенки лыжных шагов до вершины. Спасибо дню. Спасибо снегу. Спасибо морозу. Спасибо солнцу. Преобразили они ущербные выруба и редкие и одинокие берёзы – монументальные и статью своей и красотой. Открытые солнцу, простору, ветрам, они одни только едва заметно покачивают заиндевевшими сиреневыми купами вершин в голубом небе и исходят попыхивающими огоньками. Гора усиливает власть их сказочной красоты над всем согринским распадом внизу. Легко взбито их очарование, воздушно, хрупко донельзя. Охватываешь взглядом весь этот морозно-солнечный подсвечник с горящими кронами. Задерживает он наверху, не отпускает… Волшебный алтарь природы! Воистину златые врата её.
  Да и сам приход хорош сегодня. Откроется в него дверца просеки какой, и поскачут по снегам солнечные пятна, жгутся светом сугробы, «золотой порошей» выпачканы стволы и ветви деревьев, и какая-нибудь стрела Ярилы перечеркнёт твою лыжню, убежит в лес.
  Подхожу к деревне, а сосны, ели, берёзы начинают загустевать розовым. Далеко они видят и вбирают последний свет солнца. Скрипят лыжи, весело повизгивают палки. Печи, печи пора топить!