Нет мне ответа... Или есть?

Виктор АСТАФЬЕВ
Без выходных
Из писем Валентину Курбатову

Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2002

"В связи с писаниной, поскольку ты сектант и шутник, у меня к тебе вопрос. И серьезный. Я поставил эпиграфом к роману вот такой текст: “…человек не только не должен убивать, но не должен гневаться на брата, не должен никого считать ничтожным” (из первой заповеди “Евангелия от Матфея”). Мы сверились по “Евангелию”, какое у меня есть (“Новый Завет”, издание сорок четвертое — 1916 год), но изречения этого не нашли.

Помоги мне вспомнить, откуда оно и точно ли переведено? Мне оно кажется обедненным в переводе и упрощенным, а когда и где я его записал, вспомнить не
смог, — давно это было. Наверное, в Быковке еще я списывал с рукописных тетрадок у старух всё “божественное”, иначе мне взять негде было."

"Ты уже поди-ка утерял нас? Живем, волочимся по земле и горе наше волочится за нами, не отстает. И все не верится в случившееся, хотя 19-го было уже пять месяцев, как не стало на свете нашей дочери. Марья Семеновна, как приедет на могилу, рухнет в снег, а снег ныне глубокий, так и я начинаю умирать, но нельзя, надо ее поднимать. Подниму всю в снегу извалянную, трясущуюся, силою в машину спроважу, потом останусь в оградке один и понимаю, что надо уходить, пора, а ноги не идут. Всякий раз чувство вины и предательства — оставляешь вот одну маленькую девочку. Я ее большую-то плохо и мало знал, большие-то они уж чужие, а хоронил и помню маленькую, все больше лет семи-восьми, когда она и заболела в великом городе Чусовом…

Отлежал я в больнице. И решил съездить во Францию — пришло приглашение из издательства “Альбен Мишель”, издавшего “Детектив”. Был один, никто еще не надоедал, не лез особо. Жиды, когда я вместе с Мариной Влади торговал книгами, пробовали было “вступить в дискуссию” на тему антисемитизма, но я как вздыбился по-деревенски грубо и прямо, так они сразу и слиняли. Главное, мне надо было съездить на могилу Бунина, поклониться Ивану Алексеевичу и попросить у него прощения за всех нас, засранцев, что я и сделал со слезами и молитвой, хотя помню их, молитвы, отрывочно, а потом на могиле Коровина побывал. И давний бзык был найти свою самую любимую женщину, княгиню Веру Оболенскую, которой отсекли голову инструментом, оставленным человечеству французскими комиссарами для внушения революционной морали и передовых идей.

Сопровождающие сказали: “Не найдешь! Посмотри — это же город мертвых, а не просто кладбище…” У меня очень болели ноги, и я время от времени садился на скамейки. Сел уже где-то в середке кладбища, смотрю: какое-то коллективное захоронение, увенчанное сооружением в виде кремлевской башенки, — вокруг него бетонные доски, а на них мраморные плитки с маленькими фото и фамилиями на французском и на русском. Читал я читал. И вот она передо мной, прямо передо мной!! Княгиня Вера! Наши воспроизводят плохие ее фотографии. На маленькой фотографии это круглолицая русская девушка с бровями дугой, никакой краски, ни намека на порок или на порчу парижскую — всё чисто и свято…

Вот и помогли они мне, да Господь не оставил, и, приехав домой, я принялся за прерванную работу над “Поклоном”, которую и завершаю, израсходовав все свои силы на концовку."
__________________________________________

Заповедь, про которую пишет Виктор Астафьев - это не из рукописного "божественного" русских старух (хотя как знать, где взял эти варианты Заповедей Лев Толстой). Итак Сочинение графа Льва Толстого "Воскресение":

"Заповедей этих было пять.

Первая заповедь (Мф. V, 21–26) состояла в том, что человек не только не должен убивать, но не должен гневаться на брата, не должен никого считать ничтожным, «рака», а если поссорится с кем-либо, должен мириться, прежде чем приносить дар Богу, то есть молиться.

Вторая заповедь (Мф. V, 27–32) состояла в том, что человек не только не должен прелюбодействовать, но должен избегать наслаждения красотою женщины, должен, раз сойдясь с одною женщиной, никогда не изменять ей.

Третья заповедь (Мф. V, 33–37) состояла в том, что человек не должен обещаться в чем-нибудь с клятвою.

Четвертая заповедь (Мф. V, 38–42) состояла в том, что человек не только не должен воздавать око за око, но должен подставлять другую щеку, когда ударят по одной, должен прощать обиды и с смирением нести их и никому не отказывать в том, чего хотят от него люди.

Пятая заповедь (Мф. V, 43–48) состояла в том, что человек не только не должен ненавидеть врагов, не воевать с ними, но должен любить их, помогать, служить им.

Нехлюдов уставился на свет горевшей лампы и замер. Вспомнив все безобразие нашей жизни, он ясно представил себе, чем могла бы быть эта жизнь, если бы люди воспитывались на этих правилах, и давно не испытанный восторг охватил его душу. Точно он после долгого томления и страдания нашел вдруг успокоение и свободу.

Он не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И все, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.

Но мало того, что он сознавал и верил, что, исполняя эти заповеди, люди достигнут наивысшего доступного им блага, он сознавал и верил теперь, что всякому человеку больше нечего делать, как исполнять эти заповеди, что в этом – единственный разумный смысл человеческой жизни, что всякое отступление от этого есть ошибка, тотчас же влекущая за собою наказание. Это вытекало из всего учения и с особенной яркостью и силой было выражено в притче о виноградарях. Виноградари вообразили себе, что сад, в который они были посланы для работы на хозяина, был их собственностью; что все, что было в саду, сделано для них и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанностях к нему.

«То же самое делаем мы, – думал Нехлюдов, – живя в нелепой уверенности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана нам для нашего наслажденья. А ведь это очевидно нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь. А мы решили, что живем только для своей радости, и ясно, что нам дурно, как будет дурно работнику, не исполняющему воли хозяина. Воля же хозяина выражена в этих заповедях. Только исполняй люди эти заповеди, и на земле установится Царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им.

Ищите Царства Божия и правды Его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его.

Так вот оно, дело моей жизни. Только кончилось одно, началось другое».

С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение".